Собирание важностей и интересностей

Никитенко Александр Васильевич

by ankniga

Библиографическое описание: Цыганов А. В. Российский цензор А.В.Никитенко: по материалам дневника [Текст] / А. В. Цыганов // Молодой ученый. — 2011. — №4. Т.2. — С. 51-54.

Современная наука все чаще обращается к проблемам социальной истории, уделяя пристальное внимание ранее практически неисследованным социальным группам и периодам. Появилось много работ, в которых воссоздается обыденный повседневный быт студента, женщины, ребенка, медика. Несомненный интерес для науки представляет и попытка воссоздать образ конкретного человека ХIХ в., служившего весьма непопулярному в людской молве делу – цензуре. Важно определить, как этот человек – цензор — в конкретно-исторических условиях понимал свое дело и выполнял его, какие побудительные мотивы определили его профессиональный выбор, какими личными качествами он обладал и как эти качества влияли на его работу. История цензуры – история конфликтов творческой личности с властью, человека с человеком, со своими убеждениями и взглядами, с собой, она богата человеческим материалом, чувствами и эмоциями. И, как показывает практика, попав в сложнейшие условия, индивид может своими усилиями значительно повлиять на ход истории, даже будучи на столь непопулярном посту, как пост цензора.

Одним из наиболее информативных источников по социальной истории являются документы личного происхождения: письма, дневники, воспоминания. Зачастую они содержат информацию, которой нет в официальных документах: материалы личного происхождения дают представление о закулисной стороне событий, весьма существенной в цензурном деле, уточняют приводимые в иных источниках сведения, помогают почувствовать дух эпохи, атмосферу того времени.

В основе данной статьи лежит источник личного происхождения – дневник А.В. Никитенко (1804-1877), посвященный цензуре в России в конце XIX — начале XX века.

Александр Васильевич Никитенко, известный писатель, литератор, профессор кафедры русской словесности Санкт-Петербургского университета происходил из малорусских крепостных графа Шереметева, живших в деревне Ударовке Бирючского уезда Слободско-Украинской губернии. Первое образование Никитенко получил в Воронежском уездном училище и дальше пойти не мог, так как доступ в гимназию ему, как крепостному, был закрыт; юноша был так огорчен, что в течение ряда лет думал о самоубийстве. В 1822 г. в Острогожске, где Никитенко перебивался частными уроками, открылось отделение «Библейского Общества», секретарем которого он и был избран. В 1825 г. Никитенко поступил в Петербургский университет.

По окончании университета Никитенко занял должность «младшего чиновника» в канцелярии попечителя Петербургского учебного округа К. М. Бороздина [1, т.1, с. 9]. По поручению Бороздина, Никитенко написал примечания к новому цензурному уставу 1828 г., что сделало его знатоком цензурных проблем. В дальнейшем А.В. Никитенко работал в различных цензурных учреждениях. Однако ни научная, ни литературная, ни служебная, ни общественная его деятельность не принесли ему широкой известности среди современников. Никитенко вошел в историю русской общественной мысли позднее, как автор интереснейшего личного дневника, содержащего непосредственные и живые отклики на множество литературных, общественных, политических событий, происходивших с 20-х до середины 70-х годов XIX в.

Долгие годы практически изо дня в день Никитенко заносил в дневниковые тетради все, «чему свидетель в жизни был», записывал факты, общественные отклики на них, и собственные размышления, вызванные ими [1, т.1, с. 5]. Воспоминания Никитенко представляют собой подневные записи. Благодаря дневниковому характеру записей, труд Никитенко создавался не через какое-то время после свершившихся событий, а сразу, по горячим следам, что повышает точность сведений и информативные возможности источника.

А.В. Никитенко вел дневник на протяжении всей своей жизни, начиная с четырнадцатилетнего возраста, с 1818 по 1877 г. В 1851 г. он задумал обработать многочисленные дневниковые записи в связные, последовательные воспоминания, но в силу своей служебной занятости Никитенко так и не смог осуществить задуманное [1, т.1, с. 34].

Похожая статья: Костюм светлого шамана по материалам якутских этнографов
«Дневник» А.В. Никитенко привлек к себе внимание современников и неоднократно издавался уже в ХIХ в. Впервые он появился на страницах журнала «Русская старина» в 1889 г. Затем в Петербурге вышли два отдельных издания: трехтомное, выпущенное в 1893 г. и двухтомное, подготовленное в 1905 г. М.К. Лемке, известным исследователей русской журналистики и цензуры [1, т.1, с. 37]. В 1955 г. издательство «Художественная литература» выпустило «Дневник» Никитенко в 3-х томах.

Содержание дневника весьма полифонично, при этом его автор уделяет значительное внимание своей деятельности в качестве цензора и автора цензурного законодательства. А.В. Никитенко принимал активное участие в создании цензурного законодательства как член различных комиссий, комитетов, советов при Министерстве народного просвещения и внутренних дел. В «Дневнике» подробно описывается круг служебных обязанностей цензоров, проблемы и сложности цензурной работы, предложен взгляд на профессию цензора «изнутри». Никитенко дает яркие и образные портреты и характеристики многих действующих лиц – министров (С.С.Уварова, А.Х.Бенкендорфа, Я.И. Ростовцева, А.В. Головнина и др.), членов императорской семьи, представителей университетской среды.

Исследователь В.Г. Березина выделяет три периода в деятельности Никитенко, связанной с цензурой: 1) время работы в Петербургском цензурном комитете (1833-1848); 2) в других цензурных ведомствах (1849-1865); 3) после выхода на пенсию и до кончины (1866-1877) [2, с. 65].

Как было отмечено, молодой Никитенко принимал участие в разработке примечаний к цензурному уставу 1828 г. Будучи сторонником либеральных взглядов, А.В. Никитенко предлагал так усовершенствовать устав 1828 г., чтобы тот предоставил «большую свободу мыслей» [1, т.1, с. 82].

Свое желание работать бескорыстно и во благо своего отечества сам Никитенко объяснял это так: «Я готов на всякий труд, который давал бы хоть тень надежды на пользу делу, столь дорогому для меня, как наука и литература» [1, т.2, с. 63].

Со страниц «Дневника» А.В. Никитенко предстает перед нами не как послушный чиновник, а как человек-гражданин, знающий себе цену, честный, бескорыстный, человек, который заботился о своей репутации, без страха и упрека умел отстоять свою точку зрения перед вышестоящим начальством. На встрече с министром народного просвещения в 1859 г. по вопросу об определении его (Никитенко – А.Ц.) в Комитет печати, он заявил, что «у этого комитета почва грязная, и я не хочу на ней выпачкаться» [1, т.2, с. 63].

Работа Никитенко в Петербургском цензурном комитете приносила ему только огорчения. Как свидетельствует сам Никитенко, работал он много и упорно, подчас сталкиваясь с многочисленными трудностями, иногда без оплаты труда: «Я работаю вполне бескорыстно, потому что не получаю даже никакого жалованья за то» [1, т.1, с. 426]. Как отмечает автор дневника, «цензура ничего не позволяет печатать…Она превратилась в настоящую литературную инквизицию» [1, т.1, с. 171]. Никитенко в целом негативно характеризует политику правительства в области цензуры. Он отмечает, что «основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит» [1, т.1, с. 171].

С сожалением Никитенко пишет, что «в цензуре теперь какое-то оцепенение. Никто не знает, какого направления держаться. Цензора боятся погибнуть за самую ничтожную строчку, вышедшую в печать за их подписью» [1, т.1, с. 256]. Никитенко описывает в дневнике абсурдные, нелепые ситуации, связанные со строгостью в цензуре: цензор «П.И. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался» [1, т.1, с. 182]. Запись из дневника: «Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики» [1, т.1, с. 363]. Или другой случай: «Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал свое запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны Министерства внутренних дел» [1, т.1, с. 363].

В 1837 г. началась подготовка «Нового цензурного закона» по распоряжению министра просвещения С.С.Уварова. Закон должен был поставить периодическую печать в еще более жесткие цензурные рамки. Никитенко пишет в своем дневнике: «Новый цензурный закон: каждая журнальная статья отныне будет рассматриваться двумя цензорами: тот и другой могут исключить, что им вздумается. Сверх того, установлен еще новый цензор, род контролера, обязанность которого будет перечитывать все, что пропущено другими цензорами» [1, т.1, с. 200]. Новый цензурный закон вызвал возмущение Никитенко: «Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твердо стоять на своем посту охранителем русской мысли и русского слова. Но ни удивляться, ни сетовать не должно» [1, т.1, с.200]. Никитенко даже подумывает об отставке: «Не выдержал: отказался от цензурной должности… Цензор становится лицом жалким, без всякого значения, но под огромною ответственностью и под непрестанным шпионством одного высшего цензора, которому велено быть при попечителе» [1, т.1, с. 200]. Никитенко уговорили остаться.

Похожая статья: Патриотизм и гражданственность сиенцев по материалам городских хроник XIV–XV веков
Находясь в должности цензора, Никитенко пытался повлиять на формирование цензурного законодательства. Ему было поручено составить новый законопроект о периодических изданиях, согласно которому утверждались новые правила издания журналов. В дневнике от 12 июля 1841 г. записано: «Дело нелегкое: хотелось бы склонить правительство взглянуть на дело мягче, спасти все новые издания и удалить препятствие с пути будущих» [1, т.1, с. 233-234]. Но проект Никитенко так и не был принят.

По мнению Никитенко, проблемы цензуры во многом объяснялись не только плохими законами, но и личностями ее главных чиновников. В своем дневнике он дает портретные характеристики деятелей цензурного комитета. По его мнению, временно занимавший пост председателя Петербургского цензурного комитета П.А. Плетнев только и делает, что занимается «притеснением журналов, ему неприязненных, а они почти все ему неприязненны» [1, т.1, с. 290].

Новому председателю Петербургского цензурного комитета М.Н. Мусину-Пушкину он дает негативную оценку и даже сомневается в его душевном состоянии: «Не страдает ли он (Мусин-Пушкин – А.Ц.) по временам умопомешательством? По цензуре он ничего не понимает, кричит только, что в русской литературе пропасть либерализма, особенно в журналах. Более всего громит он «Отечественные записки» [1, т.1, с. 297].

В начале 1846 г. Никитенко закончил работу над проектом изменений и дополнений к цензурному уставу 1828 г., который ему был поручен министром народного просвещения: «Министру, кажется, хочется издать новый устав – в каком духе, понятно. Я решился, насколько возможно, помешать этому и собрал все доводы, чтобы доказать необходимость сохранить ныне существующий устав, который по настоящим временам все-таки меньшее зло из массы тяготеющих над нами зол» [1, т.1, с. 296].

В Петербургском цензурном комитете Никитенко проработал 15 лет. За это время он неоднократно пытался выйти в отставку, но начальство не отпускало его. Окончательно он покинул должность цензора в конце 1848 г. Уйдя из Петербургского цензурного комитета, Никитенко узнавал о положении дел в цензуре от своих прежних коллег: «Заходил в цензурный комитет. Чудные дела делаются там. Цензор Мехелин вымарывает из древней истории имена всех великих людей, которые сражались за свободу отечества или были республиканского образа мыслей» [1, т.1, с. 326]. С огорчением А.В. Никитенко признает, что все в цензуре «зависит от толкования невежд и недоброжелателей, которые готовы в каждой мысли видеть преступление» [1, т.1, с. 356].

В конце 1840-х гг. направление внутренней политики Николая I привело к ужесточению цензурного режима. Были запрещены целые разделы знаний для преподавания, установлен строгий контроль за лекциями профессоров, предпринимались попытки насильственного руководства общим направлением преподавания в духе «видов правительства» и казенно-патриотической доктрины. В научной исторической литературе период 1848–1855 гг. называют «эпохой цензурного террора», по словам историка и публициста М.К. Лемке, это «едва ли ни самый мрачный и тяжелый период всей истории русской журналистики. Помимо обыкновенной, официальной и весьма строгой цензуры, в это время и над печатным словом тяготела еще другая цензура – негласная и неофициальная, находившаяся в руках учреждений, обличенных самыми широкими полномочиями и не стесненных в своих действиях никакими рамками закона» [3, с. 130].

Основную роль в укреплении цензурного режима играл Комитет 2 апреля 1848 г. В своем дневнике А.В. Никитенко подробно описывает и характеризует деятельность Комитета, осознавая негативные последствия его работы для развитии цензуры в России.

Позицию Никитенко в отношении Комитета разделял товарищ министра народного просвещения А.С. Норов, с которым у автора дневника установились хорошие отношения. По словам Никитенко А.С. Норов «сообщал мне важнейшие дела для предварительного обсуждения и для соображений» [1, т.1, с. 368] по делам цензуры. «Пока он (Норов – А.Ц.) мне доверяет, я готов, по его желанию, помогать ему во всяком благородном деле со всею добросовестностью и насколько хватит моего уменья – я ему это обещал» [1, т.1, с. 370]. А.В. Никитенко заявляет, что готов трудиться не покладая рук даже без заработной платы, поскольку не является официальным лицом. Но в процессе работы Никитенко над докладом Министерству народного просвещения и инструкции для цензоров его отношение к А.С. Норову постепенно меняется. Сначала у Никитенко и Норова сложились хорошие отношения, но потом все чаще у них возникает взаимное непонимание. По словам Никитенко, Норов «поступает с цензурой чуть ли не хуже, чем его робкий и неспособный предшественник…На него напал какой-то панический страх. Он привязывается к самым невинным фразам… Норов – не государственный человек, а такой же чиновник, как и другие высокопоставленные лица» [1, т.1, с. 386, 420].

Никитенко считал, что цензура необходима обществу и должна служить его интересам, это отчетливо проявляется в его работе над составлением проекта инструкции цензорам. Никитенко придает большое значение труду цензора: «Надо всего себя погрузить в это дело. Предмет важный. Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые сделали из цензуры съезжую и обращаются с мыслями как с ворами и пьяницами. Но инструкция дело нелегкое» [1, т.1, с. 405]. Впоследствии инструкция Никитенко так и не была представлена Норовым в Министерство народного просвещения.

Похожая статья: Настроения крестьянства Ишимского округа Уральской области в 20-е годы XX века (по материалам сводок ОГПУ)
В 60-е гг. XIX в., в эпоху «великих реформ», А.В. Никитенко по-прежнему волнуют и заботят вопросы печатной гласности. Никитенко убежден, что «цензура должна быть поставлена вне влияний и посягательств на нее…Что мы за сыщики, что гоняемся за каждою мелкою статьею и мешаем только действовать цензуре, приводя ее в страх и окончательно сбивая с толку. Наше дело – видеть общее направление умов» [1, т.2, с. 78-79].

После увольнения из Совета по делам печати в 1865 г. Никитенко продолжал внимательно следить за состоянием дел в цензуре и печати, за расстановкой сил в правительственных сферах, с резкостью отзывался о бездеятельности чиновников. Он тяжело переживал, что теперь «лишен возможности независимо служить делу печати, как это делал до сих пор» [1, т.2, с. 532].

На протяжении всей своей жизни Никитенко всегда подчеркивал, что он в первую очередь действовал не как чиновник, а как общественный деятель.

«Дневник» является важным историческим документом, характеризующим не только положение дел в российской цензуре, но и самого автора. Со страниц «Дневника» встает яркая самобытная личность – человек высокой нравственности, твердых убеждений, «умный, благородный и довольно стойкий». Строгий, но справедливый и благожелательный цензор, сумевший в окружающей его чиновничье-бюрократической среде сохранить свою независимость, либеральные взгляды, свое незапятнанное имя. Личность и деятельность А.В.Никитенко свидетельствуют о том, что далеко не все цензоры были «гонителями свободной мысли», среди них встречались люди, которые рассматривали свою работу на посту цензоров как служение обществу и его благу.


В. А. ЖУКОВСКИЙ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

by ankniga

(итоги и перспективы изучения наследия поэта

в Томском государственном университете)

На пороге XXI в. можно без всяких оговорок сказать, что поэзия В. А. Жуковского прошла “веков завистливую даль”. Более того — бурный всплеск после юбилейного 1983 г. интереса к его наследию и личности: многочисленные публикации его дневников, эпистолярия, мемуарных свидетельств, критико-эстетической прозы и новых поэтических текстов, переводов Священного Писания позволили открыть нового Жуковского, почувствовать масштаб его личности и творчества. Еще В. Г. Белинский прозорливо заметил, что поэзия Жуковского — “целый период нравственного развития нашего общества” [1]. Сегодня можно констатировать, что наследие Жуковского во всем его объёме (еще не всегда нами ощущаемом) — это эпоха в развитии русской культуры вообще. Великий русский поэт, “Коломб романтизма в поэзии” и “гений перевода”, автор уникальных дневников франклинового типа и замечательный русский мыслитель, религиозный философ и просветитель, воспитатель царя-реформатора Александра II и автор национального гимна России, оригинальный художник и полпред русской культуры на Западе — эти и многие другие грани его энциклопедического дарования еще ждут своего открытия и документальной конкретизации.

Попытаемся выявить и определить наиболее актуальные проблемы изучения творческого наследия и личности поэта именно сегодня, на рубеже XXI века.

I. Одним из важнейших вопросов по-прежнему остается проблема национального значения поэзии первого русского романтика. Хотя обвинения В. А. Жуковского в “отсутствии оригинальности”, в подражательности, в преобладании переводов над собственными творениями ушли в прошлое, тем не менее эстетическая природа творческой индивидуальности поэта, масштабов его новаторства, характер его традиций до сих пор не осмыслены на должном уровне. Еще А. Н. Веселовский, стоявший у истоков отечественной науки о Жуковском, проницательно заметил: “Для нас важно то, что Жуковский давал в чужом не только свое, но и всего себя” [2]. Это методологическое положение позволяет видеть в стихотворениях Жуковского не “чужое” и “своё”, а оригинальный синтез новых идей и форм, позволяющий говорить о программных его произведениях (элегиях, балладах, идиллиях, посланиях, песнях) как об эстетических манифестах новой поэзии. Сама форма эстетической рефлексии, особенно отчетливо обозначившаяся в группе стихотворений 1818–1824 гг. (“Явление поэзии в виде Лалла Рук”, “Лалла Рук”, “Таинственный посетитель”, “К мимопролетевшему знакомому гению”, “Невыразимое”, “Море”, “Я музу юную, бывало…” и др.), проясняет оригинальность и масштаб творческой индивидуальности Жуковского и жизненность его традиции не только в романтической поэзии 1820–1830-х годов, но и в русском символизме. Ведь не случайно Вл. Соловьев называл “Сельское кладбище” “родиной русской поэзии”, а А. Блок считал Жуковского своим первым учителем. Само слово “символ”, введённое Жуковским и занимающее большое место в его поэтическом лексиконе, определяет природу символико-мифологического его мышления. Только рецидивы социологического мировоззрения не позволяют нам до конца прояснить, какую революцию в области стихосложения, языка и форм поэзии произвел Жуковский своими поэтическими опытами.

В этом же отношении показателен и путь Жуковского к эпосу, когда эпические образцы поэзии народов мира (и “Слово о полку Игореве”, и “Одиссея”, и “Божественная комедия”, и индийский и персидский эпос) мыслятся как гуманистическая проповедь, способствующая сближению поэзии и прозы, национального и общечеловеческого.

Сегодня, как никогда остро, стоит вопрос о поэтической традиции Жуковского, о значении его открытий не только для последующей поэзии, прежде всего поэзии “серебряного века”, но и для прозы (от Лермонтова и Гоголя, Тургенева и Достоевского до А.Белого и М. Булгакова). Количественное накопление материала должно привести и к серьезному качественному скачку в этом направлении.

II. Органично с решением этой проблемы связан вопрос о месте Жуковского в истории русской общественной мысли вообще, и, в частности, в истории русской религиозной философии. Открытие и публикация новых материалов, связанных с кругом чтения поэта, систематизация его дневникового и эпистолярного наследия убедительно доказывают, что первый русский романтик стоял у истоков русской религиозной философии. Его учеба в Московском Благородном пансионе неразрывно связана с идеологией позднего масонства в лице И. В. Лопухина, И. П. Тургенева, с их философией “добродетели” и “внутренней церкви”, с формой франклиновых дневников, остро поставивших задачу самоусовершенствования и “внутреннего человека”. Эта этико-религиозная концепция будет последовательно отражена в прозе и поэзии периода “Вестника Европы”, в доктрине “нравственной пользы поэзии”. Последующее обращение к философии и эстетике руссоизма, к “Гению христианства” Шатобриана, к идеям Юма и образной системе немецкой идеалистической философии (Фихте, Шеллинг, Фридрих Шлегель, Гердер, Жан Поль) активизировали в его творчестве религиозную эстетизацию искусства. Концепция “божественного служения” искусству, “гения чистой красоты”, “таинственного занавеса”, невыразимого, отчетливо заявленная в его поэтических манифестах, перерастает в идею “божественного откровения” когда “поэзия религии сестра родная”. Позднее творчество Жуковского (его драматическая повесть “Камоэнс”, поэма “Агасфер”, книга “Мысли и замечания”, где выделен специальный раздел о “христианской философии”, переписка с Гоголем, последовательная публикация сочинений на страницах “Москвитянина”, общение с Киреевским, Хомяковым, Самариным, перевод Священного Писания) обнаруживает в его миросозерцании последовательно выраженные идеи “христианской философии”. И в этом смысле вопрос о его взаимоотношениях с Гоголем и Чаадаевым, славянофилами актуализирует проблему Жуковского как религиозного мыслителя, стоящего у истоков целого направления русской мысли.

III. Вместе с тем острее встаёт и вопрос о месте Жуковского и его творчества в истории русской общественной мысли вообще. Теперь стало ясно, сколь значим был для русской культуры сам нравственный облик Жуковского, учителя и воспитателя целого поколения русской литературы, её “ангела-хранителя”. История его отношений с декабристами и Герценым, Пушкиным и Лермонтовым, Баратынским и Кольцовым, Гоголем и Шевченко, с многочисленными деятелями русской культуры проясняет масштаб его общественных деяний, природу его просветительства и своеобразие его монархизма, который, по словам современного исследователя русской общественной мысли, был уж очень “какой-то подозрительный” [3]. “Певец во стане русских воинов” и один из идеологов и вдохновителей “Арзамаса”, ходатай перед царём за всех “униженных и обиженных”, получивший даже в придворных кругах титул “вождя оппозиции”, автор “Записки о Н. И. Тургеневе” и острейших писем к Бенкендорфу о закрытии “Европейца” и “Последних днях Пушкина”, Жуковский заслуживает не просто большего к себе внимания и уважения, но и даёт огромный материал для историков русской общественной мысли. Его беседы и переписка с виднейшими деятелями европейской общественной мысли, в том числе штудирование сочинений Гизо, Шатобриана, Жомини, Радовица, Сильвио Пеллико и др., позволяют расширить представление о характере русско-европейских общественных и литературных связей. Нельзя в этом контексте забывать об оригинальной педагогической системе Жуковского, опирающейся на всё наследие европейского просветительства (от Фенелона и Руссо до Песталоцци и Арндта). И уж конечно, в этом же контексте переводческая деятельность Жуковского, его “русский Шиллер”, “русский Гёте”, “русский Байрон и Вальтер Скотт”, “русский Уланд и Гебель” обретут необходимый историко-литературный и общественный масштаб. Эстетические размышления Жуковского, опирающиеся на всё наследие европейского романтизма и как бы перелагающие его на язык русской культуры (вспомним его критико-эстетические манифесты “О басне и баснях Крылова”, “О сатире и сатирах Кантемира”, “О переводах вообще…”, “Рафаэлева мадонна”, “О поэте и современном его значении” и др.), не случайно появлялись на страницах популярных изданий, таких как “Полярная звезда” и “Вестник Европы”, “Московский телеграф” и “Москвитянин”. Эстетика и критика Жуковского становились органической частью русской общественой мысли.

К сожалению, рамки этой статьи не позволяют актуализировать другие аспекты деятельности Жуковского и его жизненности на рубеже XXI в. Поэтому попытаемся конкретизировать некоторые заявленные положения и намеченные проблемы в деятельности кафедры русской и зарубежной литературы Томского государственного университета по изучению личности и творческого наследия поэта.

За 20 лет кафедра стала поистине научных центром по изучению Жуковского. Трехтомная коллективная монография “Библиотека В. А. Жуковского в Томске” (1978–1988), удостоенная Государственной премии России в области науки за 1991 г., 4 монографии о различных аспектах творческой деятельности поэта и около 100 статей, семинарий по Жуковскому “Эстетика и критика”, “Жуковский в воспоминаниях современников”, “Дневники Жуковского” — всё это этапы того труда, который был проделан коллективом вузовской кафедры. Всматриваясь в этот процесс постижения Жуковского, сегодня можно подвести и некоторые итоги, и наметить реальные перспективы.

Трёхтомная коллективная монография “Библиотека Жуковского в Томске” не случайно стала точкой отсчёта для дальнейших исследований. Именно здесь коллективными усилиями вырабатывалась та методология подхода к наследию поэта, которая стала плодотворной и перспективной. Разнообразный материал помет Жуковского, включающий и целые этико-философские трактаты, и эстетические этюды, и творческие замыслы, осмысленный в контексте большого архивного материала и спроецированный на творческое наследие поэта, убедительно доказал необходимость и важность системного подхода к изучению его творческой эволюции. В разные периоды творческого развития поэта активно функционировали те или иные “ряды” его системы, что определялось и духом времени, и личными устремлениями поэта.

Библиотека поэта, круг его чтения позволил конкретизировать динамику самого творческого процесса, наглядно увидеть его мировоззренческие установки. Так, пристальный интерес молодого Жуковского к проблемам морали — выражение его гигантской работы по самоусовершенствованию, путь к психологической лирике.

Глубокое и целенаправленное чтение и штудирование в 1805–1810 гг. сочинений европейской эстетики и созданный на основе этого чтения “Конспект по история литературы и критики” позволяют ощутимее почувствовать процесс перестройки художественного сознания молодого поэта, его путь к философии “внутреннего человека” и поэтике “театра страстей”. Системное исследование этого процесса, через синтез читательских помет, экстрактов, планов, конспектов, статей для “Вестника Европы”, редактором которого в 1808–1810 гг. становится Жуковский, даёт возможность увидеть истоки нового миросозерцания автора баллад — этих “маленьких драм” и философских этюдов на темы преступления и наказания, борьбы человека с судьбой и его самостояния.

Уроки исследования библиотеки поэта разнообразны и по своему значению, и по последствиям для будущих разысканий.

1. Стала очевидной энциклопедическая масштабность интересов поэта, его глубокая увлечённость проблемами философии, психологии, общественно-политической мысли, педагогики и воспитания, эстетики и религии. Круг чтения Жуковского самого разного времени — от 1800-х до 1840-х гг. — выявляет динамику этих интересов и их связь с поэтическими поисками Жуковского — элегика и балладника, идиллика и автора поэм, драматических опытов, эпика и прозаика, критика и публициста, с деятельностью религиозного философа и просветителя.

На большом, ранее не исследовавшемся материале архива, творчества Г. С. Батенькова, В. К. Кюхельбекера, личной библиотеки В. А. Жуковкого необходимо осмыслить органичную связь нравственно-эстетических исканий русского романтизма с религией, показать взаимопроникновение религиозного и художественного сознания, предопределившее новые нравственные и эстетические возможности в художественном постижении человека, новый психологизм с ориентацией на “внутреннее” слово, сакральное в своей сути, на расширение этического пространства образа.

Важнейшей методологической проблемой, на которой следует акцентировать особое внимание, является проблема природы человека, сути особого художественного антропологизма, явившегося результатом преодоления абсолютизации причинно-следственной связи в постижении мира и утверждения высшего онтологического (и даже космического) статуса человека. Усиление сакрализации слова, его символико-мифологической природы в творчестве Жуковского и Гоголя во многом определит путь художественней литература не только к Толстому и Достоевскому, но и предскажет важнейшее направление художественного развития XX в.

2. Осмысление круга чтения как динамичной системы выявило неразрывную связь Жуковского — поэта и мыслителя, показало глубокое взаимодействие его личности и творчества, характер романтического жизнетворчества и жизнестроительства, то, что он афористически определил сам: “Жизнь и Поэзия одно”. Каждое из звеньев этого жизнестроительства обнаруживало сложность и противоречивость позиции Жуковского. Так, многочисленные свидетельства интереса поэта к событиям Великой Французской революции, к личности Наполеона, к революционным процессам 1848 г., очевидцем которых был он сам, и к сочинениям Французской романтической историографии (Гизо, Тъерри, Барант, Минье и др.) позволяет говорить о сложной системе взглядов, о своеобразии его оппозиционности, и об оригинальности творческих синтезов (появление в “Агасфере” рядом с образом библейского мученика фигуры Наполеона).

3. Наблюдения над теорией и практикой переводческой деятельности Жуковского, следы которой запечатлены на страницах переводимых сочинений (новый обнаруженный перевод “Романсов о Сиде”, наброски первых терцин перевода “Божественной комедии” и первых строк “Потерянного рая” Мильтона, драматических отрывков из Шиллера, Вернера, Софокла), конкретизируют сам процесс переосмысления источника перевода, включения его в различные новые контексты, эксперименты над формой и стихом (например, опыт создания “Книги повестей для юношества”, “Малой Илиады” — “Ахиллиады”, поэтические переложения романтической прозы Людвига Тика, Ламотт-Фуке, фольклорных сказаний, поиск стиха для “Романсов о Сиде” и т.д.).

Можно и далее конкретизировать уроки этой своеобразной и плодотворной коллективной работы, давшей свои результаты в других трудах представителей томской филологической школы.

Стало несомненным одно: стереотип восприятия Жуковского как реакционного романтика, как поэта лишь первых десятилетий XIX в., как придворного поэта разрушен раз и навсегда, всякие рецидивы возвращения к подобному стереотипу вряд ли сегодня уже могут кого-либо удовлетворить.

Активизация интереса к творчеству Жуковского, пик которой падает на конец 1980-х – начало 1990-х гг. (кроме названных трудов представителей томской школы, необходимо, назвать биографическую книгу Виктора Афанасъева “Жуковский” в серии ЖЗЛ, монографию Р. В. Иезуитовой “Жуковский и его время”, работы Ю. Д. Левина о Жуковском-переводчике, главу из книги В. Э. Вацуро об его элегической поэтике и работу о балладах Жуковского Андрея Немзера, серьезные исследования немецких славистов, прежде всего Хильдегард Эйхштадт и Дитриха Герхардта, обращение к творчеству Жуковского С. С. Аверинцева и Ю. М. Лотмана и т. д. [4]), со всей очевидностью свидетельствует о том, что пришло его время.

В сегодняшних размышлениях о судьбах русской религиозной философии и русской идеи, о генезисе поэзии “серебряного века”, о месте и значении перевода в национальной культуре, о соотношении национального и общечеловеческого наследие первого русского романтика занимает свое вполне определенное и значимое место. Достаточно сказать, что собранные вместе дневники, письма-дневники и записные книжки (объемом около 100 п.л.), отражающие почти 50 лет его жизни, являются своеобразной летописью русского и во многом европейского общественного и литературного процесса 1800–1840-х гг. И это лишь одно свидетельство и подтверждение того, как остро на рубеже XXI в. назрела потребность в систематизации всего творческого наследия Жуковского, а точнее — издания Полного собрания его сочинений.

Идея издания Полного собрания сочинений Жуковского, конечно, возникла не случайно: она итог и результат той деятельности кафедрального коллектива ТГУ, о которой было сказано выше. Можно без преувеличения сказать, что была подготовлена почва для такого проекта: систематизировано “поэтическое хозяйство” Жуковского, составлены картотеки его переписки, библиография литературы о нём, выработаны определенные эдиционные принципы в процессе работы над изданием его эстетики и критики, дневников, материалов читательских конспектов.

Необходимость в таком издании очевидна: творческое наследие Жуковского до сих пор не собрано и не издано во всём своём масштабе и с необходимой научной основательностью. И наиболее полное дореволюционное издание Жуковского в 12-ти тт. 1902 г. под ред. А. С. Архангельского, и 4-томное послереволюционное под ред. Н. В. Измайлова и И. М. Семенко в силу целого ряда обстоятельств не могут отвечать этим требованиям.

Предполагаемое издание будет состоять из 20 томов, 7 из которых будут содержать его стихотворные опыты, 8-й — впервые собранные вместе драматургические опыты, 9–15-й — прозаические, начиная от пансионских опытов 1797-1800 гг. до поздней публицистики, в том числе прозаические переводы, том эстетики и критики, два тома дневников. Наконец, пять томов (16–20-й) будет отведено эпистолярию, наиболее сложной для издания части его наследия из-за своей несобранности и слабой текстологической подготовки (купюры, искажения и т. д.).

Подобная структура издания позволяет осуществить его двумя сериями: стихотворные тексты (1–8 тт.) и прозаические (9–20), с параллельной подготовкой и выходом в свет очередных томов. Издание рассчитано на 1997–2007 гг.

Говоря о типе и характере издания, необходимо сразу заметить, что оно будет по возможности полным, насколько это сегодня возможно достаточно сказать, что количество новых текстов будет значительно и составит почти четверть издания; много будет существенных уточнений в комментариях, связанных с историей текста, источниками перевода и т. д.), но вряд ли оно сможет претендовать на академическое.

Само сегодняшнее состояние текстологии Жуковского (разбросанность текстов по разным архивам, неясность с характером последнего, пятого, прижизненного собрания сочинений, имеющего ряд существенных ошибок в текстах, датировке), отсутствие в прижизненном издании целого ряда текстов, находящихся в архивах и требующих обоснования датировки, установления источника перевода, наконец неясность с характером и просто наличием вариантов, редакций, беловых автографов — все это не позволяет по возможности полное собрание сочинений Жуковского сделать академическим.

Задача авторского коллектива — максимально подготовить материалы для будущего подобного издания уже в XXI веке. И в этом смысле вся деятельность кафедрального коллектива и добровольцев из других научных центров, занимающихся Жуковским, направлена на решение этой грандиозной и очень важной проблемы.

ЛИТЕРАТУРА

1. Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1955. Т. 7. С. 241.

2. Веселовский А. Н. В. А. Жуковский. Поэзия чувства и “сердечного воображения”. СПб.,1904. С.504.

3. Гиллельсон М. И. О друзьях Пушкина // Звезда. 1975, № 2. С. 212.

4. См.: Афанасьев В. В. Жуковский. М., 1986; Иезуитова Р. В. Жуковский и его время. Л., 1989; Левин Ю. Д. Русские переводчики XIX века. Л., 1985 (гл.1 “В. А. Жуковский и проблема переводной поэзии”); Вацуро В. Э. Лирика пушкинской поры. СПб., 1994; Зорин А., Немзер А., Зубков Н. Свой подвиг свершив… М., 1987; Eichstaedt Н. Zukoskiy als Uebersetzer. Muenchen, 1970; Gerhardt D. Aus deutschen Erinnerungen an Zukovskiy, mit einigen Exkursen // Orbis Scriptus. Dmitrij Tschizewskij zum 70. Geb., Muenchen, 1966. S. 245–313; Аверинцев С. С. Размышления над переводами Жуковского // В его кн.: Поэты. М., 1996. С. 137–16; Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996. Указ. имен.

Ф. З. Канунова, А. С. Янушкевич.

http://violin.tsu.ru/webdesign/tsu/Library.nsf/designobjects/vestnik267/$file/zhukovsky.html


В.А. Жуковский

by ankniga

Жуковский – человек немецкой культуры
Исследования филологов ТГУ вызывают большой интерес в Баден-Бадене
17.03.2014
Материалы газет в немецком городе Баден-Баден пестрят словами: Томский университет, профессор Янушкевич, Жуковский… В начале этого года библиотека Баден-Бадена пополнила фонд еще одной книгой — сборником научных статей «Жуковский: исследования и материалы», который вышел под редакцией профессора кафедры русской и зарубежной литературы ТГУ Александра Янушкевича. Чем так примечательна эта книга для баден-баденцев и почему ее появление вызвало широкий резонанс в немецкой прессе?

Курортный городок Баден-Баден известен всему миру минеральными водами и игрой в рулетку. В XIX веке баденский курорт был модным среди представителей высшего света России, здесь отдыхали русские князья, музыканты, художники, политики, а также многие известные русские писатели. Этот небольшой город стал поистине центром русской культуры в Германии. До сих пор здесь стоят гостинцы и дома, в которых жили Николай Васильевич Гоголь, Иван Александрович Гончаров, Иван Сергеевич Тургенев, Лев Николаевич Толстой, Федор Михайлович Достоевский, Павел Васильевич Анненков…

Неоднократно Баден-Баден посещал и Василий Андреевич Жуковский. В этом городе он прожил два последних года своей жизни. После смерти писателя его похоронили на баденском кладбище. Через год прах Жуковского, согласно его последней воле, перенесли в Петербург и перезахоронили в Александро-Невской лавре. Но душа великого русского поэта и мыслителя навсегда «прописалась» в Бадене.

Жуковский, как установили немецкие исследователи, стоял у истоков культурных взаимоотношений между баденцами и русскими. Именно этот факт – неоднократного пребывания Василия Андреевича в Баден-Бадене – стал импульсом для начала общения между филологами Томского университета и краеведами из Баден-Бадена.

Баденский Жуковский

В 2010 году в Баден-Бадене было создано Германо-Российское культурное общество. Оно поставило себе цель – создать историю русских в курортном городе. Инициатором и создателем этого общества стал журналист Дитхард Шлегель, который занимается исследованием «русской темы» в истории Баден-Бадена уже на протяжении 15 лет. Это он нашел место захоронения Жуковского и его семейства на баденском кладбище и позаботился об установке мемориала на этом месте.

Между томскими учеными и Дитхардом Шлегелем благодаря посредничеству Эдуарда Фромберга, бывшего омича и энтузиаста русской культуры (его жена Валентина Назимова, историк по образованию, кстати, защищала диссертацию в ТГУ) завязалась переписка. Они стали обмениваться книгами, материалами, исследователи из Баден-Бадена подробно описывали свои находки, присылали фотографии. Дитхард Шлегель вместе со своей переводчицей Зиной Коронцевич выпустили исторический путеводитель «Русское прошлое и настоящее», в котором попытались воссоздать историю пребывания известных русских людей в Баден-Бадене. Этот путеводитель начинался с письма Дитхарда Шлегеля профессору Янушкевичу, в котором немецкий исследователь благодарил томского ученого за помощь в работе и книги, которые томичи пересылают в Баден-Баден.

А на кафедре русской и зарубежной литературы ТГУ в это время работали над созданием Полного собрания сочинений и писем Василия Андреевича Жуковского в 20 томах – первой попыткой собрать воедино творческое наследие поэта и переводчика. «Спутниками» этого собрания стали сборники «Жуковский: Исследования и материалы», которые включили в себя статьи представителей разных стран.

– Сейчас уже вышло два выпуска, и они получили большой резонанс во всем гуманитарном сообществе, особенно в Баден-Бадене, – рассказывает Александр Янушкевич. – Первый выпуск вышел в 2010 году, второй – в 2013-м. Третий планируем выпустить в 2015-м, уже определился круг авторов. Господин Шлегель в соавторстве с Валентиной Назимовой написали для этого издания две статьи: «Память и памятник: К открытию бюста В.А. Жуковского в Баден-Бадене» и «В.А. Жуковский и его семья в Баден-Бадене». Исследователи снабдили эти материалы уникальным иллюстративным материалом из архивов, фотографиями с открытия бюста поэта и мемориала на кладбище, где похоронены его дети. Это действительно новое открытие баденского Жуковского.

Экземпляры сборника теперь хранятся у баден-баденцев в музее и библиотеке, а также у авторов и стали культурным достоянием горожан. Их презентация вызвала широкий резонанс в местной прессе. Сразу три газеты дали об этом интересные сообщения.

Русско-немецкие связи

Почему баден-баденцам так важно изучение истории русских в их городе? Казалось бы, это нам должно быть интересно, а не им…

– Немцы давно понимают значение взаимосвязи с русской культурой, – объясняет Александр Янушкевич. – Нельзя забывать, что все русские императрицы были немками, и они удивительно любили нашу страну, делали много для благотворительности, создания наших живописных коллекций… Но и немецкая культура, особенно поэтическая и философская, начиная с Гете и Шиллера, Шеллинга и Гегеля, – это часть нашей культуры. В свою очередь, немцы тоже прекрасно понимают, что без Жуковского, Пушкина, Достоевского, Толстого, Чехова невозможно было развитие немецкой культуры. Это изучение диалога культур для них важно. Не менее важно оно и для России. «Германия туманная» давно стала объектом исследовательской рефлексии.

Жуковский для баден-баденцев – человек немецкой культуры. Одиннадцать последних лет своей жизни он прожил в Германии, был женат на дочери немецкого художника Елизавете Рейтерн. Василий Андреевич много писал в Германии, перевел там «Одиссею» Гомера, и в Баден-Бадене, кстати, также работал над этой поэмой. Жуковский для баден-баденцев – родной. А так как научно-исследовательская лаборатория «Проблемы изучения и издания творческого наследия В.А. Жуковского», созданная сотрудниками кафедры русской и зарубежной литературы ТГУ, считается мировым центром изучения творчества Василия Андреевича, то исследователи из немецкого курортного городка заинтересованы в активном сотрудничестве с томскими коллегами.

– Это укрепляет контакты между исследователями разных стран и способствует тому, чтобы о Томске, томских исследованиях знали в Германии, – отмечает Александр Янушкевич. Как замечают немецкие коллеги-слависты, полное собрание сочинений и писем Жуковского давно стало для них «настольной книгой».

http://www.tsu.ru/content/tsu/podrobnosti/45872/


Петр Андреевич Словцов

by ankniga

 

ОПАЛЬНЫЙ ИСТОРИК,

или путь к радуге

1.

Главная книга замечательного сибирского мыслителя Петра Андреевича Словцова (1767—1843) «Историческое обозрение Сибири» написана в первой половине XIX века. Возникает вполне естественный вопрос: а не устарела ли она в наше время — в начале XXI века? Ведь со времени создания книги прошло более полутора столетий. Ответ на такой вопрос однозначен: нет, не устарела. Напротив, актуальность «Исторического обозрения Сибири» в осмыслении и понимании сибирской жизни со временем, несомненно, будет возрастать, потому что книга эта особенная. В ней мудрому и проницательному Словцову неким загадочным образом удалось как бы сконцентрировать мощную животворную энергию суровой и горячо любимой им Сибирской земли, удалось ярко передать во времени сам дух могучей Сибири! А произведения такого рода обладают счастливым свойством не стареть, они сохраняют сквозь время неувядаемую юную свежесть, как сохраняют ее не которые, скажем, сибирские песни. Более того, Словцов с его трепетной озабоченностью судьбой природы, с обостренной нравственностью оказался в начале XXI века на стрежне самых больных и острых проблем современности, современной истории. Однако Словцов есть явление отнюдь не локального сибирского характера и не только сибирской историографии. Имя Словцова принадлежит также и поэзии, литературе в целом, принадлежит общерусской культуре. Но по стечению ряда обстоятельств это имя современному русскому читателю практически неизвестно.   Когда Словцову едва исполнилось двадцать пять лет, с его стихами познакомился Гаврила Романович Державин, он даже пригласил молодого поэтасибиряка к себе домой, говорил с ним о Сибири, жизнью в которой весьма интересовался — Державин не раз обращался к реалиям Сибири в стихах, косвенно сибирские мотивы присутствуют в его малоизвестной опере «Рудокопы». Напомню также, что именно Державин сочинил, например, надписи к памятнику Г. И. Шелихову, установленному в Иркутске в 1800 году. Там есть такие гордые державинские слова: «Колумб здесь росский погребен… «. В Сибири у Державина было немало горячих почитателей.   Конечно, Словцов трепетал и перед встречей, и во время встречи с действительно державным поэтом. Гаврила Романович тепло встретил молодого сибиряка в столице, долго расспрашивал его об особенностях жизни в зауральской части России. Во время встречи Словцов прочитал написанное еще в Тобольске стихотворение «К Сибири», а также свое недавнее нашумевшее стихотворение «Китаец в Петербурге». Державин, отметив несомненные достоинства стихов Словцова, все-таки его главные будущие успехи связывал не с поэзией, а с деятельностью на государственном поприще, с государственными делами. Разговор с патриархом русской поэзии, с государственником Державиным, с поэтом, который «истину царям с улыбкой говорил», не мог не сказаться на дальнейшей судьбе Словцова — он стал уделять стихам внимания все меньше и меньше (хотя поэтическое восприятие действительности сохранил на всю жизнь), а его резко выраженный государственный склад мышления в наибольшей степени воплотился через многие годы в его замечательном труде «Историческое обозрение Сибири».   О Словцове знали, принимали так или иначе участие в его судьбе Екатерина II, Павел I, Александр I, Николай I…   П. А. Словцов входил в жизнь, работал в то время, когда шло интенсивное формирование первых слоев собственной сибирской интеллигенции. Фигура Словцова возникла не на пустом месте, в своем времени он вовсе не выглядит одиноким в своеобразном культурном пространстве огромной Сибири — за ним стоит вполне определенная среда, в которой он сформировался, вопреки многим внешним обстоятельствам, как сложная крупная творческая личность. Среди его наиболее талантливых предшественни ков в Сибири можно назвать, например, имя С. У. Ремезова (1642 — после 1720) — выходца из служилых людей Тобольска, первого сибирского историка, картографа, архитектора, автора «Истории сибирской» (Ремезовская летопись). На Алтае пытался реализовать свои передовые для своего времени технические идеи Ив. Ив. Ползунов (1728—1766) — талантливый теплотехник, предложивший «первый в мире проект пароатмосферной машины непрерывного действия.   Уже в XVIII веке (и раньше) русские пар усники бороздил и дальнев ост очные моря, заходили в Америку. Велось изучение дальневосточных побережий. В экспедициях участв овали, вносили свой вклад в исследования загадочных   пространств и сибиряки, среди которых были и талантливые ученики С. У. Ремезова.   При жизни Словцова заявил о себе как об историке и талантливом писателе уроженец Иркутска Н. А. Полевой (1796—1846) — одна из наиболее ярких фигур в культурной жизни России первой половины XIX века (Полевой является автором известной повести «Сохатый», находящейся у истоков сибирской прозы). Н. А. Полевой создал своеобразный научный труд «История русского народа», основал и был редактором журнала «Московский телеграф», в котором печатались произведения А. С. Пушкина, В. А. Жуковского, Е. А. Баратынского, на страницах журнала нередко печатались материалы о Сибири, публиковались в журнале также и обстоятельные очерково-публицистические произведения П. А. Словцова.   В начале XIX века лучшей для своего времени в Сибири Тобольской гимназией руководил даровитый педагог И. П. Менделеев (1783—1847) — отец гениального русского химика Д. И. Менделеева. Среди сибиряков — современников Словцова нельзя не назвать поэта П. П. Ершова (1815—1869)— создателя бессмертной сказки «Конек-Горбунок». После учебы в Петербургском университете П. П. Ершов, будучи уже знаменитым сказочником, обласканный Пушкиным и другими поэтами, продолжительное время руководил Тобольской гимназией — как раз в те годы, когда П. А. Словцов работал в Тобольске над «Историческим обозрением Сибири».   Формированию сибирской интеллигенции в заметной степени способствовало и возникновение книгопечатания в Сибири. Произошло это опять же в Тобольске — там купцами Корнильевыми была построена первая в Сибири типография, в 1789—1791 годах выходил первый сибирский журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», а в 1793—1794 годах издавался журнал с витиеватопространным названием «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателя». Постепенно в крае возникали культурные центры. На фоне общей отсталости Сибири по сравнению с Центральной Россией в ней всегда было немало людей прогрессивно мыслящих, деятельных, пытливых, неравнодушных к судьбе сурового и богатого природными ресурсами края.   Хорошо известно, что, при всей пестроте и противоречивости в заселении Сибири, россияне с самого начала прилагали колоссальные усилия к изучению, постижению ее загадочно-таинственной сущности, чтобы она по праву стала органической частью России, но все-таки с весьма своеобразными особенностями в культуре, традициях, дыхании жизни. И всегда сибиряками двигала высокая вера в то, что сибирская земля станет со временем, по словам Словцова, «теплее, благосклоннее». В постижение своеобразия края большой вклад внес Петр Словцов своим «Историческим обозрением Сибири». Нужно сказать, что книга выходила в трудных условиях, печаталась она в Петербурге, а Словцов жил в Тобольске. И если, например, Владимир Даль провел лично 14 (!) корректур своего знаменитого «Толкового словаря», и то в нем изредка встречаются опечатки, то Словцов не имел возможности держать и одной корректуры своего исторического труда!.. После выхода труда судьба его складывалась тоже неудачно. Скажем, и после издания «Обозрения» в 1886 году сразу двумя книгами оно оставалось известным лишь узкому кругу читателей, уникальное издание находило своего читателя до обидного медленно.   Выразителен следующий пример. В 1890 году на остров Сахалин совершил поездку А. П. Чехов. Перед отправлением в нелегкую дорогу через Сибирь он выписал много литературы об азиатской части России. В частности, писатель ознакомился с «Сибирской историей» И. Фишера, с книгами Г. Н. Потанина, Н. М. Ядринцева, С. В. Максимова. Однако о существовании «Исторического обозрения Сибири» Словцова Чехов не знал, имени историка он нигде не упоминает. Хотя как раз на страницах «Обозрения» писатель нашел бы сверхценные сведения и оригинальные мысли о Сибири и сибиряках.   Не был знаком с «Обозрением» и вообще с творчеством Словцова В. И. Ленин, не оставил о нем одобрительного отзыва. Это, разумеется, не могло не сказаться на отношении к изданию произведений Словцова после 1917 года. А такое знакомство вполне могло произойти весною 1897 года, когда Владимир Ильич в Красноярске ожидал открытия навигации по Енисею, чтобы на пароходе проследовать по реке в Шушенское. Во время вынужденной остановки он почти два месяца регулярно занимался в знаменитой библиотеке известного сибирского издателя и библиофила Геннадия Васильевича Юдина.   Названная сокровищница книг заслуживает того, чтобы о ее печальной судьбе было здесь сказано хотя бы не сколько слов, поскольку библиотека имела богатые запасы литературы для изучения истории Сибири, то есть имеет прямое отношение к многострадальной истории Сибири. По книгозапасу юдинская библиотека была второй после библиотеки Томского университета, но по некоторым параметрам превосходила ее, она содержала в себе по истории России, особенно по истории Сибири, уникальный запас книг, среди которых было немало изданий редчайших! До февраля 1907 года юдинская библиотека находилась в Красноярске, а потом (вслед за русской Аляской!) стала собственностью Америки — книги из Красноярска перекочевали под своды прекрасной Библиотеки Конгресса в Вашингтоне. Нужно сказать, что Юдин прилагал большие усилия, чтобы его библиотека, имевшая книгозапас около 80 тыс. томов, осталась в России, причем чтобы она сохранялась в своем целостном, нерасчлененном виде. Однако российский император Николай II на соответствующем прошении директора Публичной библиотеки в Петербурге Н. К. Шильдера о выделении денег для приобретения замечательного сибирского собрания книг наложил следующую резолюцию: «Из-за недостатка средств — отказать!» У Америки же средства нашлись, причем их потребовалось столь смехотворно мало, что директор Библиотеки Конгресса Герберт Пэтнам в 1907 году докладывал конгрессменам о бесценном сибирском приобретении «как о даре» красноярского собирателя книг. Ныне юдинский «дар» представляет собой самое крупное за рубежом собрание книг по истории России. Таковы масштабы невосполнимой утраты. Для сибиряков же переброска библиотеки за океан оказалась, пожалуй, самой большой духовной потерей за всю историю Сибири.   Ленин (в то время Ульянов) почти ежедневно работал тогда в юдинской сокровищнице книг над своим трудом «Развитие капитализма в России», и то, что он не ознакомился с «Историческим обозрением Сибири» Словцова, скорее всего, следует считать чистой случайностью — ведь человек он был дотошный, в изучении вопросов отличался скрупулезностью. Но вот велика ли надежда, что после возможного знакомства он оставил бы одобрительный отзыв о нашем сибирском историке-христианине Словцове и его произведениях, на этот счет имеется большое сомнение.   После 1917 года П. А. Словцов среди отечественных теоретиков устойчиво числился по разряду «буржуазного историка». Необходимо также иметь в виду, что в отечественной исторической науке после Октябрьской революции прочно утвердился тезис, согласно которому подлинная история Сибири начинается только после 1917 года, а весь предшествующий период является лишь предысторией.   В самом начале разговора о творческом литературном наследии П. А. Словцова считаю необходимым отметить, что его книга «Историческое обозрение Сибири», помимо бесценного содержания, разнообразных сведений, а также проницательных размышлений над историей Сибири, отличается еще, я бы сказал, крылатым благородством, энергичностью слога. П. А. Словцов, большой мастер слова, отменно знающий и чувствующий оттенки и нюансы родного языка, его народные сибирские особенности и наречия, использует имеющийся у него мощный лексический арсенал, накопленный за десятилетия общения с сибиряками разных возрастов, профессий и социальных положений на пространствах от Урала до Камчатки, использует свои богатые познания, чтобы как можно точнее выявить, вскрыть «характер подлинности», по выражению самого историка, важнейших для Сибири явлений в ее жизни. Однако особенности его стиля порою пытались оценивать люди, не обладавшие и десятой долею ни практических, ни теоретических познаний в области языка, по сравнению с познаниями самого Словцова. На бездоказательные укоры в свой адрес Словцов в таких случаях реагировал спокойно, отвечал не без оттенка иронии: «За всеми не угоняешься»! И продолжал настойчиво вершить свое нелегкое дело, идти собственной дорогой в работе над «Историческим обозрением Сибири», которое и ныне существенно может помочь нам в постижении «характера подлинности» Сибири и сибиряков. Историк в «Обозрении» нередко обращается к особенностям русской речи в Сибири, делает меткие замечания. На основании личных наблюдений историк приходит к интересным, живым выводам. В частности, он делает следующее весомое замечание о трансформации русской речи в условиях Сибири: «Сибирское наречие в произношении буквы «о» свято держится букварного выговора так, как бы всегда лежало ударение на ней. Сверх того, наше наречие удержало обветшалые слова, уполномочило самодельные и переиначило ударение многих». А насколько интересно другое наблюдение: «Сибирский разговор ленив и холоден, но без легкомыслия, не текуч и малословен, как бы с числом и весом, и, к сожалению, темноват по привычке пропускать глаголы, оживляющие мысль».   Воспринимая жизнь не засушенным, скушным взглядом отрешенного от действительности фиксатора событий, будучи далеким от пуританства, Словцов оставляет свое трепетное мнение по раз личным сторонам сибирской жизни. И сколь же великолепен, например, на страницах «Обозрения» его простодушный, веселый, пронизанный чувством народного мироощущения гимн вину, произнесенный человеком, сполна познавшим не только огромную радость творческого труда, но и ценящим отраду праздного, праздничного общения с другими людьми за чаркой божественного напитка.   А «замалчиванию» исторического труда Словцова, как мы попытались обозначить выше, способствовало стечение целого ряда неблагоприятных обстоятельств. Об историке время от времени писали (так, например, в No 9 журнала «Сибирские огни» за 1961 год была опубликована небольшая статья А. Ф. Плахотника «Труд по истории Сибири», в Кемерове в 1964 году вышел очерк историка В. Г. Мирзоева «П. А. Словцов», в Свердловске в 1973 году издана книга литературоведа Л. Г. Беспаловой «Сибирский просветитель»), на его мнение ссылались, однако произведения Словцова, имеющие огромное государственное значение в патриотическом воспитании сибиряков, держались в тени.

2.

Так кто же он — Петр Андреевич Словцов?   Родился будущий историк и мыслитель, поэт и публицист, религиозный и общественный деятель 16 января (ст. стиля) 1767 года в семье заводского священника на Урале. В «Историческом обозрении Сибири», повествуя об истории уральских заводов, Словцов попутно обращается ко времени своего детства. «На Нижнесусанском заводе, да простит читатель эгоизму, — взволнованно говорит Словцов,— я родился в 1767 году. Рассматривая причины своих погрешностей, я иногда покушаюсь спрашивать себя: не стук ли молотов, от колыбели поражавших мое слышание, оглушил меня надолго для кротких (курсив мой. — Е. З.) впечатлений самопознания?» Места, в которых прошло детство будущего историка, будут крепко его притягивать к себе на протяжении всей жизни!   От отца Петр Словцов получил первые навыки грамоты, а когда мальчику едва исполнилось 12 лет, отец его умер. Тогда-то мать и определила сына-сироту на учебу за казенный счет в Тобольскую духовную семинарию. Заметим, что с Тобольском, с городами горнорудного Урала, с Иркутском и многими поселениями в Якутии у Словцова связаны значительны е периоды его жизни, об этих местах он говорит в «Обозрении» особенно пристрастно, явственно ощущается, что пером автора движет большое вдохновение.   В истории освоения Сибири россиянами Тобольску принадлежит, особенно в начальный период, едва ли не самое значительное место. Здесь казаки Ермака заявили и отстояли решительное право государства Российского на Сибирь, смело направив свои ладьи к крутым берегам Чувашского мыса и повергнув войско хана Кучума. Предание донесло до нас следующие слова бесстрашного атамана: «Казачье вершим дело, а обернулось оно общерусским». Многие десятилетия Тобольск был столицей Сибири, отсюда определялись пути освоения Россией новых земель, огромного простора от Урала до Камчатки и Чукотки, отсюда на Север и Восток распространялась православная вера, игравшая в движении народа в сторону Великого океана отнюдь не второстепенную роль. Разумеется, в духовном освоении Сибири Церковь действовала не в одиночку, однако драматизм этого освоения мы постоянно ощущаем на страницах главного труда П. А. Словцова: «…Кончится ли когда-либо у Церкви и Правительства сугубая борьба с духом мира, по-видимому, побеждаемым и вечно воинствующим…»   В судьбе П. А. Словцова Тобольск занимает особое место на протяжении всей жизни, отношение историка к Тобольску очень личностное. Недаром в его книге «Прогулки вокруг Тобольска в 1830 году», изданной в Москве в 1834 году, мы находим такие слова: «Мне хотелось показать Тобольск с окрестностями, во всех возможных для меня отношениях, не для того, что он поставлен Сибирским учреждением во главу Западной Сибири, а для того, что в нем я первоначально учился Латинской Грамматике и Риторике. Давние впечатления и ныне отсвечивают в моих воспоминаниях…»   Предтечей этого очень своеобразного сибирского города стал Небольшой острог, заложенный в 1587 году на крутом берегу Иртыша письменным головой Данилой Чулковым с 500 казаками. Из городов Сибири старше Тобольска Тюмень (всего лишь на год) — ее основание относится к 1586 году.   Когда 12-летний Петр Словцов в 1779 году приехал в Тобольск на учебу в духовную семинарию, то среди множества впечатлений наиболее сильное воздействие на юную душу оказала красота главного города Сибири. Удивителен был белокаменный кремль, гордо утвердившийся на головокружительной высоте дикого Троицкого мыса-крутояра на берегу Иртыша. Позднее Словцов объедет всю Сибирь, но ничего прекраснее Тобольского кремля и Софийского собора (сибирской Софии!) так нигде и не встретит, потому что такой красоты в Сибири больше нигде нет. Тот, кто сомневается, что именно такие чувства испытывал Словцов в Тобольске, пусть обратится к его стихотворению «К Сибири», написанному 15летним поэтом-семинаристом. В подавленном состоянии подобные стихи создать невозможно. Словцова завораживал утренний перезвон десятков мелодичных церковных колоколов. И хотя семинария находилась в подгорной части города, семинаристы нередко поднимались на территорию кремля, где дыхание сибирской истории было особенно осязаемо. Это дыхание в Тобольске Словцов будет чувствовать всю жизнь. А вокруг проявляла себя деловая Сибирь — через Тобольск шла интенсивная торговля с Китаем и Бухарой, Индией и Монголией, Хивой и Афганистаном…   Чтобы хотя бы контурно представить себе Тобольск того далекого времени, ощутить атмосферу его жизни, желательно, конечно, побывать в Тобольске нынешнем. Поклониться его немногим отреставрированным, многим разрушенным и полуразрушенным храмам. Попросить у них прощения. Прикоснуться к бесценным сокровищницам кремля, в свое время ставшего как бы символом русской победы под Полтавой в 1709 году. Как следствие этой победы в сооружении каменного кремля в 1711—1717 годах участвовали пленные шведы. Петр I благоволил строительству в Тобольске! Тем более что в то время, после разделения России на восемь губерний, первым губернатором гигантской Сибирской губернии, раскинувшейся от Вятки и Соликамска до Камчатки, был назначен любимец Петра князь Матвей Петрович Гагарин. Строительство кремля в Тобольске велось по архитектурным проектам и под руководством Семена Ульяновича Ремезова. Энергичные действия М. П. Гагарина по укреплению и украшению столицы Сибири, проводимые им преобразования в губернии продолжались около восьми лет.   А потом разразилась гроза — губернатор был обвинен в злоупотреблениях и стремлении к сепаратизму. После длительного следствия, продолжавшегося три года, «за неслыханное воровство» Гагарин в 1721 году в Петербурге, на Васильевском острове был публично повешен. Причем тело казненного, в назидание остальным государственным мужам, снимать запретили. А когда веревка перегнила, то велено было останки казненного вздернуть на железной цепи… Говоря о Тобольске, о его неповторимом кремле, Словцов в своем историческом труде размышляет и о трагической судьбе князя Гагарина.   С Сибирью в разное время были связаны судьбы и таких крупных прогрессивных государственных деятелей, как Соймонов, Чичерин, Сперанский (его памяти Словцов посвятил вторую книгу «Обозрения»).   Во многом через Тобольск Словцов ощущал связь Сибири с историей всей огромной России. Недаром в «Обозрении», не чураясь патетики, он обращается к современникам и потомкам: «Сыны Сибири! Слышите ли вы в душах своих этот грохот, все отдающийся от громов Полтавской победы? Вы должны его слышать, потому что ваши предки участвовали на великом позорище победы и видели, как грозными редутами Петровыми раздирались ряды гордого неприятеля».   Пожары не щадили Тобольск. Впрочем, как и другие сибирские города. Не раз он дотла сгорал за свою 400летнюю историю, но снова и снова, как сказочная птица Феникс, возрождался буквально из пепла. И все-таки особенно жутко было видеть следы пожара 1991 года, практически напрочь уничтожившего знаменитое деревянное здание театра, возведенное в конце XIX века (единственное в своем роде в Сибири!), перед огнем совершенно беззащитное…   Тобольск разделяется на верхний (нагорный) и нижний (подгорный) город. В верхнем городе расположены кремль, установлен памятник Ермаку, находится Завальное кладбище, то есть кладбище расположено за городским валом, служившим для города некогда в качестве укрепления. Нижний город и ныне в основном деревянный, в нем расположены многие церкви, Знаменский монастырь, в который в конце XVIII века была переведена славяно-латинская школа, преобразованная впоследствии в семинарию. В нижнем городе находятся пристань, базар, жилые дома. Верхний и нижний город связаны между собой посредством Никольского Прямского (Софийского) и Казачьего взвозов.   Со смотровой площадки соборной колокольни хорошо виден первый в России памятник Ермаку, установленный в 1838 году на мысе Чукман. Памятник представляет собой четырехгранный обелиск, изготовленный из мрамора на Урале. Проект памятника разработал академик архитектуры А. П. Брюллов — старший брат известного живописца К. П. Брюллова. В подгорной части города выделяется здание семинарии, в которой учился, а позднее и преподавал П. А. Словцов.   Недалеко or бывшего здания духовной семинарии установлен памятник поэту П. П. Ершову (скульптор В. Белов), открытый в 1973 году, — поблизости находится деревянный дом, в котором в последние годы жил поэт.   В нижнем городе живут ожиданием на возрождение чудом уцелевшие церкви.   Исходя из собственных наблюдений, П. А. Словцов утверждал, что большинство сибирских городов «один на другой похожие». Однако Тобольск, бесспорно, имеет собственное неповторимое лицо! Это лицо в XX веке подвергнуто искажению и его предстоит восстанавливать, раскрывать, как раскрывают на иконах прекрасные лики, искаженные позднейшими богомазами и копотью времени.   Пытаюсь представить себе страдания первого ссыльного в Тобольск. Перед высылкой его жестоко мучили: вырвали язык, отрезали ухо, его нещадно пороли плетьми. Ссыльным был мятежный угличский вечевой колокол — после убийства в Угличе малолетнего царевича Дмитрия в 1593 году он своим набатом призывал горожан к возмущению. Борис Годунов был с колоколом беспощаден, жестоко с ним расправился — велел сбросить его с колокольни, подвергнуть экзекуции, а затем отправил в далекую сибирскую ссылку. Колокол до Тобольска волоком тянули 500 провинившихся жителей Углича (весил колокол 19 пудов 20 фунтов), потом их определили на жительство в Пелым. Ссылка колокола была самой продолжительной — лишь после 300летнего заточения, в 1892 году, его возвратили в Углич. А во время ссылки он должен был благовествовать «часы богослужения при архиерейской крестовой церкви». Как заметил П. А. Словцов, провинившийся угличанин оказался «первым и неумирающим ссыльным, предвозвестив будущую судьбу страны», которая в дальнейшем сибирским историком была названа «страной исправительной».   И скольких же людей пытались исправить посредством Сибири?! Одним из первых на «исправление» в Тобольск в 1661 году, был отправлен славянский писатель и ученый Юрий Крижанич (историк С. М. Соловьев называет его сербом, другие исследователи — хорватом). Крижанич приехал в Россию в 1659 году, во времена царствования Алексея Михайловича. Он был одержим благородными идеями славянского всеединства, имел конкретные планы действий, пытался привлечь на свою сторону русского царя. Однако, обвиненный в неправославии, оказался на целых 15 лет в Тобольске. Реформаторские идеи Крижанича позднее своеобразно аукнулись в преобразованиях Петра I. В Тобольске Ю. Крижанич вел деятельный, активный образ жизни — он собрал обширный материал по истории Сибири, ее географии и экономике. Собранные сведения позволили ему позднее написать обстоятельный труд «История Сибири» (на латинском языке). Таким образом, ссыльный Ю. Крижанич оказался одним из первых ученых, предпринявших шаги к изучению истории Сибири задолго до П. А. Словцова {Юрий Крижанич (1618—1683) родился в Хорватии, окончил Загребскую духовную семинарию; затем учился в Вене и Болонье. С 1640 г. проживал в Риме, где заканчивал греческий коллегиум св. Афанасия. Он полагал, что содружество славянских народов может быть достигнуто под эгидой Русского государства с единой униатской церковью. В ссылке в Тобольске находился в 1661—1676 гг., в 1678 г. покинул пределы Русского государства. В Тобольске написал книги «Беседы о правительстве» («Политика») и «По иностранным и русским источникам» (о русской истории). — Примеч. ред.}.   Несколько раньше Крижанича, в 1653 году, в ссылке в Тобольске, а затем в Даурии находился вместе с семьей непокорный протопоп Аввакум. Его дорога в далекую Даурию и обратно (в 1664 году) проходила через Тобольск, однако в своем знаменитом «Житии» об этом городе протопоп говорит очень скупо.   Вслед за протопопом Аввакумом и Ю. Крижаничем в Тобольске, не по собственной воле, побывали многие выдающиеся люди России: А. Н. Радищев, декабристы В. К. Кюхельбекер, М. А. Фонвизин, А. М. Муравьев-Апостол, братья П. С. и Н. С. Бобрищевы-Пушкины. Здесь в разное время находились неугодные властям украинский поэт П. А. Грабовский, Ф. М. Достоевский, Н. Г. Чернышевский, М. И. Михайлов, В. Г. Короленко. Могилы многих ссыльных находятся на Завальном кладбище в Тобольске.   На рубеже двух столетий дважды Тобольск посетил Николай II: в первый раз во время кругосветного путешествия в 1891 году, а вторично — уже после отречения от императорского престола, в 1917 году, будучи вместе с семьей сосланным в этот сибирский город по решению Временного правительства.   Летом 1819 года через всю Сибирскую губернию проехал с ревизией, вплоть до Нерчинска, старый друг П. А. Словцова М. М. Сперанский, незадолго до поездки назначенный сибирским генерал-губернатором. Внимательно ознакомившись с работой чиновников Тобольска, Сперанский ужаснулся и пришел к выводу, что их надо «отдать всех под суд». Но когда генерал-губернатор проехал дальше на восток, то, возмущенный состоянием дел, о чиновниках Томска вынужден был отозваться еще более круто: «…здесь оставалось бы всех повесить. Злоупотребления вопиющие…»   П. А. Словцов, накрепко и навсегда связав свою судьбу с Тобольском, тем не менее не все в городе, в том числе в его природной среде, считал удачным, писал об этом резко, порой язвительно. «Климат здоров, но почва, на которой стоит город, нездорова, как сырая, болотная и гнилая. В городе видят немало слепых, хромых, горбатых и калек. Природные тоболяки не переживают 90 лет и сто летних стариков не слышно » — так историк отзывается о Тобольске в «Обозрении». А в «Прогулках вокруг Тобольска…» он говорил еще более резко: «Что же такое наш город, как не предместье кладбищ?» И все-таки он любил Тобольске его «гнилой почвой», любил его таким, каким он был в реальности. И отвечая своему другу, писателю И. Калашникову, на предложение переехать в Петербург, Словцов, не раз все передумав, принимает в Тобольске окончательное решение, заявляет в письме: «…потребна сила, а не красноречие, чтобы оторвать меня от почвы, к которой прирос». В этом городе прошла его юность, написаны лучшие произведения. В Тобольске, наконец, приходило к нему вдохновение во время многолетней работы над «Историческим обозрением Сибири».   Вряд ли возможно сохранить внутреннее спокойствие, когда ходишь по улицам и улочкам нынешнего Тобольска, поднимаешься из нижнего города, где жил Словцов, к кремлю. Ведь 198 деревянных ступенек крутого Прямского, или Софийского, взвоза, разделяющего кремль на Софийский двор и Малый (Вознесенский) город, не дают позабыть, напоминают и о крутых ступенях сибирской истории. Стык же истории и современности почти всегда непрост, драматичен.   Сегодня Тобольск — всего лишь город областного подчинения. Но еще в конце XVIII — начале XIX века он не терял надежды, что по-прежнему будет находиться в центре экономической и культурной жизни Сибири. Ведь в соответствии с планом Александра I, помеченным 1803 го дом, Тобольск, наряду с Киевом, Казанью, другими городами, должен был со временем стать университетским городом. В 20е годы XIX века мысль о необходимости открытия университета в Сибири (разумеется, в Тобольске!) высказывал устно и письменно П. А. Словцов генерал-губернатор) Сибири М. М. Сперанскому. Открыть первый университет в Сибири в Тобольске не удалось. Он был открыт в 1888 году в Томске. Тобольск начал стремительно терять свое положение столицы Сибири. В 1804 году из Тобольской губернии выделилась губерния Томская. А с 1839 года центром Западной Сибири становится Омск. Причиной печальных изменений в судьбе Тобольска стал тот непреложный факт, что он оказался в стороне от новых главных сухопутных транспортных магистралей: сперва из Екатеринбурга мимо Тобольска, через Тюмень, Ялуторовск и Ишим прошел тракт, а позднее город оказался и в стороне от Транссибирской магистрали.   Д. И. Менделеев, совершив по заданию правительства в 1899 году поездку на Урал, навестил и свой родной город. Ученому было обидно за судьбу Тобольска. «Великая сибирская дорога пробудила всю Сибирь, но этого одного пути, очевидно, мало, высказывал свое мнение великий ученый, — необходимы другие, и первым по очереди, конечно, будет путь на Тобольск, потому что тут исторически и самой природой скоплены судьбы всей Западной Сибири. Тогда только, когда дойдет железная дорога от центра России до Тобольска, родной мне город будет иметь возможность показать свое превосходнейшее положение и настойчивую предприимчивость своих жителей».   А что касается Словцова, то своими действиями он являет пример человека истинно государственного. И в этом нас убеждают не только многие страницы его исторического труда, но и те практические меры, которые он предпринимал, многие годы трудясь на ниве народного просвещения в Сибири. А с 1821 года Петр Андреевич был официально утвержден высочайшим именным указом визитатором всех сибирских училищ!   В Тобольске П. А. Словцов общался со многими людьми, наиболее близкие из них постоянно приходили к нему домой, вели с историком «умные беседы», навсегда оставались благодарными ему за минуты общения. В дошедших до нас воспоминаниях об историке есть слова о том, что Сибирь и сибиряков он любил страстно, «радовался благополучию и успехам их, как собственных детей». Тепло относился к будущему краеведу Н. А. Абрамову, к тем, кто изучал историю края.   В круг общения Словцова в Тобольске, наряду с поэтом П. П. Ершовым, отцом Д. И. Менделеева — И. П. Менделеевым, инспектором Тобольской гимназии И. П. Помаскиным, входил и композитор А. А. Алябьев, сын правителя Тобольского наместничества, сосланный из столицы империи в родной город. Словцов, с благоговением относившийся к музыке, называл композитора «тобольским Россини».   О характере Словцова, об его отношении к Тобольску и тобольчанам, к Сибири в целом мы можем также судить по тому, как историк отреагировал на некоторые страницы из сибирских записок французского аббата Ж. Шаппа д’Отроша. Обращаясь к запискам, Словцов в «Обозрении» приводит из них много интересных наблюдений, сделанных Шаппом в Тобольске. Однако в записках устраивает Словцова далеко не все, особенно возмущают его отзывы аббата о некоторых сибирских нравах, оскорбляющие национальные чувства сибиряков, и он считает необходимым сообщить читателям свое нелицеприятное мнение по поводу таких отзывов француза: «…мы с негодованием пропускаем колкие высказывания о наших обычаях и свадебных обрядах, общих в то время с Россиею, и притом представленных Шаппом без целомудрия и даже без благопристойности». К научным сведениям, полученным Шаппом в Сибири, Словцов довольно часто обращается в «Обозрении», но мнения по поводу нравственности француза не изменяет, хотя и делает оговорку, что нужно прислушаться к замечаниям аббата, «не всегда приятным, иногда резким, но стоящим внимания». Однако о случаях некорректных высказываний аббата по поводу сибиряков П. А. Словцов не забывает, его вывод по отношению к Шаппу звучит очень жестко — это одни из самых суровых и бескомпромиссных строк в историческом исследовании сибиряка. «По заслуге достойный Паллас, — пишет историк, — назвал ученого аббата вертопрахом, и этот вертопрах в последней половине XVIII века был один из безнравственных французских ученых». Читая такие строки, необходимо иметь в виду, что П. А. Словцов хорошо знал европейскую культуру, к иностранцам относился к должным пиететом, постоянно следил за развитием европейской научной мысли, в том числе и в области истории.   Вот в таком сибирском городе, в городе с драматической судьбой, формировался характер будущего сибирского историка, мыслителя, писателя, религиозного и общественного деятеля. Судьба Словцова в какой-то мере сходна с судьбой Тобольска — такое же стремительное начало, а затем полуторавековое полузабвение. Следует подчеркнуть, что известность к Словцову как к писателю и ученому пришла за несколько десятилетий до создания им фундаментального «Исторического обозрения Сибири», первая книга которого вышла в 1838 году, а вторая — в 1844. Но уже в 1815 году, по материалам публицистических выступлений в журналах, Словцов был избран в почетные члены Казанского общества любителей словесности. В 1821 году он становится почетным членом Санкт-Петербургского вольного общества российской словесности. Президент этого общества князь Салтыков писал тогда Словцову об уважительном отношении к его научным поискам, высоко отзывался о его трудах, «подъятых для пользы отечественной словесности».

3.

В период учебы в Тобольской семинарии, лучшем по тому времени учебном заведении Сибири, Словцов показал незаурядные способности по всем дисциплинам. Он увлеченно изучал, наряду с русским языком, греческий, латинский, французский. В семинарии преподавали даже татарский, чтобы подготовить будущих священнослужителей к миссионерской деятельности среди коренного населения Сибири. Кстати, в Иркутском училище, кроме русского языка, тогда же шло изучение и монгольского. Разумеется, для будущих священнослужителей главными были богословские науки, но семинаристы также обучались рисованию и красноречию, изучали историю, математику, основы стихосложения. Тобольская семинария, созданная в самом начале XVIII века по указанию Петра I как славяно-латинская школа, имела в своем составе превосходных учителей, приглашенных в Сибирь из Киева, Чернигова, других городов. Семинария же открылась позже, но в 1748 году обучение в ней велось уже по всем классам. Словцов вспоминает, что во время его учебы к семинарии хорошо относился сибирский губернатор Д. И. Чичерин, «несколько говоривший по-латински». Губернатор не забывал о подарках для семинаристов и преподавателей — по его распоряжению на Святки в духовное учебное заведение каждый год присылали «дичины и говядины по нескольку возов».   В XVIII веке различные учебные заведения открываются во многих городах Сибири, вплоть до Петропавловска-Камчатского. В далеком приморском городе Охотске, например, начинает работать навигацкая школа. В технической школе на Алтае детей горному искусству обучали опытные иностранные мастера. Поэтом у не удивительно, что историк Словцов позднее расскажет о том, как в середине XVIII века многие ссыльные грамотными становились именно в Сибири, «потому что множество грамотных толпилось вокруг…».   Уже в Тобольской семинарии Петр Словцов проявил незаурядные поэтические способности. Об этом его даровании знал даже ректор семинарии отец Геннадий, и по его просьбе Словцов написал торжественное стихотворение «К Сибири», которое читал публично 30 августа 1782 года во время праздничного открытия Тобольского наместничества. В этом патриотическом стихотворении, которое и сегодня воспринимается не без интереса (оно изредка публикуется и в наше время), 15-летний поэт не только воспевает Сибирь, но и высказывает предостережение по поводу чрезмерной самоуверенности людей, особенно наделенных большой властью.   После блестящего окончания семинарии Петр Словцов вместе со своим соклассником Львом Земляницыным рекомендуется ректором семинарии отцом Геннадием для продолжения обучения. Молодых сибиряков, с благословения архиепископа Тобольского и Сибирского Варлаама, отправили в Санкт-Петербургскую высшую Александро-Невскую духовную семинарию, преобразованную в дальнейшем в духовную академию. Сто личная духовная семинария находилась в подчинении митрополита Гавриила — он был родным братом сибирского архиепископа Варлаама. Поэтому сибиряки были встречены в столице с неподдельной теплотой, радушно. К тому же юные тобольчане привезли с собой рекомендательное письмо Варлаама к его высокопоставленному брату.   Четыре года жизни в столице дадут Петру Словцову неимоверно много, значительно обо гатят его духовный мир, он углубит и расширит познания в древней и современной ему западной философии, в частности отдаст много времени обстоятельному изучению произведений Руссо. В столице Словцов познакомится, а потом и сдружится с новыми людьми, причем дружба эта пройдет через всю его жизнь. Соучеником Петра Словцова окажется Михаиле Сперанский (он приехал в Петербург из Владимирской семинарии) — в дальнейшем известный государственный деятель либерального направления. Сперанский в конце жизни получит дворянский титул графа, в 1819—1821 годах будет занимать пост сибирского генерал-губернатора. Сперанский написал устав для Царскосельского лицея. Общие духовные интересы сблизят во время учебы Петра Словцова с Иваном Мартыновым, окончившим семинарию в Полтаве. В дальнейшем Иван Иванович Мартынов станет академиком, будет преподавать в Царскосельском лицее латинскую и русскую словесность, станет директором Департамента народного просвещения, переведет на русский язык «Илиаду», предпримет издание журналов «Муза» и «Северный вестник», в которых, наряду с произведениями известных писателей того времени, будут публиковаться стихи Словцова, Сперанского, самого Мартынова. Во время учебы в Петербурте три друга — Сперанский, Мартынов и Словцов — не отдавали себя во власть грустного настроения, с юмором и шуткой относились к полуспартанскому образу жизни. Молодость и кипучий ум брали свое! Им было о чем поговорить и поспорить. Кстати, все они выходцы из обыкновенных семей деревенских священников.   Не лишне здесь заметить, что в Сибири, в силу исторических обстоятельств, собственных потомственных дворян практически не было. Например, М. М. Сперанский прямо писал, что «в Сибири нет дворянства». Словцов приводит в «Обозрении» некоторые сведения о сибирских дворянах на основании рапорта сибирского губернатора Д. И. Чичерина в Сенат в октябре 1778 года. Вот эти сведения: «В управление Чичерина было сибирских дворян по московскому списку 6 фамилий: Рачковские, Сухотины, Крутиковы, Годлевские, Куртуковы и Мельниковы; но ныне все перевелись. Что касается до Иркутской губернии, там боярские дети и дворяне производились из казаков и крестьян». Словцов повествует, что после открытия российскими первопроходцами островов близ Камчатки губернатор Чичерин сделал соответствующее донесение императрице Елизавете, и она повелела нескольких особо отличившихся казаков, участников замечательного открытия, произвести в звание сибирских дворян!   Из Европейской России родовитые дворяне оказывались в азиатской части страны чаще всего не по собственной воле, а будучи сосланными временно в Сибирь, как это случилось с А. Н. Радищевым, дворянами-декабристами и другими.   Иногда некоторые из потомственных российских дворян получали назначение в Сибирь на высокие должности. Среди приезжих нередко были личности весьма яркие. Так, например, в результате проведения Сибирской реформы 1822 года, подготовленной Сперанским, пост гражданского губернатора новой Енисейской губернии занял выходец из старинного российского дворянского рода сорокалетний Александр Петрович Степанов — человек энергичный, прогрессивных взглядов, ставший впоследствии известным писателем. В юности Степанов участвовал в Итальянском походе Суворова (гениальный полководец называл Степанова за острый ум и дерзкое владение словом «маленьким Демосфеном»!). На посту губернатора Степанов оказался при содействии правителя дел Сибирского комитета в Петербурге, известного сибиряка, будущего декабриста, Г. С. Батенькова. В Сибири А. П. Степанов проявил себя очень ярко, о его плодотворной деятельности на посту губернатора писал в журнале «Московский телеграф» Словцов. Историк подчеркивал, что Степанов великолепно к достойной «государственной службе присоединяет перо прозаика и мастерство поэта». В «Обозрении» Словцов не раз ссылается на обстоятельную книгу Степанова «Енисейская губерния», приводит ее в списке использованной литературы…   К высказываниям Словцова и Сперанского в отношении генеалогии сибирского дворянства, в сущности, мало что добавляют и материалы современных историков по названной теме — я имею в виду, например, насыщенную фактическим материалом статью М. М. Громыко «К характеристике сибирского дворянства XVIII века» (см.: Русское население Поморья и Сибири. М.: Наука, 1973). В Сибири не было «дворянских гнезд», как не было и помещичьего землевладения, а звание сибирского дворянина носило ненаследственный характер. Духовно-христианские же гнезда в Сибири закладывались и развивались прочно. Крупнейшее, основательнейшее из них находилось в Тобольске.   Та роль, которую играло в европейской части России передовое дворянство, в Сибири выпала на энергичное купечество и нарождающуюся буржуазию — в этом состоит одна из особенностей исторического развития на Сибирской земле. И эта особенность не укрылась от проницательного взгляда Словцова. Недаром вопросам торговли, деятельности купечества историк уделяет в «Историческом обозрении Сибири» особенно пристальное внимание.   Петр Андреевич Словцов в дальнейшем стал действительным статским советником. А созданием своего «Исторического обозрения Сибири» он совершил настоящий духовный подвиг, внес непереоценимый вклад в духовную жизнь Сибири, в развитие сибирской историографии. Нужно сказать, что деятельность П. А. Словцова как бы предвозвестила и интеллектуальный всплеск рода Словцовых — например, его внучатый племянник И. Я. Словцов (1844—1907) хорошо известен в Сибири как разносторонний ученый-натуралист, краевед, крупный педагог, автор многих научных работ. Он родился в Тюмени, многие годы проводил там свои научные изыскания…   Иван Мартынов, Михайло Сперанский, Петр Словцов — они, как три богатыря, поныне здравствуют в насыщенном, беспокойном, напряженном, динамичном, животворном пространстве отечественной культуры! Видно, родители за будущее Ивана, Михаилы и Петра молились неустанно и зело усердно с их младенческих лет… М. М. Сперанский, И. И. Мартынов в течение всей жизни переписывались с П. А. Словцовым, их переписка, вызванная глубокими душевными потребностями каждого из друзей, разумеется, не носила формального характера. Сперанский, например, всегда, как мог, старался принимать участие в судьбе своего не только талантливого, смелого и вольнодумного, но одновременно и кроткого, в любленного в Сибирь друга. В духовной семинарии друзья, отдавая должное изучению многих наук, одновременно постигали ценность человеческих взаимоотношений, дорожили бескорыстной, сердечной дружбой. Освоение же наук шло не без оттенка юмора. «В Главной семинарии мы попали к одному такому учителю, — вспоминал позднее Сперанский, — который или бывал пьян, или, трезвый, проповедовал нам Вольтера и Дидерота».   Из Петербурга, окончив семинарию, Словцов возвращался в Тобольск с неистребимой жаждой деятельности на благо родной земли… Ему еще не раз придется преодолевать расстояние между Тобольском и Петербургом то с окрыляющей надеждой, то с невыносимо горьким разочарованием. На этот раз молодой Петр Словцов, как и его земляк Лев Земляницын, был окрылен, весел, полон уверенности в своих силах, желания по-настоящему, от души потрудиться во имя сибиряков, милой Сибири. За ним была репутация ярко одаренного человека, мыслящего, стойкого в своей вере христианина!   Самостоятельную жизнь в Тобольске он начинаете преподавания в духовной семинарии философии и красноречия. Он чувствует себя уверенным. И его совершенно не смущает, что тобольчан несколько шокируют его белая шляпа и модная одежда. Но ведь кто-то же должен знакомить молодую сибирскую столицу с нравами, модой, утверждающимися в еще более молодой столице Российской империи!   Священнослужитель-белец Петр Словцов не отказывается от выступлений с проповедями перед жителями Тобольска в белокаменном Софийском соборе, прекраснейшем во всей Сибири. Открытость, сердечность молодого Словцова, блестящее владение живым словом быстро снискали ему признательность, уважение среди прихожан, семинаристов и товарищей.

4.

Проповеднические выступления П. А. Словцова в Тобольске продолжались недолго, завершились большим скандалом, повлиявшим на всю дальнейшую судьбу будущего историка. В проповеди, произнесенной в день рождения Екатерины II 21 апреля 1793 года, Словцов резко говорил о тех, кто любыми способами стремился пробраться к вершинам власти. Проповедник пренебрежительно отзывался о наградах на груди чиновников: «…сии звезды и кресты суть искусственные насечки, доказывающие только то, что мы имеем художества». Но настоящий скандал вызвала другая проповедь — ее Словцов произнес в утренние часы 10 ноября 1793 года в Софийском соборе. Некоторые места проповеди духовное начальство восприняло как чрезмерно вольные, представляющие опасность для государственных устоев. На выступлении молодого священнослужителя присутствовал и наместник Тобольского наместничества А. В. Алябьев — отец будущего композитора А. А. Алябьева. После выступления Словцова наместник не просто обеспокоился, а попросил, чтобы ему доставили текст, с которым проповедник обратился к прихожанам (отец композитора был несколько туговат на ухо и не все расслышал). А. В. Алябьев, познакомившись с текстом проповеди, долго раздумывал, а затем все-таки счел необходимым обратиться с пространным письмом к генерал-прокурору А. Н. Самойлову в Санкт-Петербург, изложив собственное отношение к выступлению 26-летнего проповедника. В письме Алябьева к главе российской Фемиды были, в частности, и такие слова о проповеди Словцова: «…Я усмотрел в ней многое, по понятию моему, противное высшей власти и непозволительное говорить верноподданному Ея Императорского Величества…»   А проповедь, в которой была усмотрена страшная крамола не только одним тобольским наместником, Словцов произносил в тот день, когда в соборе происходил молебен в связи с бракосочетанием царского наследника Александра Павловича. Среди слов, произнесенных в Софийском соборе Петром Андреевичем, конечно, были такие, которые просто не могли остаться незамеченными, не привлечь к себе внимания. Эти слова звучали резко и вызывающе. «Тишина народная есть иногда молчание принужденное, продолжающееся дотоле, пока неудовольствие, постепенно раздражая общественное терпение, наконец не прервет оного. Если не все граждане поставлены в одних и тех же законах, если в руках одной части захвачены имущества, отличия и удовольствия, тогда как прочим оставлены труды, тяжесть законов или одни несчастия, то там спокойствие, которое считают залогом общего счастья, есть глубокий вздох, данный народу тяжким ударом; то спокойствие следует из повиновения, но от повиновения до согласия столь же расстояния, сколь от невольника до гражданина. Еще прибавим, что целый народ не был искони ни в чем единодушен, разве в суеверии и заблуждениях политических». Текст этой, как и других проповедей Словцова, намного позже был опубликован в издании «Чтения в императорском обществе истории и древностей российских при Московском университете» (М., 1873. Кн. 3).   Россия еще не забыла страшный пугачевский бунт, «бессмысленный и беспощадный», по пушкинскому определению, только что весь мир потрясла гроза Французской революции… А Словцов позволяет себе выступать перед согражданами-христианами со словами, отнюдь не призывающим и к тишине и спокойствию. Возмущен был не только тобольский наместник — не находили себе места архиепископ Варлаам, ректор Тобольской семинарии архимандрит Геннадий. Им опять и опять слышались дерзкие слова, сказанные в храме любимцем паствы. «Могущество монархии есть коварное оружие, — заявлял проповедник, — истощающее оную, и можно утверждать, что самая величественная для нея эпоха всегда бывает роковою годиною… Рим гордый, Рим, воспитанный кровию целых народов, готовился уж раздавить почти всю вселенную, но что ж?.. Оплачем надменную его политику. Он ниспал под собственною тяжестью в то время, когда наиболее дышал силою и страхом. Есть меры, далее коих не дерзает преступить счастие народов».   Подобных слов и разъяснений стены белокаменного Софийского сибирского собора никогда не слышали! Однако проповедник и не помышлял снижать напряженность в своем Слове: «Не заключайте, чтобы церковь роптала противу сих покровителей отечества! Нет, она окровавленным их теням приносит жертвы курения и чтит воинский меч, как спасения орудие».   Тобольск буквально гудел после столь взволнованного обращения проповедника к народу. Но арестовали Словцова лишь в начале февраля 1794 года — к тому времени текст проповеди архиепископ Варлаам уже отправил митрополиту Гавриилу. С проповедью ознакомилась и Екатерина II — она велела столь смелого проповедника доставить в Петербург, чтобы самолично на него поглядеть. Приказ императрицы был исполнен незамедлительно. Опального проповедника везли в столицу той же дорогой, по которой три года назад по велению Екатерины II из Петербурга препровождался с длительной остановкой в Тобольске «бунтовщик, хуже Пугачева» А. Н. Радищев, сосланный на «10-летнее безысходное пребывание» в Илимский острог.   Словцова по назначению велено было доставлять в большой строгости — в городах выходить из экипажа не позволяли. Зимняя дорога основательно его измотала — лишь в небольших населенных пунктах он покидал возок на время ночлега либо выходил из него с позволения сопровождавшего гденибудь между селеньями.   В Петербурге провинившегося Словцова тщательно, подробно допросили и митрополит Гавриил, и глава Тайной экспедиции С. И. Шешковский (во время допроса у него на столе лежала плетка!), и в канцелярии генералпрокурора А. Н. Самойлова. И все же П. А. Словцову удал ось убедить допрашивающих, что в своем выступлении он не имел никаких противогосударственных намерений и тайных замыслов!   Однако дальнейшее развитие событий приобрело поворот совершенно парадоксальный и заставляет нас обратиться, как это ни покажется странным, к имени Александра Македонского, с историей России в целом, а уж тем более Сибири, практически никак не связанного. Лишь в отношении одного человека за всю историю России было проведено дознание для выяснения его взглядов на деятельность великого монарха. Таким человеком оказался П. А. Словцов!.. Опальному преподавателю Тобольской духовной семинарии было предъявлено обвинение в намерении… оскорбить честь и достоинство могущественного монарха.   На каком основании возникло столь дерзкое обвинение? Оно появилось в результате того, что при обыске среди изъятых у Словцова бумаг оказались странички, на которых действительно был написан его рукой текст с нелестным отзывом по поводу пристрастия монарха к завоеваниям. Однако по выдвинутому обвинению Словцов объяснил в Тайной экспедиции, что текст на листках принадлежит не ему, а представляет собой перевод из книги известного римского историка и ритора Курция Руфа Квинта «История Александра Великого Македонского». Перевод выполнил и записал сам Словцов, готовясь к проведению очередного занятия в семинарии. И хотя отпало и это нелепое обвинение, все же Словцову за свое чрезмерное пристрастие к справедливости и за интерес к драматическим страницам мировой истории пришлось давать длинные подробные оправдательные показания.   О результате следствия доложили императрице, и она, проявляя заботу о будущем Словцова, посоветовала отправить ни в чем не виновного молодого проповедника на исправление в один из отдаленных монастырей. Место ссылки определил сам митрополит Гавриил.   Так Словцов оказался на острове Валааме в Ладожском озере, в одной из келий знаменитого Валаамского монастыря.

5.

Из заточения П. А. Словцов в 1794 году писал в стихотворном «Послании к М. М. Сперанскому»:     Теперь какая жизнь моя?   Что я? Раб? Нет,    Когда захочет он, своей рукой умрет…   Скот? Нет, он будущих ударов не трепещет.   Мертвец? Спокоен он, в нем сердце не скрежещет.   Сижу в стенах, где нет полдневного луча,   Где тает вечная и тусклая свеча.   Я болен, весь опух и силы ослабели;   Сказал бы более, но слезы одолели.   Я часто жалуюсь: почто простой народ   Забыл естественный и дикий жизни род?     Состояние здоровья Словцова на сыром острове стало сильно ухудшаться, он не исключал для себя и самый худший исход:     Прозябнут былия над кучкою моей,   Вот весь мой памятник! Вот весь мой мавзолей!     Завершается посланиезавещание просьбой поэта передать несколько приветных слов Марфиньке — сестре М. Сперанского, с которой Словцов, будучи еще семинаристом, встречался, был очарован ею:     Твоей… боюсь сказать… сестрице возвести,   Что льстился я… Любовь и дружество — прости!     Нельзя не обратить внимания и на то, что о «любви и дружестве» П. А. Словцов говорит в допушкинские времена. В этом пространном стихотворении, высказав свое отношение ко времени Екатерины II, в котором им довелось жить, питать надежды на свободное высказывание мыслей, Словцов, отталкиваясь от собственного горького опыта, предостерегает своего хотя и осмотрительного, но не боящегося смелых, крамольных мыслей, друга: «не начинай играть Вольтеровым пером!»   На мой взгляд, необходимо внимательно вглядеться в периоды жизни Словцова, во время и события, предшествовавшие написанию «Исторического обозрения Сибири», ибо многие концепции «Обозрения», в частности, очень сильная гуманистическая линия, элементы психологизма, формировались не вдруг, а задолго до того, как историк стал непосредственно писать страницы своей главной книги.   Говоря о внутреннем духовном мире, о складе характера Петра Андреевича Словцова, нельзя не обратить внимание на то, что он довольно рано стал всерьез задумываться над смыслом жизни, над тем, какой след на земле оставит после ухода из бренного мира. Наделенный повышенной чувствительностью к любой несправедливости, откуда бы она ни исходила, пусть даже и от самой императрицы, Словцов постоянно стремился обрести состояние внутренней гармонии в окружающем его дисгармоничном мире. Хорошо зная о своем импульсивном, резком характере, он смирял, сдерживал себя. И ему это все больше и больше удавалось. Он готовил себя для достойного дела, знал, что путь к нему лежит только через внутреннее самосовершенствование. Недаром еще в 15летнем возрасте в стихотворении «К Сибири», к которому мы уже обращались, он к наибольшим достоинствам человека относит «кроткое сердце».   При том темпераменте, которым был наделен Словцов, ему было нелегко сдерживать свой острый ум, быть кротким, да и обстоятельства жизни далеко не всегда способствовали развитию кротости.   Что же касается его отношения к Сибири, то оно также проявилось весьма рано, а в стихотворении «К Сибири» есть, в частности, и такие строки:     Велю, чтоб друг на гробе начертил   Пол-линии: и я в Сибири жил.   (Выделено автором. — В. К.)     На острове Валааме здоровье Словцова ухудшилось настолько, что он уже с трудом передвигался, все реже и реже мог выйти из своей сумеречной кельи. О плохом состоянии здоровья ссыльного известили митрополита Гавриила, и он, опасаясь за жизнь своего подопечного, к которому, между прочим, всегда относился внимательно, уважительно, считал его во время учебы одним из самых способных семинаристов, дал распоряжение, чтобы его отправили при первой возможности в Петербург.   С острова Валаама Словцов привез рукопись переведенной им с латинского книги, заинтересовавшей его покровителей. Это еще больше укрепило мнение о нем как о наиболее даровитом выпускнике Александро-Невской духовной семинарии. Здоровье постепенно шло на поправку. На самочувствии Словцова благотворно сказалось и то, что в Петербурге он встретил старых друзей — Ивана Мартынова и Михаилу Сперанского, — теперь они уже преподавали в семинарии.   Намечался новый поворот в судьбе Словцова. Поворот оказался столь резким, что едва можно было поверить в то, как судьба начинала благоволить опальному сибиряку… Через некоторое время митрополит Гавриил обсудил участь Словцова с генерал-прокурором А. Н. Самойловым, а вскорости доверил возвратившемуся из заточения в Валаамском монастыре священнослужителю преподавать красноречие в столичной Александро-Невской высшей духовной семинарии.   В этот период Словцов, Сперанский, Мартынов имеют возможность для частых встреч. Они много времени проводят в спорах, за обсуждением прочитанных книг. Бередящая нравственная рана, после Тобольска и Валаама, у сибиряка начинает постепенно заглаживаться.   К Словцову стучится поэзия, он пишет стихи с глубокой философской подосновой (такие как «Древность», «Материя»). Но после одного длительного спора со Сперанским, когда они обсуждали возможное монашеское будущее (постричься в монахи и Словцову, и Сперанскому не раз терпеливо предлагал митрополит Гавриил), Словцов написал стихотворение, адресованное Сперанскому, «Продолжение к вчерашнему разговору». Нужно заметить, что у Словцова почти нет лирических стихотворений, тем более с оттенком юмора. В этом же послании он сразу предлагает другу отрешиться от «философского взора», обращается к нему с прямым вопросом: «…Ты взвесил ли монахов скуку и сочел ли, сколько грузу в ней?» Далее Словцов без всякого пуритански-ханжеского налета рисует картину преодоления возможных амурных искушений. Живые строки стихотворения, написанного в то время (1796 год!), когда литературный язык находился еще в стадии становления, воспринимаются и сегодня как весьма смелые.   Словцов советует своему другу решительно выходить в море мирской жизни, оставить надежды, связанные со смиренным бытом монаха — смиренность там все-таки лишь видимая. Об этом Петр Словцов неплохо знал по опыту пребывания на Валааме. Он советует другу смело «по ветру парус распустить». Но есть у Словцова к другу Михаилу Сперанскому небольшая просьба:     Как гальот твой по зыбям помчится,   Так причаль за борт и мой челнок;   Если вал девятый и случится,   То удар мне сбоку, чай, легок.     М. М. Сперанскому эти стихотворные строки запомнятся на всю жизнь, они будут не раз всплывать в его феноменальной памяти…   В самом конце царствования Екатерины II свою мечту удалось осуществить И. И. Мартынову — он начал издавать журнал «Муза», очень популярный в высших кругах. В журнале публикуются и стихи Словцова («К Сибири», «Материя»), и Сперанского, других авторов, близких к Александро-Невской семинарии.   После смерти Екатерины II в России происходили крутые перемены. В новой обстановке уход Сперанского, а затем и Словцова из семинарии стал не только возможным, но и превратился в реальность. Правда, для ухода Словцова из семинарии потребовалось разрешение Павла I, но государь не стал препятствовать перемещению сибиряка на службу в светское учреждение, даже поспособствовал такому переходу! В результате Словцов некоторое время успешно работает в канцелярии генерал-прокурора — в тех самых стенах, где не так-то давно его усердно допрашивали. Положение Словцова в Санкт-Петербурге неуклонно укрепляется, ему постоянно надежную поддержку оказывает М. Сперанский, уверенно поднимающийся все выше и выше по крутой и скользкой лестнице высшей государственной службы.   Позднее, уже в царствование Александра I, Словцов начинает служить в Министерстве коммерции, выезжает на юг с ответственным поручением составить описание черноморской торговли. Более года Словцов напряженно работает то в Крыму, то в Одессе, то в других местах побережья. На основании тщательного обследования и анализа хода торговых дел он составил обстоятельный отчет, который получил наивысшую оценку в Министерстве.   Через собственную практическую деятельность Словцов основательно знакомится с функционированием многих тогдашних государственных структур России, подробно узнает жизнь европейской части империи. У него вырабатывается собственный взгляд на государственное развитие, опирающийся на личный опыт. Да и дружеское общение с М. М. Сперанским, одним из оригинальнейших государственных умов России, тоже не могло не сказаться на выработке у Словцова взгляда на исторический процесс, на осмысление им места Сибири в российской государственности. Названные особенности жизненного опыта Словцова, в дальнейшем его многолетняя работа в Сибири, в соединении с глубоким знанием мировой истории, и позволили ему позднее взяться за создание исключительно сложного исторического труда…   Пока же в качестве достойной награды за большую работу, выполненную Словцовым на юге России, министр граф Румянцев вручил ему бриллиантовый перстень. Его производят в чин статского советника.   Перед Петром Андреевичем, как и прочил ему некогда Гаврила Романович Державин, открываются широкие возможности в полной мере проявить способности на государственной службе, укрепить собственные позиции в столице. И он такие возможности использует достаточно успешно…   На этот раз опасность подкралась с той стороны, откуда ее появления Словцов и предположить-то не мог — завистники предъявили в его адрес обвинение ни больше ни меньше как во взяточничестве! И хотя расследование показало полную абсурдность выдвинутых обвинений, отмело какие-либо подозрения в отношении его лихоимства, тем не менее тень на репутацию была брошена.   В феврале 1808 года Александр I подписал указ, по котором у П. А. Словцов был отправлен в распоряжение сибирского генерал-губернатора И. Б. Пестеля. Не в первый раз П. А. Словцов оказывается в опале — виной тому послужили его незаурядные способности, благодаря которым он то стремительно поднимается по служебной лестнице, то резко падает вниз, оказываясь жертвой грязных хитросплетений и интриг со стороны бездарных завистников. И хотя М. М. Сперанский в это время был одним из самых приближенных к царю людей, тем не менее незаслуженную кару от Словцова отвести не удалось, высылка в Сибирь оказалась неотвратимой!   Словцов получил в Тобольске служебное место при канцелярии сибирского генерал-губернатора. Примерно через год он предпримет попытку все-таки возвратиться в столицу, в какой-то мере заручившись поддержкой со стороны И. Б. Пестеля, знавшего о дружеских отношениях Словцова со Сперанским и о влиянии Сперанского на ход государственных дел. С канцелярией генерал-губернатора, направлявшейся в Петербург, он даже доедет до Новгорода, но там получит указание немедленно возвратиться в Тобольск.   Нервы Словцова были напряжены, чувствует он себя неспокойно, да и физическое здоровье тоже оказалось расстроенным. В это время он выехал на Урал, ему удалось побывать в родных местах, посетить многие заводы и прииски. Великолепная природа Урала, общение с деловыми людьми, горнозаводскими рабочими — все это помогло ему несколько выйти из угнетенного состояния, обрести живой интерес ко всему, что происходит вокруг. Он делает многочисленные тщательные записи, связанные с развитием промышленности на Урале, собирает ценнейшую коллекцию уральских минералов. И если позднее он напишет о сказочных богатствах Урала — «тут целая аристократия пород»! — то раньше побывает в штольнях и на гранильных фабриках, проплывет по уральским рекам.   Коллекцию уральских минералов, представляющую собой высокую научную ценность, а также собранную им богатую коллекцию сибирских растений в конце жизни Словцов завещал Казанскому университету, будучи уже почетным членом Казанского общества любителей словесности и почетным членом Санкт-Петербургского вольного общества любителей российской словесности.   В другой приезд на Урал, в 1812 году, до Словцова дошла весть о том, что М. М. Сперанский отстранен от должности, его обвинили в действиях, направленных на подрыв государства, выслали из столицы. Александр I не посчитался с заслугами своего ближайшего помощника — отправил его в Нижний Новгород, а оттуда в Пермь. Говорят, что царь со слезами на глазах отправлял Сперанского в ссылку…   Словцов переживал за Сперанского. В конце концов и осмотрительному Сперанскому не удалось избежать коварного удара со стороны завистников, особенно со стороны тех, кому его решительные реформы подрезали крылья, ограничивали пределы самодурства, не позволяли вольготно жить за счет славы предков. Дороги Сперанского и Словцова еще пересекутся на пространствах Сибири. А читатели «Исторического обозрения Сибири» найдут в книге следующие сердечные строки: «Бессмертному имени Михаила Михайловича Сперанского, не когда бывшего сибирским генерал-губернатором, посвящается вторая книга».

6.

Однако подошло время, когда возок, в котором Словцов уезжал из Тобольска, стал направлять свой путь не только на запад, но и на восток. По распоряжению генерал-губернатора И. Б. Пестеля, управлявшего Сибирью исключительно из Петербурга (по этому поводу ходило немало острот в отношении необыкновенной зоркости Пестеля, видящего Сибирь из столицы), Словцов был направлен для выполнения заданий канцелярии в Иркутск — т.е. в отдаленные места Сибири. Как известно, места ссылки в России делились на отдаленные (Восточная Сибирь) и места, не столь отдаленные, — к ним относились Западная Сибирь и Закавказье.   Во всех поездках П. А. Словцов возил с собой толстую тетрадь из плотной бумаги и, как только появлялась возможность, делал в ней подробные записи, еще не очень-то представляя себе, насколько и зачем эти записи потребуются ему в будущем. Но исподволь, интуитивно, по некоей подсказке свыше, он уже собирает материал для того большого научного труда, который составит «чекан его души»!..   Вот он обозревает присутственные места в Забайкалье. Видит, как по этапам проводят арестантов, беседует с ними, узнает массу невообразимых историй, связанных с кровавыми преступлениями. Он вникает в различные стороны быта арестантов не просто как чиновник, а как человек, в достаточной мере познавший, с какими унижениями, душевными муками связано ограничение свободы, тем более если оно осуществляется по несправедливости. Впрочем, он также никогда не откажется и от собственного мнения, что «филантропия утешительна, достохвальна, когда те, которых щадят, умеют искренно ценить любовь мудрую».   С 1814 года Словцов надолго свою судьбу связал с Иркутском и Восточной Сибирью в целом. Ему уже около 50 лет, и он — один из самых образованных людей в России. У него есть серьезный опыт работы в столичных государственных структурах — о нем помнят в Санкт-Петербурге. В Иркутске Словцов занял должность совестного судьи, а позднее был назначен директором Иркутской гимназии. В это же время он руководил работой приходского и уездного училищ — с его именем связаны многие добрые изменения в работе учебных заведений Восточной Сибири. Ему удалось открыть несколько новых училищ в уездных городах и селах, улучшить быт учителей, поднять качество обучения.   Сибирский писатель-краевед Н. С. Щукин (старший), современник Словцова, в очерке «Житье сибирское в давних преданиях и нынешних впечатлениях» с должным почтением пишет о том времени, когда «приходские училища были открыты по всем волостям Иркутского и Киренского уездов стараниями бывшего директора Иркутской гимназии П. А. Словцова». До 1827 года, когда Словцов в последний раз приезжал в Иркутск, он смог побывать в самых отдаленных местах Восточной Сибири. «Как уроженец Сибири, объехавший ее от Урала до Камчатки и проживший в ней много лет, — вспоминает о Словцове краевед Н. А. Абрамов, — он коротко знал многие частности сей страны. Глубже и вернее других мог он проникнуть во многие обстоятельства и собрать сведения для точного географического описания ее. Весь свой ум он употреблял на воспоминание своей родной страны и по возможности старался изобразить ее историческое обозрение твердой рукой мастера, ибо История Сибири была потребностью его души». Именно П. А. Словцову удалось привлечь Абрамова к подробному изучению местной истории, краевед многие годы знал Словцова по Тобольску, часто встречался с ним, был одним из близких для историка людей.   Однажды, приехав по делам образования в Нерчинск, Словцов зашел в местный архив. Там в его руках оказались несколько сибирских свитков, и он «был устрашен в своем археографическом любопытстве и пылью, и старинною скорописью». Содрогнулась душа… Пожалуй, именно с этого времени, с лета 1814 года, когда в Нерчинском архиве Словцов почувствовал, насколько сильно могут его взволновать реалии и раритеты, связанные с историей его родины, и началась неформальная работа над «Историческим обозрением Сибири», страницы которого в немалой степени насыщены личными наблюдениями историка над многообразием сибирской жизни.   В своем историческом труде он скажет, что «Сибирь завоевана не генералами», покажет, как «приливы русских продолжались по назначению и по воле. При городах и острогах чередились предместья, в полях, где текут воды, росли деревни». Еще не раз и не два вспомнятся сибирякам простодушные и мудрые слова историка П. А. Словцова, что «кайла без сохи работает дорого…»! Правда, о том времени, когда «сибирячки соболей били коромыслами», он сможет рассказать, лишь прибегая к отдаленным воспоминаниям потомков тех мужественных россиян, которые среди первых рискнули перевалить через Каменный пояс. Именно богатый личный жизненный опыт позволяет Словцову проникнуть в тайну человеческой сущности, показать психологию тех сибиряков, которые обрабатывали землю, возводили остроги, обживали суровую страну. В сущности, он первым сделает смелую попытку понять характер сибиряка-труженика, прикоснуться к самым интимным сторонам его души. Словцов, работая над своим историческим научным трудом, анализируя ход важнейших государственных дел, сумеет соединить в себе трепет перед историческим свитком с удивлением перед глубиной душевного мира конкретного живого человека. «Этот угрюмый, несловоохотливый посадский, этот крестьянин с черствым видом, но не сердцем, знаете ли вы, носят к себе тайну благоговейности и сострадания к неимущим братиям. Чтобы исторически засвидетельствовать истину обоих чувств, — продолжает Словцов, — стоит перенестись в средину Святок». Обращаясь к обычаю сибиряков радушно встречать странников, многоопытный Словцов утверждает, что каждый человек как божественное создание в своей подоснове добр. «Надобно только… поднять завалившиеся сокровища со дна душевного, чтобы увидеть человека любви…» — напоминает нам историк!   После глубоких-глубоких раздумий, после разговоров с таежными людьми Словцов покажет нам, сколь большую роль в освоении Сибири, в поддержании нравственных основ сибирской жизни играли христианство, религиозные воззрения на мироздание. «Посмотрите на артели витимских звероловщиков, — пишет историк, — и полюбуйтесь чувством их богобоязливости, которою они освящали, так сказать, лес и природу».   Словцов считал, что его предки были выходцами из окрестностей Великого Устюга, поэтому с особым трепетом он подмечает, что за благородными качествами «витимских звероловщиков», образы которых ему так ярко запомнились, «отсвечивал образец устюжский»! Между прочим, заданным наблюдением Словцова стоят исторические факты: непереоценима роль устюжан в освоении Сибири, азиатских побережий и морей России. Эти люди не просто добывали таежного или морского зверя, чтобы обеспечить собственное существование. За ними шла вера в благородство собственных деяний, которая согревала и одухотворяла их жизнь. «Расходясь по лесам из первого стана, раздельные партии выслушивали от главного передовщика наказ ставить становья сперва во имя церквей, потом во имя Святых, которых иконы сопутствуют артели, — делится Словцов достоверными сведениями. — Соболи, изловленные около первых становьев, назывались Божиими и в свое время отсылались в церкви». Словцов не утверждает, что именно так все происходило на всех пространствах Сибири. Огромная Сибирь, даже в северной ее части, отнюдь не была однородной и однообразной по живым людским потокам; «…правила, исполняемые Витиму и Лене, были вдохновляемы духом западным, а не Киренском. Киренску и Якутску, куда не переставала прибывать сволочь людей и где нехотя перенималось кое-что из житья инородческого, еще не наступали подобные очереди остепенения». В срединных же сибирских городах и в южных районах Сибири историк встречал «не менее того примеры пороков и бесчинств», немало таких пороков встречал Словцов и в Тобольске, его окрестностях… А собственные наблюдения он весьма ценил!   И если уж П. А. Словцов отведет несколько строк в «Обозрении» для описания природных явлений в пределах Яблонового хребта (Яблонного, в написании Словцова), расскажет о случающихся там нередко сильных бурях, грозах, сопровождающихся ливнями, то он поделится с читателями и собственными наблюдениями: «Раз случилось и нам, при переезде через хребет, провести ночь в крайнем беспокойстве, среди беспрестанной молнии и неумолкающего грома, тогда как дождь лился ливнем».   Во время одной из вынужденных таежных остановок постоянный спутник Словцова в поездках по Восточной Сибири нижнеколымский казак Кривогорницын укрывал брезентом лошадей и кибитку. Словцов мимолетно обратил внимание на крупноствольную пихту, стоявшую невдалеке, и зачарованно улыбнулся: из сухонького дупла-гнездышка при мощных раскатах грома то и дело высовывалась любознательная мордочка белки… Неспешно перебежали дорогу довольные ливнем сохатые. Шла обыкновенная жизнь тайги, возникшая не по воле человека, — и потому ее грешно обижать: все находится во власти божественной силы, во власти Провидения…   При чтении «Обозрения» порой складывается ощущение, что историк видел рельеф сибирских пространств не только вблизи, но и бросал взгляд на Землю, на могучую Сибирь словно бы сверху, из Космоса, охватывая азиатскую часть России единым взором (заметим, что «панорамностью зрения» отличались древнерусские летописцы). Кстати, в «Обозрении» по поводу автора одной рукописи он делает похвальное замечание, что тот «не чужд ведения космографического», а рассматривая закономерности, определяющие направление стока сибирских рек, выразительно пишет о «планетарной сфероидальности и южном положении горных кряжей», задающих направление, «по которому реки катятся к северу, из большей или меньшей дали, по наклонности Сибирского долосклона, как вашгерда гигантского». И в то же время (что особенно удивительно!) мудрый историк Словцов хорошо слышал, как, например, среди алтайских просторов и гор поют свои проникновенные песни телеуты, как громко радуются дети проталинкам и ручьям после долгой сибирской зимы, как на вечерней заре бьют веселые перепела во ржи где-нибудь над кручами Ангары, Енисея, Оби или Иртыша…   Глубокое проникновение в жизнь огромного края позволяло Словцову нередко оспаривать сведения о Сибири, приводимые различными известными авторами. Так, он с иронией говорит, например, о забавном случае, узнанном из записок академика Гмелина, про то, как в Якутске некий «воевода, идучи в канцелярию, за 80 шагов стоявшую, отморозил руки и нос, хотя и был одет в теплую шубу. Верно, — подшучивает Словцов, — воевода шел к должности в каком-нибудь глубоком раздумье, чтобы в минутном переходе дойти до таких крайностей». И с целью опровержения сибирской байки авторитетного ученого Словцов напоминает, что ему в самые сильные морозы приходилось шесть раз проезжать через те места, в которых проживал незадачливый воевода, останавливаться там, но «не доводилось испытывать толь страшных морозов, какими Шапп с Гмелиным пугали Европу». Кто-кто, а уж Словцов-то не раз сталкивался с проявлениями суровых природных условий Сибири, с которыми шутки плохи.   Не следует, однако, сетовать по поводу того, что Словцов, пристрастный к Сибири, подчеркивал ее достоинства, порой даже как бы несколько облагораживал ее природно-климатические условия, представлял их, так сказать, в более гостеприимном ракурсе, и уж тем более не ужесточал их, не «пугал Европу»! Но ведь в сущности и беспристрастный к Сибири Сперанский не только с улыбкой назвал ее «отчизной Дон Кихотов», но и с почтением говорил, что «природа назначала край сей… для сильного населения… для всех истинно полезных заведений», хотя, продвигаясь по Сибири, ему, призванному утверждать справедливость, то и дело приходилось произносить суровое слово «арестовать!» — так сильна была тогда преступность в крае на всех уровнях жизни. А к сибирским злодеям Сперанский был беспощаден, арестовывал их немедленно, как, например, арестовал при встрече на реке Кан кровожадного нижнеудинского исправника Лоскутова, державшего в страхе население всей округи, так что при аресте запуганные сибирские старцы произносили, глядя на избавителя: «Батюшка, Михаиле Михайлович, не было бы тебе чего худого: ведь это Лоскутов»! И недаром отлитый из бронзы портрет Сперанского мы видим рядом с портретами Ермака и Муравьева-Амурского на гранях пьедестала памятника в честь постройки Транссибирской магистрали, открытого в Иркутске в 1908 году, — так много Сперанский сделал для блага Сибири.   В литературе отзывы о Сибири и сибиряках отличаются большим разнообразием, как разнообразна и сама Сибирь. Словцов к разнообразию мнений относился очень взвешенно, критически…   Что же касается достоверности, то ею Петр Андреевич всегда весьма дорожил. Так, обнаружив неточности во второй части «Русской истории», касающиеся похода дружины Ермака в Сибирь, Словцов тотчас пеняет историку Устрялову: «Надобно, чтобы почтенный сочинитель истории объяснил, на чем он основал свои особливые мнения». Он развеет Миллерову легенду о Ермаковой перекопи — некоем канале, будто бы прорытом казаками Ермака для спрямления пути по длинной дуге Иртыша. Словцов критически отнесется к публикации известным историком и археологом Григорием Спасским «Летописи сибирской, содержащей повествование о взятии сибирские земли русскими, при царе Иване Грозном, с кратким изложением предшествовавших оному событий», вступит в данном случае в спор не только со Спасским, но и с Карамзиным. Ознакомившись с конкретными фактами, приводимыми известным историком Сибири Фишером по поводу похода по Амуру вместе с Хабаровым казака Степанова, Словцов заявит: «Не верю Фишеру!»   Сибирский историк предпочтение всегда отдавал истине, экзотика его не привлекала. Например, в соответствующем месте «Обозрения» он безоговорочно скажет по поводу сведений, приводимых уже известным нам Шаппом: «Француз прав!» Однако Словцов жестко ответит на «злоречивое» описание Гмелина в 1734 году нравов сибиряков, когда тот укорял их в пьянстве и распутстве. Историк, не оправдывая пороков своих земляков, все же не может ограничиться тривиальным укором. В «Обозрении » мы читаем мудрые замечания историка по этому поводу: «Кто же такие были создатели многочисленных в Сибири храмов, начиная с Верхотурья до церквей Аргунской или Нижнекамчатской? Те же сибиряки, которых самолюбивый иноземец без разбора именует пьяницами и распутными. И развратность в жизни и благочестие в деле Божием! Как совместить одно с другим? Стоит только заглянуть в бедное сердце человека, в котором растут вплоть подле пшеницы и плевелы». А дальше Словцов, проявляя не только смелость, но и прозорливость, считает нужным резонно заметить: «Пожалеем о характере заблуждений, нередких и в звании Гмелиных, нередких и в нашем веке, и наверстаем порицаемую чувственность взглядом на христианскую жизнь слобод, исстари заселенных крестьянами, а не посельщиками». Однако заблуждения никак не переводятся.   Не будучи кабинетным исследователем, хорошо представляя себе по личным впечатлениям тот огромный край, об историческом процессе в котором он говорит, Словцов и природу, ландшафт также считает существенной составляющей истории.   Конечно, в данном случае Словцов и не претендует на роль первооткрывателя: историю народов от среды их обитания не отрывали ни древний Геродот, ни современник Словцова Иоганн Готфрид Гердер с его «Идеями к философии истории человечества», ни отечественные историки — опыт предшественников (в том числе концепции историзма, развитые Гердером) он не просто учитывал в своей работе, но опирался на него, то есть стоял, как образно говорил некогда Исаак Ньютон, на плечах гигантов.   Словцов испытывал как историк творческое беспокойство и наслаждение не только тогда, когда в архиве находил вдруг неизвестный свиток или когда ему удавалось восстановить тот или иной исторический пробел, но и тогда, когда внимательно всматривался в особенности естественной окружающей среды, ибо он не игнорировал природу при рассмотрении исторического процесса (за что ему нередко приходилось выслушивать упреки!), не очень-то оберегая стерильность исторического жанра.

7.

Взгляд историка на исторический процесс отличается истинным демократизмом. Именно демократизмом взгляда вызвано уважительное, достойное отношение Словцова к нравам, традициям, особенностям характера и быта сибиряков, раскрытым на страницах «Обозрения», что впоследствии во многом послужило серьезным основанием, чтобы назвать этот исторический труд «энциклопедией сибирской жизни». Следует также отметить, что одна из особенностей «Обозрения» заключается в том, что оно представляет собой одновременно как проповедь теоретических взглядов Словцова на историческое развитие общества, так и его духовную, душевную; исповедь как человека и гражданина «сибирской нации» (так обозначена национальность Словцова в одном из документов, составленных в Тобольской семинарии).   Когда через многие годы Словцов станет денно и нощно просиживать кабинете, расположенном в одном из домов подгорной части Тобольска, перелистывая собственные записи в многочисленных тетрадях, обращаться редким книгам — ему будут так необходимы тишина и уединение. Литература, приведенная в научном труде Словцова и обозначенная как «Руководства при составлении обозрения», должна будет всегда находиться под руками. Он еле сможет выкраивать небольшое время для столь им любимых пеших прогулок…   А пока Петр Андреевич, не пугаясь ни мороза, ни ледяного ветра, одетый в надежную медвежью доху, в бобровой шапке, смахивая с бровей меховыми рукавицами искрящийся на солнце иней, едет то в Якутск, то к рыбакам Байкала, то в дальние поселения ссыльных…   В жаркий день, коротая длинный путь, он сбрасывает с себя сюртук, остается в одной рубашке. Просит, чтобы казак остановил возок посредине поляны, где расцвели купальница сибирская, золотистая примула, сарана, зверобой. Он торопится побывать везде, многое разглядеть и понять!.. Он пытается убедить иркутского губернатора Трескина, что учебные заведения губернии находятся в бедственном положении — необходима помощь. Тот сперва поддерживает Словцова, но вскорости ни о какой помощи и слушать не желает.   В Иркутске к П. А. Словцову часто приходит домой любознательный молодой человек Иван Калашников. У историка нередко бывают в гостях учителя Кокорин и Щукин — иркутяне, недавно окончившие Петербургский педагогический институт, открытый в свое время при содействии И. И. Мартынова. Особенно большое участие Словцов принимает в судьбе Калашникова — даровитого человека, пробующего свои силы в литературе. В дальнейшем Калашников станет одним из наиболее популярных писателей-сибиряков, с помощью Словцова переберется в Петербург. Роман Калашникова «Камчадалка», другие его произведения привлекут внимание Пушкина, о книгах сибирского романиста будут писать, хотя и чрезмерно предвзято, В. Белинский, Н. Полевой. Калашников и Словцов станут близкими друзьями, несмотря на то, что их разделяла 30летняя разница в возрасте…   Оказавшись после Петербурга сначала снова в Тобольске, а затем в Иркутске, Словцов мучительно переживал столичные перипетии. Перед ним со всей очевидностью обозначилась колоссальная опасность; он столкнулся с реальной угрозой сбиться со своего истинного пути, изменить природным дарованиям, отказаться от высоких целей, связанных с творчеством, с ориентацией на лучшие человеческие порывы. Он прекрасно осознавал, что в Сибири лишается многих возможностей, в сравнении с Петербургом, для проявления себя на государственной службе, в науке, в литературе, в других сферах интеллектуальной деятельности. Словцов несколько раз предпринимал энергичные попытки к возвращению в столицу, но они оказались тщетными… А когда раз решение на возвращение в Петербург наконец-то было получено, то он уже и сам не пожелал уезжать из Сибири! А житейских, обыденных трудностей у него всегда было предостаточно. Недаром историк, не привыкший жаловаться, все-таки писал Ивану Калашникову в Петербург летом 1829 года, уже работая над «Обозрением»: «…Я остаюсь среди волков, нападающих на меня в злобе и неведении». Но и в такой обстановке Словцов не терял главного ориентира: «Он один (Бог. — В. К.) наш защититель, — говорит Словцов в том же письме к Калашникову, — и если бы сего верования не имел я, то давно бы жизнь моя излилась, как вода, по словам Давида». Вот мы и нашли главный источник, из которого историк черпал силы для жизни и творческой работы…   В Иркутске затяжная борьба Словцова с косностью местных высокопоставленных особ в конце концов была вознаграждена для него событием праздничным! В 1819 году М. М.Сперанский, освобожденный из ссылки, назначается Александром на пост сибирского генерал-губернатора. От этой должности И. Б. Пестель был отстранен, а иркутский гражданский губернатор Н. И. Трескин вскорости отдан под суд. Перед Сперанским в Сибири императором были означены две труднейшие задачи: выкорчевать злоупотребления властью чиновниками и реформировать управление Сибирью — «сообразить на месте полезнейшее устройство и управление сего отдаленного края». Император хорошо себе представлял, что лучше Сперанского проблемы Сибири понять и разрешить не сможет никто. Ведь в отношении Сперанского, пожалуй, и сегодня остаются справедливыми следующие слова: «Со времен Ордин-Нащокина, — писал историк В. О. Ключевский, — у русского престола не становился другой такой сильный ум; после Сперанского, не знаю, появится ли третий». В Сибири Сперанский проделал огромную работу, его реформы поныне остаются самыми мощными и самыми разумными за всю историю Сибири. Среди различных документов тогда были подготовлены и приняты два важнейших: «Учреждения для управления сибирских губерний» и «Устав для управления сибирских инородцев». Приступая к подготовке Сибирской реформы, Сперанский исходил из собственного взгляда на окраины империи как на «гетерогенные» образования, требующие и в управлении и в решении иных вопросов индивидуального подхода. При этом необходимо помнить о следующем: Сперанский подчеркивал, что «следует вводить новый порядок постепенно», что все его новшества «представляют более план к постепенному образованию сибирского управления, нежели внезапную перемену» (выделено мной. — В. К.), — так он говорил в письме к П. М. Капцевичу, назначенному генерал-губернатором Сибири ему на смену. Сперанский многое сделал для решения так называемых «сибирских вопросов», над дальнейшим «снятием» которых позднее почти безуспешно бились «областники», другие деятели, не удовлетворенные развитием нашего сибирского края…   Приехав в Иркутск, Сперанский часто встречается со своим старинным другом Словцовым, который разделяет его взгляды на реформирование управления Сибирью. Они сразу же провели несколько вечеров в бурных разговорах, воспоминаниях. Словцов оказывается советником Сперанского! Главную, важнейшую тему их бесед составляли размышления о переустройстве настоящего и прогнозные обсуждения достойного будущего Сибири, — эти разговоры имели немалое значение для подготовки Сперанским знаменитой Сибирской реформы, начатой в 1822 году и по существу задавшей направление в развитии Сибири вплоть до XX века. К сожалению, многое из намечаемого к реформированию было приостановлено после восстания декабристов.   Словцов считал необходимым поделиться со Сперанским как с государственным деятелем собственными наблюдениями, накопленными за многие годы, чтобы оказать влияние на судьбу в развитии Сибири. Петр Андреевич видел реальные успехи в обживании края, однако считал, что «их было бы более, если бы предприятия частные не сталкивались с бесчисленными преградами». Он убежденно говорил Сперанскому, оперируя цифрами, о «недостатке капиталов и недостатке руд дельных», чтобы доводить до конца «начинания, сколько-нибудь значащие». Словцов размышлял о предметах животрепещущих и, кажется, очевидных: для поднятия благосостояния народа и Сибири в целом следует не «брать за одну вещь четыре или пять раз больше, но… одну вещь умножать в четыре или пять раз»! А ведь Сибирь необыкновенно богата для счастливой жизни!   Когда однажды речь зашла о развитии земледелия в Сибири, то Словцов, размечтавшись, стал даже говорить о том времени, когда появится возможность «осушить Барабу водопроводами», чтобы использовать эту огромную равнину под тучные нивы и пастбища. Его взгляд простирался и дальше, на север, к Васюганью, где, по мнению Словцова, «потомки на болотах учредят сенокосы, потом нивы, а на других станут добывать топливо». Словцов, хорошо зная о зависимости благосостояния страны от самочувствия земледельцев, а также о том, что работа с землей требует не только больших знаний, но времени и терпения, поведал Сперанскому про то, как «татары чулымские, буряты, жившие по Ангаре, Иркуту, Селенге и Оке долго не принимались за соху из опасения хлопот, с земледелием связанных».   Убежденный сторонник грамотного частного землепользования, Словцов, размышляя о будущих изменениях в сибирском земледелии, заразит и Сперанского своей убежденной, действенной страстностью: «Нетрудно предвидеть, как плодоносно расцветут нивы, когда наука европейского полеводства, породнившись со смышленостию сибиряков, ознакомит их с полезными агрономическими открытиями!»   Из поля зрения Петра Андреевича Словцова не выпала и Кулундинская степь, через которую он не однажды проезжал. Разве не ясно, что она лучше, чем какие-либо другие места Сибири, «пригодна своими травами для утучнения рогатого скота и лошадей. Тут наилучшее место для стад и табунов»! Минувшее время показало, что потомки далеко не всегда прислушивались к разумным советам Словцова.   Во время одного из разговоров на квартире Словцова в поздний морозный вечер Словцов, разгорячившись, убеждал сибирского генерал-губернатора Сперанского в том, что безнравственно «заселять пространную к востоку Сибирь чрез устранение в нее преступников, гуляк беспаспортных», поскольку именно такое заселение и позволяет зачастую некоторым чиновникам считать сибиряков «людишками худыми, скудными и неспособными к казенным поручениям». Трудные это были разговоры двух умнейших людей России.   Высказал Петр Андреевич и свое отношение к торговле на сибирских пространствах — она должна быть позволена каждому, «кто примет на себя обязанности торговые». А чиновникам всех рангов нужно хорошо понимать, что они, «придираясь к торговцу, посягают на свободу торговли, на ценность товаров и на собственность потребителей».   Необыкновенно темпераментной, захватывающей оказалась беседа, во время которой Словцов настоятельно подчеркивал, что сибирская жизнь находится на таком рубеже, когда многое зависит от грамотности людей, работающих в богатейшем крае, за которым угадывается чрезвычайно энергичное будущее. Он убеждал Сперанского, что необходимо добиваться немедленного открытия университета в Сибири! Сибирская молодежь должна иметь возможность к получению современного высокого образования у себя на родине. Сибирская земля нуждается в науке, как нива нуждается в теплом ливне. Нельзя стоять спиной к европейской науке!..   Сперанский, разделяя мнение друга, попросил его, чтобы свои мысли по поводу открытия университета в Сибири он изложил в письменном виде. Словцов уже в конце 1819 года написал такую записку, вручил ее Сперанскому. Однако решение животрепещущего вопроса об открытии университета в Сибири затянулось на целых 70 лег!.. После многочисленных иркутских бесед со Словцовым Сперанский, не раз убедившись в глубоко пристрастном отношении друга к судьбе Сибири, сообщал о нем в одном из писем дочери Елизавете в Петербург: «Кажется, если бы предложили ему место канцлера, то и тогда он не двинулся бы никуда отсюда».   Результаты работы Словцова в области народного просвещения в Восточной Сибири были весомы, его репутация становилась все более и более высокой — тому способствовали высокая образованность и талантливость Петра Андреевича, его независимость во взглядах, щепетильность в работе и безукоризненная честность. Возрастанию известности Словцова среди грамотного населения Сибири поспешествовала также публикация его статей в журналах. Так, в 1816 году читатели в «Казанских известиях» познакомились с его статьями «Из записок о числе поселенцев, водворенных за Байкалом», «Замечания о реке Ангаре», «Общий взгляд на Иркутскую губернию», «Несколько слов о городе Нерчинске» и другими. Статьи возникли как результат длительных поездок по Восточной Сибири, а также на основе изучения архивных и других материалов.   В 1821 году П. А. Словцов, по рекомендации министра просвещения А. Н. Голицына, был утвержден Александром I визитатором всех училищ Казанского учебного округа, в который входили тогда все училища Сибири. Интерес Словцова к новым местам получил теперь практически неограниченные возможности для своей реализации. В поле его зрения оказалась сеть учебных заведений от Охотска и Якутска до Вятки и Соликамска. Время проходило в нескончаемых поездках, в знакомстве с работой учебных заведений, при самом горячем желании сделать все возможное, чтобы обучение молодых сибиряков, которым самим предстоит определять судьбу своей страны, отвечало требованиям жизни. Он писал записки в Министерство просвещения и в Казань, просил помощи, предлагал преобразовательные меры. Нередко случались и жесткие разговоры с теми директорами учебных заведений, которые не очень-то радели за судьбу дела.   У него собираются новые материалы о проблемах сибирской жизни, и они ложатся в основу статей, которые в первой половине 20х годов прошлого века он печатает в журналах «Вестник Европы», «Сибирский вестник», в это же время в «Азиатском вестнике» начинают печататься с продолжением его знаменитые «Письма из Сибири», публикация которых завершится в журнале «Московский телеграф».   В 1822 году П. А. Словцов остановился на поселение в Тобольске. В это время из Иркутска к нему приехал любимый ученик И. Т. Калашников, чтобы вскорости с помощью своего учителя перебраться навсегда в Петербург, крепко связать свою жизнь с литературой.   Как-то, по старой памяти, визитатор Словцов зашел в Тобольскую духовную семинарию, и в канцелярии ему неожиданно показали ведомость за 1783 год! В ней, напротив своей фамилии в графе «Из каких чинов», он прочитал — «Из духовенства». А рядом было написано: «Сибирской нации»! И снова в душе у него что-то сильно и резко дрогнуло, как тогда, в Нерчинском архиве, когда он, волнуясь, развернул запыленный свиток… Петр Словцов… Сибирской нации… Из духовенства… Теперь эти слова из старой семинарской ведомости становились как бы определяющими в его судьбе…   Он уже почти ощущает необыкновенные чувствования людей, одними из первых доверительно и бесстрашно шагнувших в загадочные гиперборейские просторы, чтобы проникнуться их беспредельным духом. Ведь Сибирь одним лишь бесстрастным умом, увы, не постичь! «Миллер, Гмелин, Штеллер, Крашенинников, Делиль де ла Кройер, Красильников, геодезисты и флотские офицеры, более или менее искусные, — делится с нами своим сокровенным наблюдением П. А. Словцов, — первые открывают на необъятном пространстве страны некоторый таинственный праздник, в тихом созерцании природы, во славу неизреченного Зиждителя».   В Тобольске, в кабинете, опершись на подлокотник старенького кресла, он будет читать подробные письма от друга юности Ивана Мартынова — академика, переводчика. Вряд ли им когда-либо придется еще поговорить. Но ведь и письма не безмолвны!   Свое 60-летие Словцов встретит в Иркутске и больше уже никогда не приедет в этот город.

8.

К нему пришла весть, что Николай I собственноручно подписал разрешение, позволяющее Словцову возвратиться на постоянное место жительства в Санкт-Петербург… Но поздно. Он останется в Сибири навсегда. В одном из писем Ивану Калашникову, написанном в Петербург из Тобольска, он скажет без тени жалобы, спокойно и достойно: «Вот моя жизнь, и другой, к счастью, не желаю».   В 1829 году, в чине действительного статского советника, он уйдет в отставку, ему назначат пенсию. Теперь (наконец-то!) он сможет до конца отдавать все свое время осуществлению давней дерзновенной мечты — созданию исторического труда о судьбе своей суровой родины! В сущности, он готовил себя к этой невероятно сложной миссии всю жизнь. Читая «Историческое обозрение Сибири», многие статьи Словцова и его проповеди, пожалуй, трудно не ощутить, что с нами беседует не только сибирский историк, но и поэт, религиозный деятель — названные ипостаси в душе Словцова были единосущны и нераздельны! Недаром перед Словцовым как мыслителем, перед его нравственным обликом преклонялся даже Михайло Михайлович Сперанский, называл его «судьей совести».   В самом конце 1820-х годов Словцов подготовил несколько статей на материале теперь уже Западно-Сибирской губернии. Все статьи («Журнал весны тобольской», «Письма из Вятки» — Вятка входила тогда в Западно-Сибирскую губернию, «Письма к брату И. В. Словцову в Стерлитамаке», «Тобольск в разных отношениях» и другие) напечатаны в журнале «Московский телеграф», который издавал и редактировал уроженец Иркутска Н. А. Полевой, крепко хранивший привязанность к своей родине — Сибири. Первая повесть Полевого «Сохатый» полностью посвящена Сибири, ее природе. Названия его последующих произведений говорят сами за себя: русская быль «Параша-сибирячка», «Ермак Тимофеевич, или Волга и Сибирь». П. А. Словцов помнил Полевого по Иркутску, когда будущий известный писатель и издатель был еще отроком. Позднее Полевой напишет о родном городе и Сибири: «…тут мечтал я, плакал над Плутархом, думал быть великим человеком… Ты не забыта мною, моя далекая родина, Сибирь, богатая золотом, дремучими лесами, морозами и дивными явлениями природы!..» Как видим, привязанность Петра Андреевича Словцова к журналу «Московский телеграф» имеет под собой хорошую сибирскую подоснову! Словцов внимательно относился и к историческим исследованиям Н. А. Полевого, следил за выходом его «Истории русского народа», сочувственно о ней отзывался. «Я читал I том «Истории» Полевого, — писал Словцов, — и методу, с какою он принялся за нашу историю, нельзя не одобрить, как методу светлую и в Европе принятую».   Полагаю, что нужно напомнить и об отношении Словцова к «Истории» Карамзина — он не считал ее образцом совершенства, находил в ней избыток «искусства красноречия»…   В одной из статей, опубликованных в «Московском телеграфе» в 1830 году (статьи Словцова о Сибири были, по существу, образцами первой сибирской публицистики), он, обеспокоенный будущим сибиряков, высказывал убежденность и надежду, что «наши зауральцы не сделаются вице-машинами и не будут терпеть от машин, как в Англии». Озабоченность Словцова будущностью сибиряков не потеряла, к сожалению, актуальности и в наше время, перенасыщенное технократически-экологическими проблемами.   После завершения работы над статьями, носившими зачастую краеведческий характер, он скажет в книге «Прогулки вокруг Тобольска…», что считает их «небольшим своим снопом… украдкой положенным в большую скирду сведений о Сибири». В названной книге мы находим краткие сведения о встрече Словцова в Тобольске с Александром Гумбольдтом — этим «Аристотелем XIX столетия», как его называли современники. Тобольск был первым сибирским городом, в котором накануне своего 60летия остановился прославленный ученый, давно мечтавший побывать в Сибири. Финансировал экспедицию Николай I, чем в значительной степени приподнимал в глазах Европы собственную репутацию просвещенного монарха. Словцов беседовал с Гумбольдтом на французском языке, высказал ему мнение, что будущий историк Сибири не должен проходить мимо сведений естественных наук об этом крае. Гумбольдт великодушно согласился с мнением образованнейшего сибиряка. Они были почти ровесники — Словцов старше всего на два года. В «Историческом обозрении Сибири» есть краткая ссылка на работу Гумбольдта «Фрагменты…» о его путешествии по Сибири (книга издана в Париже в 1831 году).   Однако подошло время, когда Петр Андреевич Словцов приступил к сооружению и собственной «скирды». Перед его взором уже ходили волны-периоды на ниве послеермаковской сибирской истории. Предстояло теоретически осмыслить богатейший собранный материал, систематизировать его, отыскать для выражения собственных взглядов необходимую форму. Для Словцова-художника и Словцова-ученого страницы «Обозрения» были одинаково дороги. А создавать труд, за который принялся Словцов, в Тобольске было нелегко: недоставало справочной литературы, ежедневно возникало множеств о сложностей. Он даже «нередко винил себя за предприятие историческое в таком краю, который глух и холоден для содействия подобному труду», — такие жалобы от историка не могли вырваться случайно. Но в Тобольск уже шли письма, посылки, поток их все возрастал, корреспонденция поступала даже из Петропавловска-Камчатского — оттуда сведения присылал священник Громов.   К. М. Голодников, хорошо знавший Словцова, так писал про образ жизни историка во время его работы над «Обозрением»: «Вставал он утром часов в шесть, около часу молился Богу и читал Евангелие, потом, напившись чаю, садился за свой труд. В час пополудни, выпив рюмку красного столового вина, обедал за весьма неприхотливым столом. Затем, после короткого отдыха, работа продолжалась часов до 10 вечера».   В соответствии с замыслом и тогдашним развитием исторической науки книга Словцова включила в себя не только Собственно исторические материалы, связанные с развитием общества, но и сведения из ботаники, географии, геологии, гидрологии, данные по развитию сибирского земледелия, сведения из этнографии, климатологии, фенологии, кроме того, делился историк и собственными меткими сведениями из психологических наблюдений. Словцов, несомненно, относится к числу немногих крупных сибирских энциклопедистов. С молодых лет он был предрасположен не только к занятиям литературным творчеством, но и большой интерес проявлял к естественным наукам, развивал его в течение всей жизни. Особенности натуры Словцова определили и особенности его исторического труда, ставшего яркой вехой в сибирской историографии. Различные исследователи отмечали то одни, то другие достоинства в «Обозрении», но практически все они подчеркивали незаурядность исторического труда Словцова. «Первый историк, у кого прорывалось первое теплое чувство к краю, кому стала понятна ее (Сибири. — В. З.) судьба и рядом с этим, у кого блеснула художественная струя, писал сибирский публицист Н. М. Ядринцев в статье «Судьбы сибирской поэзии и старинные поэты Сибири», — был Петр Андреевич Словцов. Словцов не был с ухи м летописцем и историком Сибири. По его способу изложения видно, что это был человек с душой, патриот своей родины…» А «Энциклопедический словарь» Брокгауза и Ефрона определяет «Обозрение» как «единственную наручную историю Сибири». В «Сибирской советской энциклопедии», материалы в которой отличаются известным скептическим отношением к периоду до 1917 года, тем не менее отмечена методологическая новизна «Исторического обозрения Сибири», в названной Энциклопедии сказано, что книга Словцова является «одной из крупнейших и полных исторических монографий о Сибири». Роль П. А. Словцова высоко оценена в 5томной «Истории Сибири», вышедшей в 1960е годы в издательстве «Наука». В этом издании подчеркнуто, что исторический труд Словцова во второй половине XIX века «оказал огромное влияние на развитие общественно-политической мысли в Сибири».

9.

Для России первая половина XIX века характерна, в частности, большим всплеском интереса к историческим знаниям о родине, вызванным потребностью глубже вникнуть в «биографию», в «генетику» огромного государства, раскинувшегося на пространствах Европы и Азии. После Отечественной войны 1812 года, когда во всей грандиозности проявилась роль народа в судьбе Родины, особенно интенсивно и пристально осмысливается исторический путь страны, при этом осмысливаются различные слои в духовной жизни народа.   Как раз в это время писатель Н. М. Карамзин работает над многотомной «Историей государства Российского» (1816—1826). Во многом в противовес труду Карамзина уже упоминавшийся нами писатель Н. А. Полевой создает и издает 6томную «Историю русского народа» (1829—1833). В далекие оренбургские степи по местам пугачевских повстанцев отправляется А. С. Пушкин. Он изучает документы, связанные с восстанием, разговаривает с живыми свидетелями грозных событий, записывает песни и рассказы, вскорости пишет «Историю Пугачева». В те годы в Оренбурге с A. С. Пушкиным встречается В. И. Даль, собиравший народные сказки, поговорки, песни, только что издавший книгу «Русские сказки. Пяток первый» (1832). Даль в то время, с одобрения Пушкина, уже накапливал материалы к своему знаменитому «Толковому словарю живого великорусского языка». Проявляется большой интерес и к истории отдельных регионов, представляющей собой незаменимую первооснову для написания истории страны. Особенно примечательна в данном случае книга B. Д. Сухорукова «Историческое описание земли Войска Донского» (1824) —о ней с восторгом отзывался А. С. Пушкин, лично знавший автора. В ряду названных произведений, созданных подвижниками отечественной культуры, и должен, по нашему убеждению, восприниматься замечательный труд Петра Андреевича Словцова «Историческое обозрение Сибири».   Из предшественников П. А. Словцова наиболее обстоятельно историей Сибири занимался участник Академической экспедиции по изучению Сибири в 1733—1743 годах Герард Миллер (1705—1783) — его «История Сибири» включает в себя колоссальный фактический материал. Кстати, попытка издать этот труд в 1937— 1940-е годы осталась неосуществленной — вышло только два тома из трех.   Отдав должное кропотливой работе, проделанной в Сибири Герардом Миллером, Словцов видит, что на основе имеющихся материалов необходимо прошлое края подвергнуть основательному анализу, попытаться нащупать тенденции в развитии исторического процесса в Сибири, при этом для историка очевидны огромные трудности на новом пути исследователя. Обращаясь к образу Миллера со словами признательности и благодарности, Словцов рассчитывает именно на его безмолвное благословение. «Вечная тебе память! Без твоего прихода Клио Гиперборейская, — пишет П. А. Словцов в посвящении историку, — доныне перешептывалась бы с дьяком Есиповым и сыном боярским Ремезовым, потому что архивы наши сгорели, рукописные летописи редеют, а в обителях и благородных сословиях не заметно ни Нестора, ни Болтина». А затем Словцов делает оговорку, словно бы предчувствуя, что на долгом неизведанном пути произойти может всякое: «…выйдет ли целое или торс, не я в ответе». Обратим также внимание еще на одну существенную горькую оговорку Словцова, когда он пишет, что «принимает к сердцу как усмешку, так и скорбь родины…».   Нельзя не сказать и о том, что в «Обозрении» встречаются отдельные неточности. К разряду таких неточностей, курьезных ошибок относится, например, оспаривание Словцовым открытия С. Дежневым пролива между Азией и Америкой. При этом П. А. Словцов, основываясь на «здравом смысле», темпераментно отстаивает свой ошибочный взгляд! Но названная оплошность является чуть ли не единственной крупной ошибкой на весь обстоятельный труд.   Петр Андреевич Словцов рассматривает в «Обозрении» историю Сибири после похода дружины Ермака и заявляет по этому поводу, что «история Сибири для нас выходит из пелен самозабвения не ранее, как по падении ханской чалмы с головы Кучумовой», хотя приводимым в «Обозрении» фактическим материалом и вносит поправки в эту жесткую формулу. Своей главной задачей историк считает «протянуть чрез данное пространство времени нить историческую», а также «напомнить постепенность мер и видов правительства, более или менее по обстоятельствам поспешествовавшего благоустройству или безопасности страны, выставить учреждения, ускорявшие или замедлявшие силы жизни, а более всего представить жизнь частную и общественную…».   Словцов отчасти отказывается от традиционной последовательной хронологической описательности событий. Его интересуют прежде всего скрытые пружины, причины, определяющие тот или иной ход в историческом процессе. Причем он никогда не теряет из виду судьбу Сибири в целом.   Историк подразделяет рассматриваемое им историческое время на четыре периода. В каждом периоде Словцов прослеживает возникновение первоистоков для качественных изменений, когда п остепенн о развивают ся явления, поначалу еле заметные, однако неизбежно перерастающие в новые качественные формирования или события.   «Историческое обозрение Сибири» включает в себя две книги, хотя у Петра Андреевича Словцова было намерение написать и третью книгу — об этом он говорит на страницах «Обозрения».   Книга первая состоит из трех периодов.   Период I — от начала похода Ермака до 1662 года. Впрочем, историк постоянно обращается и кдоермаковской Сибири. В пространстве данного периода в основном шло стихийное заселение Сибири. Но уже с первых страниц книги Словцов показывает, сколь важную роль играло Православие при продвижении русских людей в новые для них азиатские просторы. При этом историк не обходит противоречий и сложных вопросов, трудностей, с которыми сталкивались христианемиссионеры. Подчеркивается большая роль казачества в освоении, изучении, обживании Сибири. Историк обстоятельно повествует о развитии сибирского земл еделия. Мы узнаем так же о п одробностях продвижения россиян в Якутию, об экспедициях Василия Пояркова и Ерофея Хабарова на Амур. Уже в первом периоде рассматривается формирование законодательства, анализируются пограничные проблемы и тревоги. Прослеживается развитие свободной торговли, формирование сибирских обычаев и нравов.   Период II — с 1662 по 1709 год. В пределах этого периода заселение уже шло. как говорит Словцов, «по направлению начальства и самого даже правительства». О брисован о открытие Камчатки, других дальневосточных земель. Рассказывается о взаимоотношении с Китаем, о событиях на границе, о героической защите Албазина. Показано развитие узаконений. Мы узнаем также о создании первой географической карты Сибири.   Период III — с 1709 по 1742 год. Только что образована огромная Сибирская губерния с центром в Тобольске, «какой никогда уже не будет в России, — замечает историк, — губерния, раскинувшаяся от берегов Вычегды до устья Камчатки». В Сибири интенсивно развивается торговля. На Камчатку и в Пекин направляются христианские миссии. П. А. Словцов рассматривает результаты крупных научных экспедиций в азиате кую часть страны. Он подчеркивает, что при всех изменениях Сибирь всегда жила по общим с Россией законам.   В первой книге историк обращает внимание и на противоречивое положение Сибири в составе Российского государства. «Сибирь как страна заключала в себе золотое дно, — констатирует П. А. Словцов, — но как часть государства представляла ничтожную и безгласную область». О намечаемых исправлениях такой несправедливости говорится уже во второй книге «Исторического обозрения Сибири».   Вторая книга включает в себя лишь один период.   Может вызвать некоторое удивление «неточность» в авторском обозначении ближней к нам хронологической границы (1823 год) второй книги. Впрочем, фактический материал «Обозрения» нередко относится даже к реалиям сибирской жизни 1830х годов. Показательна в этом отношении, скажем, «Историческая заметка о пяти сибирских городах», помещенная еще в первой книге. За названной «неточностью» пунктуального Словцова кроется, однако, некая загадка.   В пределах этой книги «Обозрения» историк показывает усовершенствование законодательства, анализирует развитие сибирских городов. Во второй книге подробно показано дальнейшее формирование горного искусства на сибирской территории, включая Урал, Алтай и Дальний Восток. Словцов во второй книге при анализе исторического процесса уже оперирует новым административным делением Сибири, возникшим в результате проведения знаменитой Сибирской реформы 1822 года, подготовленной и осуществлявшейся под руководством М. М. Сперанского.   Однако «Историческое обозрение Сибири», как мы уже говорили, не завершено автором, как не завершены, впрочем, ни «История государства Российского» Н. М. Карамзина, ни «История России с древнейших времен» С. М. Соловьева. По моему убеждению, в связи с незавершенностью «Обозрения» требуются тщательные изыскания среди архивных материалов Словцова, могущие нам принести самые неожиданные дополнительные сведения о творческом наследии замечательного сибирского ценителя и аналитика старины.   Целью истории, в понимании Словцова, является непрерывное всестороннее совершенствование человека и общества на основе религиозных воззрений. Однако процесс совершенствования идет сплошь и рядом драматично, далеко не всегда удается избежать периодов «обезьянничаний», по выражению Словцова. Историк смотрит на народ как на обладателя мощной созидательной энергии, реализуемой нередко и вопреки действиям самозваных лжемессий, нагло выступающих от имени Бога милосердного. Словцов резко говорил об этом и в молодые годы в известных проповедях.   Петр Андреевич Словцов постоянно размышлял, работал над усовершенствованием своего исторического труда, даже обращал внимание на возможные перестановки в тексте в будущем. Так, во второй книге он писал: «Все прибавления, очень поздно и порознь до меня доходившие, можно будет в свое время разместить по своим местам, в приличные главы первых двух книг». В настоящем издании некоторые пространные замечания автора, данные в конце первой книги, перенесены в соответствующие места основного текста и выделены шрифтом. Воля автора отчасти исполнена.   Вглядываясь в древность, Словцов видел ее не только глазами мудрого спокойного историка, но и охватывал взором взволнованного вдохновенного художника. Недаром о «блистательной радуге» П. А. Словцов говорит и в «Обозрении», когда обращается к факту участия сибиряков в Полтавской битве, — так что образ радуги для него вовсе не случаен.   И нам не только чрезвычайно интересно, но и крайне необходимо мысленно подняться по этой постоянно движущейся исторической радуге Словцова, чтобы с жаждой заглянуть за горизонт минувшего, ограниченный не столь уж и большим отрезком времени каждой отдельной человеческой жизни. Такое заглядывание тем более актуально, что другой конец этой исторической радуги, уходящей в будущее, невозможно даже пытаться представить себе, не прочувствовав пристально и вдумчиво седую древность родной земли и родного народа.     В завершение отметим следующее. В 1990—1993 годах «Историческое обозрение Сибири» в сокращенном виде публиковалось в журнале «Сибирские огни». В 1995 году труд П. А. Словцова вышел отдельной книгой в Новосибирске в издательстве «Вен-Мер». Считаю необходимым выразить признательность администрации Новосибирской области за содействие в издании книги; поблагодарить директора Новосибирской областной научной библиотеки Н. А. Бредихину и сотрудников библиотеки за помощь в доступе к редким материалам, профессора Г. В. Крылова — за полезные замечания в процессе подготовки издания.   Ныне, в 2006 году, новое издание «Исторического обозрения Сибири» предпринято московским издательством «Вече» под названием «История Сибири. От Ермака до Екатерины II».

Виктор Зернов,

Новосибирск, 1993—2006

http://az.lib.ru/s/slowcow_p_a/text_0030.shtml


ПАЛЛАС Петр Симон

by ankniga

 

ПАЛЛАС Петр Симон — один из наиболее выдающихся естествоиспытателей всех стран и времен; род. в Берлине 22 сентября 1741 г., ум. там же 8 сентября 1811 г. Будучи, таким образом, иностранцем по рождению своему, Паллас, однако же, в течение 43-х лет проживал в России и составлял красу нашей Академии Наук. Всестороннему изучению своего второго отечества он посвятил почти всю жизнь свою, а потому мы с гордостью можем причислить его к русским ученым, между которыми он по глубине своих знаний, по широте научных интересов и задач, а также по необычайному дару и точности наблюдений занимает одно из самых первостепенных мест.

Отец его Симон Паллас, известный хирург, был родом из Восточной Пруссии. Молодой Петр Симон был предназначен идти по стопам отца своего. Необыкновенная даровитость его проявилась уже в раннем возрасте: будучи 13-летним мальчиком, он начал слушать лекции в Берлинской медико-хирургической коллегии, а в 1758 г., когда ему было лишь 17 лет, он уже успешно выдержал экзамен из анатомического курса. Пробыв еще два года в университетах в Галле, Лейдене и Геттингене, Паллас в исходе 1760 г. получил степень доктора медицины, представив диссертацию о глистах человека и некоторых животных. Затем 19-летний доктор медицины отправился в Лондон, где он по желанию отца, собственно, должен был посещать госпитали, но на самом деле усердно посещал превосходные естественно-исторические коллекции города и вступил в личные сношения с тамошними наиболее выдающимися натуралистами. Возвратившись в 1762 г. в Берлин, Паллас в следующем году получил от родителей разрешение переселиться в Голландию для приискания себе подходящего места; но, несмотря на усиленные научные занятия, ему не удалось получить такого места, и он в 1766 г. снова вернулся в родительский дом.

В этом последнем году были изданы в Гаге два сочинения Палласа, обратившие на него внимание ученого мира; сочинения эти, касавшиеся анатомии и систематики низших животных, сразу проявили в молодом авторе редкую наблюдательность и проницательность. Благодаря этому имя Палласа стало тотчас же очень известным, и когда Императрица Екатерина II, задумавшая снарядить экспедицию для исследования России в естественно-историческом отношении, обратилась к Лейпцигскому профессору Лудвигу за рекомендацией в вожди этой экспедиции особенно сведущего естествоиспытателя, тот остановился на Палласе. Академия Наук 22 декабря 1766 г. избрала его в свои члены в качестве профессора естественной истории; сначала он отказался, однако, так что уже имелось в виду избрать вместо него Иос. Гертнера; но в апреле 1767 г. изъявил свое согласие, и 23 апреля того же года избрание Палласа было подтверждено Академией.

Летом 1767 г. он переселился в С.-Петербург и тотчас же занялся составлением планов и инструкций для задуманных Императрицей путешествий по Европейской России, Кавказу и Сибири. Сначала Паллас предполагал было участвовать в экспедиции, которую Академия по приглашению Королевского Великобританского Общества наук снаряжала в Камчатку для наблюдения прохождения Венеры перед солнцем в 1769 г.; но впоследствии было решено снарядить особую экспедицию, во главе коей должен был стоять Паллас, который и принял на себя разработку общего для нее плана, распределение отдельных районов между участниками и пр. Кроме Палласа, в этой достопамятной экспедиции, продолжавшейся шесть лет, участвовали академики Гюльденштет, С. Г. Гмелин, Лепехин, Фальк, Георги; при каждом из них находилось по нескольку «студентов» Академии. Почти целый год прошел в приготовлениях к экспедиции, и лишь в конце июня 1768 г. Паллас тронулся из Петербурга.

Мы не станем распространяться здесь о деталях этого необыкновенно плодотворного путешествия, в продолжение которого Палласу удалось открыть и сообщить Академии чрезвычайно замечательные предметы из всех царств природы; назовем, напр., знаменитый образец самородного железа («Палласово железо»), найденный на берегу Вилюя, голову носорога и пр. Наметим лишь в главных чертах пути, пройденные Палласом.

Через Москву, Владимир, Касимов, Муром, Арзамас и Пензу Паллас проехал в Симбирск, где остался зимовать. Дорогой он часто останавливался, совершал многочисленные экскурсии из своих стоянок, везде составлял коллекции и нередко на месте, помимо точного путевого журнала, который вел в продолжение всего своего путешествия, описывал попадавшиеся ему любопытные предметы. Так, напр., уже из Владимира он прислал в Академию ящик с собранными им минералами и окаменелостями, а также описание найденной близ Владимира речной губки. Во время зимовки в Симбирске Паллас разработал свой путевой журнал, так что уже в марте 1769 г. в экстренных заседаниях Академии была прочитана первая часть его путешествия. В то же самое время он покинул Симбирск и через Ставрополь и Самарскую луку направился в Самару, а оттуда через Сызрань — в Серный Городок; возвратившись в Самару, он проехал через Борск в Оренбург и к Илецкой защите; осмотревши там залежи каменной соли, Паллас отправился в Яицкий Городок, средоточие Яицких казаков, где ознакомился с их хозяйством, преимущественно же с рыболовством в р. Урале; вдоль этой последней он проехал затем до Гурьева, где запасся сведениями о рыболовстве в Каспийском море; наконец, из Гурьева Паллас следовал степью до Уфы, где провел зиму с 1769-го на 1770-й год. Помимо многочисленных наблюдений над горными породами, растениями и животными этого края, Паллас успел еще изучить быт трех племен, его населяющих, а именно: Яицких казаков, Киргизов и Калмыков. Во время своей зимовки в Уфе он окончил разработку первого тома своего путешествия, который и появился в 1771 году. Тогда же он составил описание 8-и неизвестных дотоле видов млекопитающих и птиц, которых ему удалось наблюдать в 1769 году.

В средине мая 1770 г. Паллас выехал из Уфы и направился в «Исетскую провинцию»; все лето он посвятил исследованию Уральских гор и их минеральных богатств; между прочим, он посетил Екатеринбург и тамошние горные заводы; совершив затем еще несколько небольших путешествий, между прочим, по p. Туре, поселился на зиму в г. Челябинске («Челябе»). Около нового года Паллас проехал в Тобольск и Тюмень, откуда возвратился в Челябинск. В половине апреля 1771 г. он отправился в Омск, куда приехал около 20-го мая; отсюда, через Алтай, проехал в Томск, а затем в Красноярск, где остался на зиму и приготовил к печати второй том своего путешествия. В своих письмах к секретарю Академии Наук A. Эйлеру Паллас жалуется на плохое состояние своего здоровья и отказывается от задуманного им путешествия в Китай. Вообще он в эту зиму сильно упал духом. Уже из Томска он пишет Эйлеру, что все путешествие 1771 г. является почти сплошной цепью неудач и неприятностей; а в письме к Фальку из Красноярска он признается, что потерял всякое желание к дальнейшим путешествиям и почитает себя сибирским изгнанником. Но, благодаря улучшению здоровья, а также приезду Георги, он снова ободрился. Уже в начале марта 1772 г. Паллас пустился в дальнейший путь: через Иркутск и озеро Байкал (по льду) он проехал в Селенгинск, а оттуда в Кяхту; по возвращении в Селенгинск посетил Даурию, где наблюдал быт тамошних степных Тунгусов, сильно смешавшихся с Бурятами и Монголами; возвратившись опять в Селенгинск, он снова побывал в Кяхте, а затем через Иркутск проехал обратно в Красноярск, где и пробыл часть зимы. В исходе января 1773 г. Паллас оставил Красноярск и направился через Томск и Тару обратно в Европейскую Россию. Из Сарапула, где остановился на некоторое время, он совершил экскурсию в Казань, а по возвращении своем направился на юг и, проехав Уральской степью, в начале сентября достиг Царицына. Здесь он пробыл зиму и часть весны 1774 г., в которую совершил несколько поездок, напр. в Астрахань; посетивши еще гору Богдо и прилежащее озеро, он через Москву возвратился в С.-Петербург, куда прибыл 30-го июля.

Итак, достопамятное путешествие это продолжалось с лишком шесть лет. Тягости и лишения, с ним связанные, пагубно отразились на здоровье Палласа, который (как он сам замечает в конце описания своего путешествия) вернулся с обессиленным организмом и с седеющими волосами на 33-м году жизни. Вследствие ужасных морозов, при которых Палласу случалось наблюдать замерзание ртути в термометре, он однажды отморозил себе в комнате пятки. Но, несмотря на все невзгоды температуры, невзирая на упорное воспаление глаз, часто повторявшиеся дизентерии и разные другие болезни, он неутомимо преследовал поставленную себе задачу, заключавшуюся во всестороннем исследовании стран, им посещаемых.

Литературным плодом этого путешествия явилось знаменитее трехтомное описание его, вышедшее в С.-Петербурге, на немецком языке, в 1771—1776 г. (вслед за тем был отпечатан и русский перевод). Сочинение это, — несмотря на то, что оно издано более ста лет тому назад, — и до настоящего времени составляет чрезвычайно обильную сокровищницу не только для геологов, ботаников и зоологов, но в одинаковой же мере и для этнографов, сельских и лесных хозяев. Масса описанных здесь необыкновенно точных наблюдений над предметами и явлениями из всех царств природы не только значительно расширила кругозор науки, но, вместе с тем, дала и правительству возможность ближе ознакомиться как с нуждами и потребностями населения, так точно и с теми обильными средствами, которыми располагает природа России для удовлетворения этих нужд. И так. плодотворное путешествие это имело не только научное, но и в высшей степени важное практическое значение. Собственно для науки описание это являете» особенно важным, потому что оно касается обширного края в том виде, в каком он находился 125 лет тому назад, т. е. в то время, когда первобытные леса и степи восточной России и Сибири, с их флорою и фауною, еще не успели подвергнуться тому разрушающему и видоизменяющему влиянию человека, которое так сильно выказывается в настоящее время.

Дальнейшим плодом этого достопамятного путешествия является целый ряд важных сочинений и монографий, разработкою которых Паллас занялся по возвращении своем в С.-Петербург. Уже в 1776 г. появился первый том его знаменитого сборника исторических сведений о монгольских племенах («Sammlungen historischer Nachrichten über die Mongolischen Völkerschaften»), между тем как второй том этого капитального сочинения издан лишь 25 лет спустя, т. е., в 1801 году. Оно составляет обильный источник важных и до тех пор в Европе неизвестных сведений не только для историков, но, в особенности, и для антропологов. Не менее явным доказательством поразительной рабочей силы и проницательности ума Палласа следует считать его описание новых грызунов («Novae species Quadrupedum e Glirium ordine»), появившееся в 1778 году. Такой монографии до того времени не существовало ни по одному отделу млекопитающих и она еще в настоящее время должна быть признана истинно образцовой; каждый зоолог, занимающийся отделом грызунов ,все снова черпает из нее важные сведения, которые не ограничиваются одним точным описанием отдельных видов, но касаются множества крайне интересных деталей по анатомии и физиологии этих животных; в последнем отношении особенно любопытны опыты над температурой тела грызунов во время их зимней спячки.

Пытливость Палласа обнимала, как мы видим, весьма разнообразные области науки. В восьмидесятых годах он разработал русскую флору, которая, к сожалению, осталась не оконченной. Первый том этой прекрасно изданной Flora rossica вышел в 1784-м, а второй в 1788-м году. Одновременно по поручению Императрицы Екатерины II-й, Паллас составил «Сравнительные словари всех языков и наречий», — по материалам, собранным большей частью самой Императрицей (I-я часть вышла в 1787 г., II-я в 1789 г). В начале 80-х годов неутомимый Паллас стал издавать журнал под заглавием: «Neue Nordische Beiträge», где он поместил весьма большое число как собственных статей, так и составленных им переводов с русских, частью рукописных известий; по издании 4-х томов (с 1781 по 1783 г.) настал продолжительный перерыв, и лишь с 1793 по 1796 г. изданы еще три тома. Сверх того, в течение 70-х и 80-х годов напечатана Палласом еще целая масса более мелких сочинений и статей. Из них особенно важны: 1) Мемуар об изменяемости животных («Mémoires sur la variation des animaux»), напечатанный в 1780 г., и 2) Наблюдения о строении гор и переменах, происшедших на земном шаре, преимущественно по отношению к России («Observations sur la formation des montagnes et les changements arrivés au globe, particulierement à l’égard de l’empire Russe»), — напечатаны в 1777 году.

Такая усиленная научная деятельность нашего ученого при слабости здоровья сильно потрясенного во время долголетнего путешествия, должна была привести к утомлению сил его. Шум столицы и суета петербургской общественной жизни тяготили Палласа, и он решился снова предпринять путешествие, на сей раз в южные губернии, в особенности в Крым, лишь незадолго до того присоединенный к России. В феврале 1793 г. он оставил С.-Петербург в сопровождении жены и дочери, а также им любимого даровитого рисовальщика Хр. Г. Гейслера из Лейпцига. При переезде через р. Клязьму, лед ее был настолько слаб, что Паллас, вышедший из экипажа, провалился в прорубь до половины тела, а затем вынужден был, не меняя платья, проехать 37 верст до г. Судогды. Вследствие этого приключения здоровье его было окончательно подорвано, и он до конца жизни своей страдал от последствий этой простуды. Проехавши через Пензу, Саратов, Царицын и Сарепту в Астрахань, он совершил несколько ботанических экскурсий по окрестным сухим степям и, возвратившись в Сарепту, поселился там на некоторое время, привлеченный богатством форм тамошних растений и насекомых. Проехав затем снова в Астрахань, Паллас отправился оттуда к Кавказской линии, посетил разные минеральные источники и гору Бештау, а потом направился к Азовскому морю, осмотрел дорогой развалины Маджар и переправился в Крым. В исходе октября он приехал в Симферополь и остановился у своего друга Габлица (Habliz), местного вице-губернатора, в доме которого и провел зиму. В начале марта 1794 г. он начал объезжать полуостров и продолжал эти объезды до июля месяца.

Прелести природы Крыма его так пленили, что, возвратившись оттуда в сентябре в С.-Петербург, он мечтал о том, как бы поселиться там навсегда и предаться в уединении всецело разработке и окончанию задуманных и начатых им научных трудов. Императрица Екатерина, узнавши о таковом желании высокочтимого ею ученого, милостиво исполнила это желание: Государыня пожаловала Палласу несколько имений в Крыму, а также дом в Симферополе, и на устройство его еще 10000 руб. В августе 1795 г. он переселился совсем в этот последний город, и дом, им обитаемый, вскоре стал сборным пунктом для всех путешественников, как иностранных, так и русских. Из первых можно назвать Кларка (Clarke), который приобрел у Палласа его значительные ботанические коллекции, перешедшие впоследствии к Ламберту; а из русских путешественников его посетил, между прочим, Измайлов, который (в своем «Путешествии в Полуденную Россию» 1799 г.) сообщил несколько заметок о личности Палласа и его частной жизни.

Здесь, в Крыму, Паллас с увлечением юноши продолжал свои научные исследования. Напечатав уже в 1795 г. на французском языке естественноисторическое описание Тавриды («Tableau physique et topographique de la Tauride»), несколько раз переведенное на немецкий и русский языки, Паллас затем (в 1799 и 1801 гг.) напечатал двухтомное описание своего путешествия, совершенного в 1793 и 1794 годах. Изданное на немецком языке («Bemerkungen auf einer Reise in die südlichen Statthalterschaften des Kussischen Reichs in den Jahren 1793 und 1794») и переведенное на языки французский и английский, замечательное сочинение это осталось без русского перевода. (Лишь некоторые главы его, касающиеся собственно Крыма, недавно были переведены г-жою М. Славич и появились в «Записках И. Одесск. Общ. истор. и древн.», в томах ХII-м и ХIII-м, 1881 и 1883 годов). Но важнейшая забота Палласа в проведенный в Крыму период состояла в разработке давно им задуманной фауны России, для которой он уже много лет усердно собирал материалы. Из Симферополя он неоднократно сообщал Академии Наук о ходе разработки этого замечательнейшего сочинения, выход в свет которого был замедлен разными неблагоприятными обстоятельствами, главнейше же недобросовестным поступком рисовальщика Гейслера, заложившего в Германии изготовленные им таблицы рисунков к этому сочинению. Наконец, текст был отпечатан в 1811 г., т. е. в самый год смерти Палласа; но в свет вышло это сочинение лишь двадцать лет спустя под заглавием: «Zoographia Rosso-Asiatica» (Petropoli, 1831, три тома 4° и атлас рисунков in fol.). Об участи издания этого знаменитого сочинения имеется отчет академика К. M. Бэра, нарочно командированного Академией Наук в Лейпциг для выручения заложенных Гейслером рисунков. Отчет этот отпечатан в 1831 г.

Паллас жил в Крыму попеременно то в Симферополе, то в Судаке. Принадлежавшие ему имения вовлекали его неоднократно в долговременные тяжбы, вызывавшиеся, между прочим, тем, что права собственности соседних Татар не были достаточно точно установлены. Некоторые сведения об этом находятся в статье А. Солнцева: «Паллас в Крыму» («Древняя и Новая Россия», 1876, т. I, стр. 279—289, с портретом). Разошедшись мирно со второй своей супругой (на которой он был женат с 1786 года), Паллас в 1808 году переселился к любимой дочери своей от первого брака, вдове генерал-лейтенанта барона Вимпфепа, жившей в Крыму же, в своем имении Калмук-Карка. Здесь, в уединении, он прожил счастливо два года, продолжая неутомимо свои научные занятия. Но, будучи отрезан там совершенно от научного мира и сильно озабочиваясь участью своей фауны, он в январе 1810 года обратился в Академию Наук с просьбой об исходатайствовании ему бессрочного отпуска в Берлин, откуда он мог бы лучше следить за изготовлением и гравировкой рисунков к своей «Zoographia». В марте испрашиваемый отпуск с сохранением полных окладов жалованья был Высочайше разрешен, а в исходе апреля Паллас, в сопровождении дочери своей, покинул Крым и через Броды и Бреславль проехал в Берлин, куда прибыл в июне месяце. В Берлине Паллас прожил спокойно с лишком год, высокоуважаемый тамошними учеными, которые (в том числе биограф его, знаменитый гельминтолог К. А. Рудольфи) посещали его часто по вечерам и наслаждались неисчерпаемым источником его знаний и глубиной его мыслей. Летом 1811 г. повторились в сильной степени припадки дизентерии, которыми П. давно страдал, и 8-го сентября (27-го августа) он скончался на руках любимой своей дочери. Похоронен он в Берлине, на Галлейском кладбище, где в 1852 г. на совокупные средства С.-Петербургской и Берлинской Академий Наук над могилой его сооружен памятник.

Так как все внимание современников сосредоточивалось на ученой деятельности Палласа, то о других сторонах его выдающейся личности, а именно, о характере и домашней жизни его сохранилось очень мало известий. Те, которые знали лично Палласа, напр. знаменитый гельминтолог Рудольфи и путешественник Измайлов хвалят ровность и веселость его характера и замечают, что он любил удовольствия только как отдых от тяжелого умственного труда. Из факта, что Паллас никогда не ссорился со своими соперниками в науке, Кювье выводит заключение, что он был кроткого нрава.

К этому можно присовокупить, что Паллас отличался необыкновенной энергией и силой воли, имевшей неоднократно случай выказаться в долговременных путешествиях его, сопровождавшихся страшными трудностями, лишениями и опасностями. В характере Палласа замечательны еще гуманность и чувство справедливости. Это последнее привело его однажды (в 1784 году) к острому столкновению с тогдашним президентом Академии Наук, княгиней Дашковой, исключившей самовластно Зуева из числа адъюнктов Академии. Паллас, возмущенный таким несправедливым и своевольным поступком, заступился за своего товарища и письменно засвидетельствовал как его усердие к науке, так и успехи его во время бытности адъюнктом Академии; вместе с тем, он (в заседании 23-го февраля) предложил баллотировать вопрос, не исполнял ли Зуев удовлетворительно все обязанности адъюнкта? Но большинством членов предложение это не было принято. В одном из следующих заседаний (18-го марта) княгиня Дашкова приказала заявить, что она очень озадачена протестом Палласа и желает, чтобы гг. академики тут же высказались: действительно ли они недовольны ее личностью и ее управлением? Все, за исключением двух (Палласа и Лекселля), высказались за княгиню. Паллас же потребовал приложить к протоколу мотивированное объяснение его (собственноручно писанное по-французски), в котором значится м. пр. следующее: «Pour moi j’ai toujours sû respecter dans la personne de Madame la Princesse et de ses Prédécesseurs, les Chefs préposés à l’Académie par nôtre grande Souveraine; mais je n’ai pas renoncé au droit, que ma place d’Académicien me donne, de dire mon sentiment librement dans les délibérations académiques». (Взято из протоколов заседаний Академии Наук, хранящихся в ее архиве. В конце концов Зуев остался адъюнктом Академии). Случай этот доказывает, как нельзя лучше, не только чувство справедливости, но и значительную степень гражданского мужества, которыми обладал Паллас.

Не признавая возможным перечислить здесь весьма многочисленные сочинения и статьи Палласа (важнейшие из них, впрочем, приведены выше), я постараюсь дать в нескольких строках общую картину его плодотворной научной деятельности. (До новейшего времени не существовало полного списка научных трудов Палласа; такой список мною помещен недавно в «Журнале Министерства Народного Просвещения», 1895 г., апрель). Уже из вышесказанного видно, что деятельность Палласа отличается необыкновенной многосторонностью: действительно, она обнимала многие отделы зоологии и ботаники, минералогию и геологию, физическую географию (со включением метеорологии), сельское и лесное хозяйство (вместе с технологией), медицину, этнографию, нумизматику и археологию, языкознание. К этому следует еще присовокупить описания его многолетних путешествий, издание двух журналов, составленные им переводы, а также сочинения других авторов, изданные Палласом. К тому же, по некоторым из названных отделов (в особенности же по зоологии, ботанике и этнографии) им издан ряд крупных и самых капитальных сочинений. Предпошлем здесь оценку научной деятельности Палласа, которую дал наш известный зоолог и путешественник Н. А. Северцов: «Паллас своими приемами в науке, смелыми идеями, высказанными о связи всех трех царств природы, — идеями, окончательно разработанными в нашем столетии, своими наблюдениями над жизнью животных и сравнительно-анатомическими работами стоит впереди ученых XIX века. Точность исследований и верность воззрений ставят его рядом с Кювье, но внесенная этим последним реформа в зоологию как будто бы заслонила заслугу первенства в этом отношении, бесспорно принадлежащую Палласу. Близкий к тому, по признанию самого Кювье, чтобы произвести реформу зоологии, он произвел ее на самом деле в геологии, или — как тогда называли ее — в теории земли. Он был основателем палеонтологии; он установил такие прочные воззрения на значение метеорологических, почвенных и климатических влияний на явления периодической жизни животных, что к этому после него прибавлено было мало существенного. По духу своему и по неутомимой деятельности Паллас также сходен с Кювье; но не надо забывать, что Кювье вступил уже на почву, сильно разработанную Палласом, Мюллером, Соссюром и другими» (см. магистерскую диссертацию Северцова: «Периодические явления в жизни зверей, птиц и гадов Воронежской губернии»).

Первым и последним по времени, а вместе с тем главнейшим предметом его исследований были животные. Будучи еще 15—17-летним мальчиком, он самостоятельно и усерднейше занимался исследованием глистов и насекомых; тогда же он начертил новый распорядок птиц. В своем «Elenchus zoophytorum» он впервые высказал замечательную и ныне общепринятую мысль, что всю систему организмов можно представить себе в виде дерева, которое от самого корня своего делится на два ствола (растения и животные), которые иногда друг к другу приближаются. Один из этих стволов (обнимающий животных) проходит от зоофитов, чрез моллюсков, к рыбам, отсылая от себя большую боковую ветвь для насекомых; от рыб ствол проходит чрез земноводных к млекопитающим, от которых отходит опять большая боковая ветвь для птиц. Если сравнить этот остроумный взгляд с мнениями, господствовавшими в то время (в 60-х годах прошлого столетия), то легко убедиться, насколько автор его опередил своих современников. Особенно важны были исследования его над классом червей, который в то время (и еще после работ Линнея) представлял собой смесь разнородных животных, принадлежавших к разным типам. Паллас, будучи еще 19-летним юношей, первый разобрался в этой путанице и выделил из класса червей чуждые ему организмы. С удивлением тогдашнее поколение усмотрело в этом молодом ученом соединенными вместе достоинства двух знаменитых естествоиспытателей: проницательность Бюффона и точность Добантона.

О некоторых других, в высшей степени замечательных работах Палласа по зоологии (напр., о грызунах) было сказано выше. Из наиболее ранних его работ следует упомянуть о фауне насекомых Марк-Бранденбургских («Fauna Insectorum Marchica»), оставшейся ненапечатанной. Вообще в молодости своей Паллас занимался много наблюдениями над насекомыми, над их развитием, превращениями и пр. Сюда относится чрезвычайно любопытное (и впоследствии вполне подтвержденное) наблюдение над партеногенезисом у двух мелких чешуекрылых из семейства психид. И в бытность свою в России П. не упускал из виду насекомых: он напечатал несколько выпусков изображений и описаний новых русских насекомых (преимущественно жуков), но объемистая рукопись его под заглавием: «Insecta Rossica», составляющая собственность Берлинского Зоологического Музея, к сожалению, осталась неизданной.

Напечатав целый ряд статей о рыбах, земноводных, птицах и, в особенности, о млекопитающих, которых ему удалось открыть и наблюдать во время своих многолетних путешествий по Европейской России и Сибири, Паллас в течение свыше 30-ти лет разрабатывал свою знаменитую «Zoographia Rosso-Asiatica», о которой уже было говорено выше. В этом бессмертном памятнике его исследований над животными России, не имеющем ничего подобного и во всей последующей зоологической литературе, соединено все, что до того времени было известно (большей частью, по исследованиям самого же Палласа) о позвоночных животных: млекопитающих, птицах, пресмыкающихся, земноводных и рыбах, водящихся в тогдашних пределах России. В этом неоценимом кладе, к которому приходится постоянно прибегать и придется прибегать еще нескольким будущим поколениям, накоплена целая масса любопытнейших показаний, касающихся анатомии, морфологии и биологии нескольких сотен животных, их образа жизни, географического распространения и пр.; сверх всего этого, тут собраны весьма тщательно тысячи народных названий животных на многочисленных инородческих языках и наречиях, употребительных на всем огромном пространстве, занимаемом Россией.

То, что совершено Палласом по части ботаники, по важности своей, конечно, не может сравниться с его зоологическими трудами; приохотился он к изучению флоры лишь во время долголетнего путешествия своего, когда ему пришлось наблюдать многие интересные растения, не попадающиеся в диком виде на нивах и в лесах Европы. Он задумал большое издание флоры России, но успел выдать только две части ее, касающиеся почти исключительно дикорастущих деревьев и кустарников. Кроме того, Паллас описал много новых видов растений, открытых им самим или другими путешественниками, преимущественно в Сибири. Несколько семейств и родов им обработаны монографически, как, напр.: виды рода Astragalus, породы ревеня, а также солянки.

По минералогии и геологии Паллас издал хотя немного работ, но одной из них, как мы уже сказали, суждено было произвести переворот в тогда еще юной науке геологии. Благодаря внимательному наблюдению строения Уральских гор и Алтая, он подметил, что постоянно в середине гор залегают граниты, над ними сланцы, а поверх этих последних — известняки. Кювье (G.Cuvier, «Eloges historiques»), а за ним Северцов, замечает, что этот знаменательный факт, высказанный впервые Палласом (в мемуаре, читанном в 1777 году в заседании И. Академии Наук в присутствии шведского короля Густава III), дал исходную точку для всей новейшей геологии. По минералогии, со включением обработки металлов, Паллас напечатал несколько статей, из которых особенно замечательны: 1) о массе самородного железа, найденной в Сибири, и 2) о старинных рудных копях в Сибири и их подобии с венгерскими.

По физической географии особенно важны: 1) «Физическое и топографическое описание Таврической губернии» (в 1795 г.) и 2) статья «о Российских открытиях на морях между Азией и Америкой» (в «Месяцеслове истор. и геогр.» на 1781 г.). Сюда же относится большинство сведений, заключающихся в описаниях двукратных путешествий Палласа.

В программе большого путешествия Палласа значилось не только научное наблюдение над предметами из всех трех царств природы, но также исследование применения этих предметов в народном хозяйстве. Мы видели, что Паллас с одинаковым интересом изучал во время своего путешествия залегание, напр., каменной соли и других полезных ископаемых, применяемые в хозяйстве или медицине растения (напр., породы ревеня и шелковистые растения), а также рыболовство и другие отрасли промышленности сельского и лесного хозяйства. В архиве Академии Наук хранится оставшееся не напечатанным сочинение Палласа по лесному хозяйству России («Kurzgefasste Anweisung zur Forstwirtschaft für das Russische Reich»). Эта замечательная рукопись делится на два главных отдела: 1) Физико-экономическое описание деревьев и кустарных, дикоростущих в Российской Империи, и 2) о главных предметах лесного хозяйства, а именно: об экономическом употреблении лесонасаждений, о заботливом содержании и размножении их, и о побочных средствах для сбережения леса. Очень интересно, что Паллас уже тогда (в 70-ых годах прошлого столетия), когда никто у нас не думал о сбережении леса, обратил внимание на необходимость отыскания и употребления каменного угля и торфа с целью заменения ими дров.

Важнейшим трудом Палласа по этнографии является его «Сборник исторических сведений о монгольских племенах». Кювье признает этот сборник таким классическим описанием народов, какого не имелось до тех пор ни на одном языке. Помимо точных антропологических сведений, а также богатых известий о нравах и обрядах монгольских племен, в книге этой находится особенно любопытное описание выселения из Астраханской губернии калмыцкого племени, состоявшего из 60000 семей. Выселение это, напоминающее выход израильтян из Египта, совершилось в 1771 г., так сказать, на глазах самого Палласа. О том, что сделано Палласом для лингвистики разработкой и изданием задуманных Императрицей Екатериной II «сравнительных словарей всех языков и наречий», было сказано выше.

Будучи, собственно, медиком по своему университетскому образованию, Паллас до самой глубокой старости сохранил интерес к медицинским наукам, в особенности же к анатомии и к составлению анатомических препаратов, о чем он и публиковал несколько статей. Он сообщил также любопытные сведения о болезнях некоторых сибирских народов, о ядах, ими употребляемых, и проч. Из этого краткого обзора необыкновенно разнообразной и вместе с тем плодотворной научной деятельности Палласа можно вывести заключение о том великом значении, какое имела эта деятельность не только для самой науки, которой он указывал новые пути и в которой его смело можно поставить возле Линнея и Бюффона, но также для применения этой науки к практической жизни. В течение свыше сорока лет деятельность Палласа была почти исключительно посвящена исследованию России, ставшей для него дорогим вторым отечеством. Можно без преувеличения сказать, что и до сего времени (за исключением разве академика Бэра) не было и нет другого ученого, которому Россия была бы настолько обязана исследованием своих природных богатств и быта населяющих ее народов, как Петру Симону Палласу.

По указ. выше источникам.

Ф. Кеппен.

Русский биографический словарь. СПб, 1904, т. 18, с. 153-162


ПАЛЛАС П.С. Описание растений Российского царства. Тобольск: Тип. В. Корнильева,1792

by ankniga

ПАЛЛАС Петер Симон (Pallas Peter Simon) (22 сентября 1741, Берлин — 8 сентября 1811, Берлин), один из круп¬нейших естествоиспытателей XVIII в. Сделанные им открытия и эмпирические наблюдения в немалой степени способствовали развитию зоологии, ботаники, геологии, минералогии, палеонтологии, географии, истории, этнографии, языкознания.
Имя Паллас стоит в одном ряду с именами таких деятелей русской культуры XVIII в., как М.В. Ломоносов и Л. Эйлер. Родился в семье врача. Образование получил в университетах Галле, Геттингена и Лейдена. Член Лондонского Королевского общества. Приехал в Россию из Германии по приглашению Императорской Академии Наук в 1767. С того же года академик и профессор натуральной истории.
С середины XVIII в. возникла острая необходимость начать детальные и углубленные исследования естественных ресурсов России для ее дальнейшего развития. В 1768 АН сформировала 5 экспедиций (отрядов) для комплексного изучения Поволжья Кавказа, Урала и Сибири. По местоположению баз 3 из них названы оренбургскими, 2 — астраханскими. Руководителями оренбургских отрядов назначены молодые ученые: П., И.И. Лепехин, И.П. Фальк. Отряд Палласа в экспедиции считался основным, а сам он, по существу, являлся ее общим руководителем.
Маршруты всех отрядов оренбургской экспедиции охватывали Поволжье от Симбирска до Царицына или Гурьева, «восточные берега Каспийского моря и степи по ту и по сю сторону Яика», Уральские горы и Исетскую провинцию, реки Иртыш и Тобол, а также всю страну между Уфою и Чусовою и горы между Екатеринбургом и Соликамском.
Исследования территории Южноуральского края Палласа имели громадное значение. Были собраны богатейшие коллекции — минералогические, ботанические, зоологические, палеонтологические; проведены метеорологические, климатические и этнографические наблюдения. Описаны рельеф и многочисленные месторождения полезных ископаемых, нанесены на карту направления рек и горных хребтов, уточнены расположения населенных пунктов, исследованы курганы и пещеры, многочисленные озера и реки. Большую ценность имело открытие многих новых видов животного и растительного царства. Описание Исетской провинции органично вошло в 3-томный труд Палласа «Путешествие по разным местам Российского государства» (1786), который в течение многих десятилетий оставался настольной книгой нескольких поколений ученых.
Весной 1771 экспедиция Палласа двинулась через Омск по Иртышу до Усть-Каменогорской крепости. В июне 1771 Паллас прибыл в Семипалатинск, а затем по правому берегу Иртыша проследовал в сторону северо-западного Алтая. Его интересовал ленточный бор, идущий от Иртыша через Кулундинскую степь до Барнаула. Побывал он и на реке Убе — левом притоке Иртыша. На Алтае Паллас исследовал древние рудные («чудские») копи, ознакомился с Колыванским заводом, качеством алтайских руд. В Барнауле обследовал сереброплавильный завод, побывал на Монетном дворе Сузунском и т. п. В Сибири Паллас пробыл до 1774.
Результатами исследований в путешествиях Палласа стали коллекции минералов и растений, ставшие основными в собрании Кунсткамеры Императорской АН, многотомные дневниковые записи, уникальные артефакты. С 1784 по 1788 публикуется многотомный труд Палласа «Флора России» — справочник с описанием нескольких тысяч растений, в том числе нескольких сотен не известных ранее. В 1777 Паллас назначен членом топографического отделения Академии Наук в 1782 — коллегии советником, в 1787 — историографом Адмиралтейств-коллегии. В 1793—94 Паллас посетил Поволжье, Северный Кавказ, жил в Крыму. В 1810 вернулся на родину.
Соч.: Reise durch verschiedene Provinzen des Russischen Reichs. St. Petersburg: Imp. Akad Wiss. 1771. Th. 1; 1773. Th. 2; 1776. Th. 3; …Путешествие по разным провинциям Российской Империи по повелению Санктпетербургской императорской академии наук / Пер. с нем. Ф. Томанского (ч. 1, 2), В. Зуева (ч. 3). СПб.: При Имп. акад. наук. 1773. Ч. 1; 1786. Ч. 2, кн. 1; 1786. Ч. 2, кн. 2; 1788. XVI. Ч. 3, половина 1; 1788. Ч. 3, половина 2.
Лит.: Маракуев В.Н. Петр Симон Паллас, его жизнь, ученые труды и путешествия. М., 1877; Окрокверцхова И.А. Путешествия Палласа по России. Саратов, 1962; Зиннер Э.П. Петр Симон Паллас (1741—1811) // Зиннер Э.П. Путешествие длиною в три столетия. Иркутск, 1973; Муравьев В.Б. Дорогами российских провинций: Путешествия П.С. Палласа. М., 1977; Соколов В.Е., Парнес Я.А. Петр Симон Паллас — основатель отечественной зоологии: (К 175-летию изд. «Zoographia Rosso-Asiatica») / / Вопр. истории естес¬твознания и техники. 1987. .№ 2; Изучение Урала П.С. Палласом // Архипова Н.П., Ястребов Е.В. Как были открыты Уральские горы. Свердловск, 1990; Соколов В.Е., Паркис Я.А. У истоков отечест¬венной терминологии. М., 1993; Сытин А.К. Петр Симон Паллас — ботаник. М., 1997.
С.А. Белобородов


Житие святого отца нашего Василия Великого

by ankniga

http://azbyka.ru/otechnik/?Dmitrij_Rostovskij/zhitija-svjatykh=2 

Память 1 января

Великий угодник Божий и Богомудрый учитель Церкви Василий родился от благородных и благочестивых родителей в Каппадокийском городе Кесарии1), около 330 года, в царствование императора Константина Великого2). Отца его звали также Василием3), а мать – Еммелией. Первые семена благочестия были посеяны в его душе благочестивой его бабкой, Макриною, которая в юности своей удостоилась слышать наставления из уст святого Григория Чудотворца4) – и матерью, благочестивой Еммелией. Отец же Василия наставлял его не только в христианской вере, но учил и светским наукам, которые ему были хорошо известны, так как он сам преподавал риторику, т. е. ораторское искусство, и философию. Когда Василию было около 14 лет отец его скончался, и осиротевший Василий два или три года провел со своею бабкою Макриною, невдалеке, от Неокесарии, близ реки Ириса5), в загородном доме, которым владела его бабка и который впоследствии был обращен в монастырь. Отсюда Василий часто ходил и в Кесарию, чтобы навещать свою мать, которая с прочими своими детьми жила в этом городе, откуда она была родом.

По смерти Макрины, Василий на 17-м году жизни снова поселился в Кесарии, чтобы заниматься в тамошних школах разными науками. Благодаря особой остроте, ума, Василий скоро сравнялся в познаниях со своими учителями и, ища новых знаний, отправился в Константинополь, где в то время славился своим красноречием молодой софист Ливаний6). Но и здесь Василий пробыл недолго и ушел в Афины – город, бывший матерью всей эллинской премудрости7). В Афинах он стал слушать уроки одного славного языческого учителя, по имени Еввула, посещая вместе с тем школы двоих других славных афинских учителей, Иберия и Проэресия8). Василию в это время пошел уже двадцать шестой год и он обнаруживал чрезвычайное усердие в занятиях науками, но в то же время заслуживал и всеобщее одобрение чистотою своей жизни. Ему известны были только две дороги в Афинах – одна, ведшая в церковь, а другая, – в школу. В Афинах Василий подружился с другим славным святителем – Григорием Богословом, также обучавшимся в то время в афинских школах9). Василий и Григорий, будучи похожи друг на друга по своему благонравию, кротости и целомудрию, так любили друг друга, как будто у них была одна душа, – и эту взаимную любовь они сохранили впоследствии навсегда. Василий настолько увлечен был науками, что часто даже забывал сидя за книгами, о необходимости принимать пищу. Он изучил грамматику, риторику, астрономию, философию, физику, медицину и естественные науки. Но все эти светские, земные науки не могли насытить его ум искавший высшего, небесного озарения и, пробыв в Афинах около пяти лет, Василий почувствовал, что мирская наука не может дать ему твердой опоры, в деле, христианского усовершенствования. Поэтому он решился отправиться в те страны, где жили христианские подвижники, и где бы он мог вполне ознакомиться с истинно-христианскою наукою.

Итак в то время как Григорий Богослов оставался в Афинах уже сам сделавшись учителем риторики, Василий пошел в Египет где процветала иноческая жизнь10). Здесь у некоего архимандрита Порфирия он нашел большое собрание богословских творений, в изучении которых провел целый год упражняясь в то же время в постнических подвигах. В Египте Василий наблюдал за жизнью знаменитых современных ему, подвижников – Пахомия, жившего в Фиваиде, Макария старшего и Макария Александрийского, Пафнутия, Павла и других. Из Египта Василий отправился в Палестину, Сирию и Месопотамию, чтобы обозреть святые места и ознакомиться с жизнью тамошних подвижников. Но на пути в Палестину, он заходил в Афины и здесь имел собеседование со своим прежним наставником Еввулом, а также препирался об истинной вере с другими греческими философами.

Желая обратить своего учителя в истинную веру и этим заплатить ему за то добро, которое он сам получил от него, Василий стал искать его по всему городу. Долго он не находил его, но, наконец за городскими стенами встретился с ним в то время, как Еввул беседовал с другими философами о каком-то важном предмете. Прислушавшись к спору и не открывая еще своего имени, Василий вступил в разговор тотчас же разрешив затруднительный вопрос и потом со своей стороны задал новый вопрос своему учителю. Когда слушатели недоумевали, кто бы это мог так отвечать и возражать знаменитому Еввулу, последний сказал:

– Это – или какой-либо бог, или же Василий11).

Узнав Василия, Еввул отпустил своих друзей и учеников, а сам привел Василия к себе, и они целых три дня провели в беседе, почти не вкушая пищи. Между прочим Еввул спросил Василия о том, в чем по его мнению, состоит существенное достоинство философии.

– Сущность философии, – отвечал Василий, – заключается в том, что она дает человеку памятование о смерти12).

При этом он указывал Еввулу на непрочность мира и всех утех его, которые сначала кажутся действительно сладкими, но зато потом становятся крайне горькими для того, кто слишком сильно успел к ним привязаться.

– Есть наряду с этими утехами, – говорил Василий, утешения другого рода, небесного происхождения. Нельзя в одно и тоже время пользоваться теми и другими – «Никто не может служить двум господам» (Мф.6:24), – но мы все-таки, насколько возможно людям, привязанным к житейскому, раздробляем хлеб истинного познания и того, кто, даже по собственной вине, лишился одеяния добродетели, вводим под кров добрых дел, жалея его, как жалеем на улице человека нагого.

Вслед за этим Василий стал говорить Еввулу о силе; покаяния, описывая однажды виденные им изображения добродетели и порока, которые поочередно привлекают к себе человека, и изображение покаяния, около которого, как его дочери, стоят различные добродетели13).

– Но нам нечего, Еввул, – прибавил Василий, – прибегать к таким искусственным средствам убеждения. Мы владеем самою истиною, которую может постичь всякий, искренно к ней стремящийся. Именно, мы веруем, что все некогда воскреснем, – одни в жизнь вечную, а другие для вечного мучения и посрамления. Нам ясно об этом говорят пророки: Исайя, Иеремия, Даниил и Давид и божественный апостол Павел, а также Сам призывающий нас к покаянию Господь, Который отыскал погибшее овча, и Который возвращающегося с раскаянием блудного сына, обняв с любовью, лобызает украшает его светлою одеждою и перстнем и делает для него пир (Лк.15). Он дает равное воздаяние пришедшим в одиннадцатый час, равно как и тем которые терпели тягость дня и зной14). Он подает нам кающимся и родящимся водою и Духом то, как написано: не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его15).

Когда Василий передал Еввулу вкратце историю домостроительства нашего спасения, начав с грехопадения Адамова и закончив учением о Христе-Искупителе, Еввул воскликнул:

– О, явленный небом Василий чрез тебя я верую в Единого Бога Отца Вседержителя, Творца всяческих, и чаю воскресения мертвых и жизни будущего века, аминь. А вот, тебе и доказательство моей веры в Бога: остальное время моей жизни я проведу с тобою, а теперь желаю рождения от воды и Духа.

Тогда Василий сказал:

– Благословен Бог наш отныне и до века, Который озарил светом истины ум твой, Еввул и привел тебя из крайнего заблуждения в познание Своей любви. Если же ты хочешь, – как ты сказал, – жить со мною, то я объясню тебе, каким образом нам заботиться о нашем спасении, избавляясь от сетей здешней жизни. Продадим все наше имение и раздадим деньги нищим, а сами пойдем в святой град видеть тамошние чудеса16); там мы еще более укрепимся в вере.

Раздав, таким образом, нуждающимся все имение свое и купив себе белые одежды, какие требовалось иметь принимающим крещение17), они пошли в Иерусалим и по дороге обращали многих к истинной вере.

Пришедши в Антиохию18), они взошли в одну гостиницу. Сын содержателя гостиницы Филоксен в это время сидел у дверей в большом огорчении. Будучи учеником софиста Ливания, он взял у него некоторые стихотворения Гомера19),

чтобы переложить их на ораторскую речь, но не мог этого сделать и, находясь в таком затруднении, весьма скорбел. Василий, увидев его грустным, спросил:

– О чем ты грустишь, юноша?

Филоксен же сказал:

– Если я и скажу тебе о причине моей скорби, какая мне будет от тебя польза?

Когда же Василий настаивал на своем и обещал, что не напрасно юноша скажет ему о причине своей скорби, то отрок сказал ему и о софисте и о стихах, прибавив, что причина скорби его та, что он не умеет ясно передать смысл тех стихов. Василий, взяв стихи, начал толковать их, перелагая их на речь простую; отрок же, удивляясь и радуясь, просил его написать ему тот перевод. Тогда Василий написал перевод тех Гомеровых стихов тремя разными способами и отрок, взяв перевод с радостью, пошел с ними утром к учителю своему, Ливанию. Ливаний, прочитав, удивился и сказал:

– Клянусь Божественным промыслом, что нет среди нынешних философов никого, кто мог бы дать такое толкование! Кто же написал это тебе, Филоксен?

Отрок сказал:

– В моем доме находится один странник, который написал это толкование очень скоро и без всякого затруднения.

Ливаний тотчас поспешил в гостиницу, чтобы увидеть этого странника; увидев здесь Василия и Еввула, он удивился их неожиданному прибытию и обрадовался им. Он просил их остановиться в его доме и, когда они пришли к нему, предложил им роскошную трапезу. Но Василий и Еввул по обычаю своему, вкусив хлеба и воды, вознесли благодарение подателю всяких благ Богу. После сего Ливан начал задавать им разные софистические вопросы, а они предложили ему слово о вере христианской. Ливаний, внимательно выслушав их, сказал, что еще не пришло время для принятия этого слова, но что, если такова будет воля Божественного Промысла, никто не сможет сопротивляться учению христианства20).

– Много ты одолжил бы меня, Василий, – заключил он, – если бы не отказался изложить свое учение на пользу ученикам, у меня находящимся.

Вскоре собрались ученики Ливания, и Василий начал учить их, чтобы они стяжали душевную чистоту, телесное бесстрастие, скромную поступь, тихую речь, скромное слово, умеренность в пище и питии, молчание при старейших, внимательность к словам мудрых, повиновение начальникам, нелицемерную любовь к равным себе и к низшим, чтобы они отдалялись от злых страстных и привязанных к плотским удовольствиям, чтобы меньше говорили и более слушали и вникали, не были безрассудными в слове, не были многоглаголивы, не смеялись бы дерзко над другими, украшались стыдливостью, не вступали в беседу с безнравственными женщинами, опускали очи долу, а душу обращали бы горе, избегали споров, не искали бы учительского сана, и почести этого мира вменяли бы ни во что. Если же кто сделает что-либо на пользу ближним, то пусть ожидает награды от Бога и вечного воздаяния от Иисуса Христа, Господа нашего. Так говорил Василий ученикам Ливания и те с великим удивлением слушали его, а после сего он вместе с Еввулом снова отправился в дорогу.

Когда они пришли в Иерусалим и обошли с верою и любовью все святые места, помолившись там Единому Создателю всего Богу, они явились к епископу того города, Максиму21), и просили его окрестить их в Иордане22). Епископ, видя их великую веру, исполнил их просьбу: взяв клириков своих он отправился с Василием и Еввулом к Иордану. Когда они остановились на берегу, Василий пал на землю и со слезами молил Бога, чтобы Он явил ему какое-либо знамение для укрепления его веры. Потом, с трепетом вставши, он снял с себя свои одежды, а вместе с ними «отложить прежний образ жизни ветхого человека»23), и, войдя в воду, молился. Когда святитель подошел, чтобы окрестить его, внезапно спала на них огненная молния и, вышедшей из той молнии голубь погрузился в Иордан и, всколыхнув воду, улетел на небо24). Стоявшие же на берегу, увидев это, вострепетали и прославили Бога. Приняв крещение, Василий вышел из воды и епископ дивясь любви его к Богу, облек его в одежду Христова воскресения25), совершая при сем молитву. Крестил он и Еввула и потом помазал обоих миром и причастил Божественных Даров.

Возвратившись в святой град, Василий и Еввул пробыли там один год. Потом они отправились в Антиохию, где Василий был поставлен архиепископом Мелетием в диакона, потом занимался изъяснением Писания26). Немного времени спустя, он ушел с Еввулом в свое отечество, Каппадокию. Когда они приближались к городу Кесарии, архиепископу Кесарии, Леонтию, было возвещено в сновидении об их прибытии и сказано, что Василий со временем будет архиепископом этого города. Посему архиепископ, призвав своего архидиакона27) и нескольких почетных клириков, послал их к восточным воротам города, повелев им привести к нему с почетом двоих странников, которых они там встретят. Они пошли и, встретив Василия с Еввулом, когда те входили в город, отвели их к архиепископу; тот, увидев их, удивился, ибо именно их он видел в сновидении, – и прославил Бога. Спросив их о том, откуда они идут и как называются и, узнав имена их, он повелел отвести их в трапезу и угостить, сам же, созвав клир свой и почетных горожан, рассказал им все, что повидано ему было в видении от Бога о Василии. Тогда клир единогласно сказал:

– Так как за добродетельную жизнь твою Бог указал тебе наследника твоего престола, то поступи с ним как тебе угодно; ибо поистине достоин всякого уважения тот человек, которого прямо указывает воля Божья.

Архиепископ призвал после сего к себе Василия и Еввула и начал рассуждать с ними о Писании, желая узнать, насколько они понимают его. Слыша их речи, он дивился глубине их премудрости и, оставив их у себя, относился к ним с особым почтением. Василий же, пребывая в Кесарии, вел такую же жизнь, какой он научился у многих подвижников, когда путешествовал по Египту, Палестине, Сирии и Месопотамии и присматривался к жившим в тех странах отцам-подвижникам. Так, подражая их жизни, он был добрым иноком и архиепископ Кесарии Евсевий28), поставил его пресвитером и руководителем иноков в Кесарии. Приняв сан пресвитера, святой Василий все время свое посвящал трудам сего служения, так что отказывался даже от переписки со своими прежними друзьями29). Попечение об иноках, им собранных, проповедание слова Божьего, и другие пастырские заботы не позволяли ему отвлекаться к посторонним занятиям. При этом на новом поприще он скоро приобрел себе такое уважение, каким не пользовался и сам архиепископ, еще не довольно опытный в делах церковных, так как он избран был на престол Кесарийский из оглашенных. Но едва прошел год его пресвитерства, как епископ Евсевий начал по немощи человеческой, завидовать и недоброжелательствовать Василию. Святой Василий узнав о сем, и, не желая быть предметом зависти, ушёл в Ионийскую пустыню30). В Ионийской пустыне Василий удалился к реке Ирису, – в местность, в которой прежде его уединились его мать Еммелия и сестра его Макрина, – и которая им и принадлежала. Макрина устроила тут монастырь. Вблизи его, при подошве высокой горы, покрытой частым лесом и орошаемой холодными и прозрачными водами, поселился Василий. Пустыня так была приятна Василию своим невозмутимым безмолвием что он предполагал окончить здесь дни свои. Здесь он подражал подвигам тех великих мужей, которых видел в Сирии и Египте. Он подвизался в крайнем лишении, имея для покрытия себя одну одежду – срачицу и мантию; носил и власяницу, но только ночью, чтобы её было не видно; питался хлебом и водою, приправляя эту скудную пищу солью и кореньями. От строгого воздержания он сделался весьма бледен и тощ. и пришел в крайнее изнеможение. Никогда не ходил он в баню и не зажигал огня. Но Василий жил не для одного себя: он собрал в общежитие иноков; своими письмами привлек к себе в пустыню и друга своего Григория.

В своем уединении Василий и Григорий все делали вместе; вместе молились; оба оставили чтение мирских книг, за которыми прежде много тратили времени, и стали единственно заниматься Священным Писанием. Желая лучше изучить его, они читали сочинения предшествовавших им по времени отцов и писателей церковных особенно Оригена. Здесь же Василий и Григорий, руководимые Святым Духом, написали уставы иноческого общежития, которыми иноки Восточной Церкви большею частью руководствуются и ныне31).

В отношении к жизни телесной, Василий и Григорий находили удовольствие в терпении; работали своими руками, нося дрова, обтесывая камни, сажая и поливая деревья, таская навоз, возя тяжести, так что мозоли на руках их долго оставались. Жилище их не имело ни кровли, ни ворот; никогда не было там ни огня, ни дыма. Хлеб, который они ели, был так сух и худо пропечен, что его едва можно было жевать зубами.

Наступило, однако, время, когда оба, Василий и Григорий, должны были покинуть пустыню, так как их услуги были потребны для Церкви, которая в то время была возмущаема еретиками. Григория на помощь православным взял к себе в Назианз отец его, Григорий, человек уже старый и потому не имевший силы с твердостью бороться с еретиками; Василия же уговорил возвратиться к себе Евсевий, архиепископ Кесарийский, примирившийся с ним в письме и просивший его помочь Церкви, на которую ополчились ариане32). Блаженный Василий, видя такую нужду Церкви и предпочитая ее пользе пустыннического жития, оставил уединение и пришёл в Кесарию, где много потрудился, словами и сочинениями ограждая православную веру от ереси. Когда же преставился архиепископ Евсевий, на руках Василия предав дух свой Богу, то на престол архиепископский был возведен и посвящен собором епископов Василий. Среди тех епископов был и престарелый Григорий, отец Григория Назианзина. Будучи слаб и утружден старостью, он повелел препроводить его в Кесарию, чтобы убедить Василия принять архиепископство и воспрепятствовать возведению на престол кого-либо из ариан.

Василий успешно правил Церковью Христовой, брата же своего, Петра, он посвятил в пресвитера, чтобы он помогал ему в трудах по делам Церкви, а впоследствии поставил его епископом города Севастии33). В это время матерь их блаженная Еммелия, отошла к Господу, проживши более 90 лет.

Спустя несколько времени, блаженный Василий просил у Бога просветить его разум для того, чтобы он мог совершать приношение бескровной жертвы Богу собственными своими словами, и чтобы ему для сего была ниспослана благодать Святого Духа34). Чрез шесть дней в седьмой, когда Василий, стоя пред престолом в храме, начал совершать предложение хлеба и чаши, ему в видении явился Сам Господь с апостолами и сказал:

– По просьбе твоей, уста твои пусть наполнятся хвалою, чтобы ты мог совершать бескровное служение, произнося свои молитвословия.

После сего Василий начал говорить и записывать такие слова: «Да исполнятся уста мои хвалением, да воспою славу твою», «Господи Боже наш, создавай нас и введи в жизнь сию» и другие молитвы святой литургии. По окончании молитвы, он воздвиг хлеб, усердно молясь такими словами: «Услышь Господи Иисусе Христе Боже наш в небесах жилища твоего и у престола царствия твоего, и приди освятить нас, и на горе этой восседай и здесь с нами невидимым пребывай: и сподоби рукою своей преподать нам пречистое тело твое и кровь всем нам людям»35). Когда святитель совершал сие, Еввул с высшими клириками увидели свет небесный, озарявший алтарь и святителя и неких светлых мужей в белых ризах, которые окружали святого Василия. Увидев сие, они пришли в большой ужас и пали ниц проливая слезы и прославляя Бога.

В то время Василий, призвав золотых дел мастера, приказал ему изготовить из чистого золота голубя – во образ того голубя, который явился над Иорданом, – и поместил его над святым престолом, дабы он как бы охранял Божественные Тайны.

Господь Бог некоторыми чудесными знамениями засвидетельствовал еще при жизни Василия об его святости. Однажды, когда он совершал божественную службу, некий еврей, желая узнать, в чем состоят святые тайны, присоединился к прочим верующим, как бы христианин, и, войдя в церковь, увидел, что святой Василий держит в своих руках младенца и раздробляет его на части. Когда верующие стали причащаться из рук святого, подошел и еврей, и святитель подал ему, как и прочим христианам, часть святых даров. Приняв их в руки, еврей увидел, что это была действительно плоть, а когда приступил к чаше, то увидел, что в ней была действительно кровь. Он спрятал остаток от святого причащения и, придя домой, показал его жене своей и рассказал ей обо всем, что видел своими глазами. Уверовав, что христианское таинство есть действительно страшное и славное, он пошел наутро к блаженному Василию и умолял удостоить его святого крещения. Василий же, воздав благодарение Богу, немедленно окрестил еврея со всем его семейством.

Когда святой однажды шел по дороге, некая бедная женщина, обиженная одним начальником припала к ногам Василия, умоляя его о том, чтобы он написал о ней начальнику, как человек, которого тот весьма уважал. Святой, взяв хартию36), написал к начальнику следующее: «сия убогая женщина явилась ко мне, говоря, что письмо мое имеет для тебя большое значение. Если это так, то докажи мне то на деле и окажи милость этой женщине». Написав сии слова, святой отдал хартию той бедной женщине, и она, взявши, снесла ее начальнику. Прочитав письмо, тот написал в ответ святому так: «согласно письму твоему, святой отче, я хотел бы оказать милость той женщине, но не могу сего сделать, потому что она подлежит общенародной подати». Святой снова написал ему следующее: «хорошо, если ты хотел, но не мог сделать; а если ты и мог, но не захотел, то Бог поставит тебя самого в число нуждающихся, так что ты не сможешь сделать того, что захочешь». Эти слова святителя вскоре исполнились: немного времени спустя после сего, царь разгневался на того начальника, ибо узнал, что он учиняет большие притеснения народу, и заключил его в узы, дабы он заплатил всем, кого обидел. Начальник же из заключения послал к святому Василию прошение, чтобы он сжалился над ним и своим ходатайством умилостивил царя. Василий поспешил попросить за него царя. и чрез шесть дней пришел указ, освобождавший начальника от осуждения. Начальник, увидев как милостив к нему святой, поспешил к нему, чтобы принести ему благодарность, а вышеупомянутой бедной женщине отдал из своего имения вдвое против того, что взял с нее.

В то время, как сей угодник Божий, Великий Василий мужественно боролся в Кесарии Каппадокийской за святую веру Христову37), царь Юлиан Отступник, богохульник и великий гонитель христиан38), похвалявшийся тем, что он погубит христиан, шел войною на Персов. Святой Василий тогда молился в церкви пред иконою Пресвятой Богородицы, у ног Которой было изображение, и святого великомученика Меркурия в виде воина с копьем39). Молился же он о том чтобы Бог не попустил гонителю и губителю христиан Юлиану возвратиться живым с Персидской войны. И вот он увидел, что образ святого Меркурия, стоявшего близ Пресвятой Богородицы, изменился, и изображение мученика на некоторое время стало невидимо. Спустя немного времени, мученик снова показался, но с окровавленным копьем. В это самое время Юлиан был пронзен на Персидской войне святым мучеником Меркурием, посланным Пречистою Девою Богородицей погубить врага Божьего.

Имел святой Василий Великий и такой благодатный дар. Когда он во время литургии возносил святые дары, то золотой голубь с божественными дарами, висевший над святым престолом движимый силою Божьею, сотрясался три раза. Однажды, когда Василий служил и возносил святые дары, обычного знамения с голубем, который своим сотрясением указывал сошествие Святого Духа, не было. Когда Василий размышлял о причине сего, то увидел, что один из диаконов, державших рипиды40), смотрел на одну женщину, стоявшую в церкви. Василий повелел тому диакону отступить от святого жертвенника и назначил ему епитимию – семь дней поститься и молиться, проводить целые ночи без сна в молитве и из имения своего раздавать милостыню нищим. С того времени святой Василий повелел устроить в церкви пред алтарем завесу и перегородку, для того чтобы ни одна женщина не могла смотреть в алтарь во время совершения божественной службы; непослушных же повелел выводить из церкви и отлучать от святого причащения41).

В то время, как святой Василий был епископом, Церковь Христову смущал царь Валент42), ослепленный арианской ересью. Он, свергнув много православных епископов с их престолов, возвел на их места ариан, а иных, малодушных и боязливых заставил присоединиться к его ереси. Он гневался и мучился внутренне, видя, что Василий безбоязненно пребывает на своем престоле, как непоколебимый столп своей веры, и подкрепляет и увещевает других гнушаться арианством, как ненавистным для Бога лжеучением. Обходя свои владения ,и чрезвычайно притесняя повсюду православных, царь, по дороге в Антиохию, прибыл в Кесарию Каппадокийскую и здесь стал употреблять все меры к тому, чтобы склонить Василия на сторону арианства. Он внушил своим воеводам вельможам – и советникам, чтобы они то моленьями и обещаниями, то угрозами побудили Василия исполнить желание царя. И царские единомышленники настойчиво убеждали святого к этому; кроме того, некоторые благородные женщины, пользовавшиеся расположением царя, стали посылать своих евнухов к святому, настойчиво советуя ему, чтобы он мыслил заодно с царем. Но никто не мог заставить этого непоколебимого в своей вере иерарха отпасть от православия. Наконец епарх Модест43) призвал Василия к себе и, после того, как оказался не в состоянии склонить его льстивыми обещаниями к отпадению от православия, начал с яростью грозить ему отнятием имущества, изгнанием и смертью. Святой же на угрозы его дерзновенно отвечал:

– Если ты отнимешь у меня имение, то и себя этим не обогатишь, и меня не сделаешь нищим. Полагаю, что тебе не нужны эти ветхие мои одежды и несколько книг, в которых заключается все мое богатство. Ссылки нет для меня, потому что я не связан местом и то место, на котором живу теперь, не мое, и всякое, куда меня ни сошлют, будет мое. Лучше же сказать: везде место Божье, где ни буду «странником и пришельцем» (Пс.38:13). А мучения что могут сделать мне? – я так слаб, что разве только первый удар будет для меня чувствителен. Смерть же для меня – благодеяние: она скорее приведет меня к Богу, для Которого живу и тружусь, и к Которому давно я стремлюсь.

Изумленный сими словами, правитель сказал Василию:

– Никто так дерзновенно не говорил со мною до сих пор!

– Да, – отвечал святитель, – потому что тебе не случалось ранее говорить с епископом. Во всем ином мы показываем кротость и смирение, но когда речь идет о Боге, и против Него дерзают восставать: тогда мы, все прочее, вменяя ни за что, взираем только на Него Единого; тогда огонь, меч, звери и железо, терзающие тело, скорее будут радовать нас, нежели устрашать.

Донося Валенту о непреклонности и неустрашимости святого Василия, Модест сказал:

– Побеждены мы, царь, настоятелем Церкви. Этот муж выше угроз, тверже доводов, сильнее убеждений.

После сего царь запретил тревожить Василия и, хотя не принял общения с ним, стыдясь показать себя переменившимся, но стал искать оправдания более благоприличного.

Наступил праздник Богоявления Господня. Царь со свитою своею вошел в церковь, где служил Василий и, вступив в среду народа, сим самым хотел показать вид единения с Церковью. Взирая на благолепие и порядок церковный и внимая пению и молитвам верных, царь дивился, говоря, что в своих арианских церквях он никогда не видал такого порядка и благолепия. Святой Василий, подойдя к царю, начал беседовать с ним, поучая его от Священного Писания; слушателем этой беседы был и Григорий Назианзин случайно бывший там в то время, который и написал об этом. С того времени царь стал лучше относиться к Василию. Но, удалившись в Антиохию, он снова раздражился против Василия, будучи возбужден к этому злыми людьми, поверив доносам которых он и осудил Василия на изгнание. Но когда царь хотел подписать этот приговор, престол, на котором он сидел, закачался и сломалась трость44), которою он должен был сделать подпись. Взял царь другую трость, но и с тою было тоже; то же случилось и с третьей. Потом у него задрожала рука, и страх напал на него; увидев в этом силу Божью, царь разорвал хартию. Но враги православия опять стали настойчиво докучать царю относительно Василия, чтобы он не оставлял его в покое, и от царя был послан один сановник по имени Анастасий, чтобы привести Василия в Антиохию. Когда сей сановник пришел в Кесарию и возвестил Василию о повелении царя, святой отвечал:

– Я, сын мой, несколько времени назад узнал, что царь, послушавшись совета неразумных людей, сломал три трости, желая подписать указ о моем заточений и помрачить чрез это истину. Бесчувственные трости удержали его неудержимую стремительность, согласившись лучше переломиться, чем послужить оружием для его неправедного приговора.

Будучи приведен в Антиохию, Василий предстал на суд епарха, и на вопрос: «почему он не держится той веры, какую исповедует царь? – отвечал:

– Никогда не будет того, чтобы я, уклонившись от истинной христианской веры, стал последователем нечестивого арианского учения; ибо я от отцов наследовал веру в единосущие45), которую исповедую и прославляю.

Судья грозил ему смертью, но Василий отвечал:

– Что же? пусть я пострадаю за истину и освобожусь от телесных уз; я давно желаю этого, – только вы не измените своему обещанию.

Епарх донес царю, что Василий не боится угроз, что убеждения его нельзя изменить, что сердце его непреклонно и твердо. Царь, воспылав гневом, стал думать о том, как бы погубить Василия. Но в это самое время сын царя, Галат, внезапно заболел и врачи уже обрекли его на смерть. Его мать, придя к царю, с раздражением говорила ему:

– Так как ты неправильно веруешь и гонишь архиерея Божьего, то за это отрок и умирает.

Услышав сие, Валент призвал Василия и сказал ему:

– Если Богу угодно учение твоей веры, то исцели своими молитвами сына моего!

Святой отвечал:

– О царь! Если ты обратишься в православную веру и даруешь покой церквам, то сын твой останется жив.

Когда царь обещался это исполнить, святой Василий тотчас же обратился к Богу с молитвою, и Господь послал царскому сыну облегчение в болезни. После сего Василий отпущен был с почестями на свой престол. Ариане, слыша и видя сие, воспламенились завистью и злобою и говорили царю:

– И мы могли бы это сделать!

Они снова прельстили царя, так что он не воспрепятствовал им совершить крещение над своим сыном. Но когда ариане взяли царского сына, чтобы окрестить его, он тотчас же умер на руках у них. Это видел своими очами вышеупомянутый Анастасий и рассказал о сем царю Валентиниану46), царствовавшему на западе, брату восточного царя, Валента. Валентиниан же, удивившись такому чуду, прославил, Бога, а святому Василию, через Анастасия, послал большие дары, приняв которые Василий в городах своей епархий устроил больницы и дал там приют многим немощным и убогим.

Блаженный Григорий Назианзин сообщает еще, что святой Василий и того епарха Модеста, который был так суров к святому, исцелил молитвою от тяжкой болезни, когда тот в болезни своей со смирением искал помощи от его святых молитв.

По прошествии некоторого времени, на место Модеста был поставлен епархом родственник царя, по имени Евсевий. В Кесарии в его время жила одна вдова, – юная, богатая и очень красивая, по имени Вестиана, дочь Аракса, который был членом сената. Эту вдову епарх Евсевий хотел силою выдать замуж за одного сановника, она же, будучи целомудренна, и желая сохранить чистоту вдовства своего незапятнанною, во славу Божью, не хотела выходить замуж. Когда она узнала, что ее хотят похитить силою и принудить к вступлению в брак то убежала в церковь и припала к стопам архиерея Божьего, святого Василия47). Он же, приняв ее под свою защиту, не хотел выдать ее из церкви пришедшим за нею людям, а потом тайно отослал ее в девичий монастырь, к сестре своей, преподобной Макрине. Разгневавшись на блаженного Василия, епарх послал воинов взять ту вдову из церкви силою, а когда там она не была найдена, повелел искать ее в опочивальне святого. Епарх как человек безнравственный, думал, что Василий с греховным намерением удержал ее у себя и скрыл в своей опочивальне. Не найдя, однако, ее нигде. Он призвал Василия к себе и с великою яростью бранил его, угрожал отдать его на мучение, если тот не выдаст ему вдову. Но святой Василий показал себя готовым на муки.

– Если ты повелишь строгать железом мое тело, – сказал он, – то этим уврачуешь мою печень, которая, как видишь, сильно беспокоит меня48).

В это время граждане, узнав о происшествии, устремились все – не только мужчины, но и женщины – ко дворцу епарха с оружием и дрекольем намереваясь умертвить его за святого отца и пастыря своего. И если бы святой Василий не успокоил народ, то епарх был бы убит. Последний же, увидев такое возмущение народное, весьма испугался и отпустил святого невредимым и свободным.

Елладий, очевидец чудес Василия и преемник его на епископском престоле, муж добродетельный и святой, рассказывал следующее. Один православный сенатор по имени Протерий, посещая святые места, вознамерился отдать дочь свою на служение Богу в один из монастырей; дьявол же, исконный ненавистник добра, возбудил в одном рабе Протерия страсть к дочери господина своего. Видя несбыточность своего желания, и не смея ничего сказать о своей страсти девице, раб пошел к одному волшебнику, жившему в том городе, и рассказал ему о своем затруднении. Он обещал волшебнику много золота, если тот своим волшебством поможет ему жениться на дочери господина своего. Волшебник сначала отказывался, но, наконец, сказал:

– Если хочешь, то я пошлю тебя к господину моему, дьяволу; он тебе в этом поможет, если только и ты исполнишь его волю.

Несчастный же раб тот сказал:

– Все, что он ни повелит мне, обещаюсь исполнить.

Волшебник сказал тогда:

– Отречешься ли ты от Христа своего и дашь ли в том расписку?

Раб же сказал:

– Готовь и на это, лишь бы только получить желаемое.

– Если ты даешь такое обещанье, – сказал волшебник, – то и я буду тебе помощником.

Потом, взяв хартию, он написал дьяволу следующее:

– Так как я должен, владыка мой, стараться о том, чтобы отторгать людей от христианской веры и приводить их, под твою власть, для умножения твоих подданных, то я посылаю тебе ныне подателя сего письма, юношу, разожженного страстей к девице, и прошу за него, чтобы ты оказал ему помощь в исполнении его желании. Чрез это и я прославлюсь, и к тебе привлеку больше почитателей.

Написав такое послание к дьяволу, волшебник отдал его тому юноше и послал его с такими словами:

– Иди в этот ночной час и стань на еллинском кладбище49), подняв к верху хартию; тогда сейчас же тебе явятся те, кои проведут тебя к дьяволу.

Несчастный раб быстро пошел и, остановившись на кладбище, начал призывать бесов. И тотчас предстали пред ним лукавые духи и с радостью повели обольщённого к своему князю. Увидев его, сидевшего на высоком престоле, и тьмы окружавших его злых духов раб отдал ему письмо от волшебника. Дьявол, взяв письмо, сказал рабу:

– Веруешь ли в меня?

Тот же ответил: «верую».

Дьявол снова спросил:

– Отрекаешься ли от Христа своего?

– Отрекаюсь, – ответил раб.

Тогда сатана сказал ему:

– Часто вы обманываете меня, христиане: когда просите у меня помощи, то приходите ко мне, а когда достигнете своего, то опять отрекаетесь от меня и обращаетесь к вашему Христу, Который, как добрый и человеколюбивый, принимает вас. Дай же мне расписку в том, что ты добровольно отрекаешься от Христа и крещения и обещаешь быть моим на веки и со дня судного будешь терпеть со мною вечную муку: в таком случае я исполню твое желание.

Раб, взяв хартию, написал то, чего хотел от него дьявол. Тогда погубитель душ змей древний (т. е. дьявол), послал, бесов прелюбодеяния, и они возбудили в девице такую сильную любовь к отроку, что она, от плотской страсти, упала на землю и стала кричать отцу своему:

– Пожалей меня, пожалей дочь твою и выдай меня замуж за нашего раба, которого я со всею силою полюбила. Если же ты этого для меня, единственной твоей дочери, не сделаешь, то увидишь меня скоро умершею от тяжких мучений и отдашь за меня ответ в день судный.

Услышав это, отец пришел в ужас и с плачем говорил:

– Горе мне, грешному! что такое случилось с моей дочерью? Кто украл у меня мое сокровище? Кто прельстил мое дитя? Кто помрачил свет очей моих? Я хотел дочь моя, обручить тебя Небесному Жениху, чтобы ты была подобна ангелам и в псалмах и песнопениях духовных (Еф.5:19) прославляла Бога, и сам я ради тебя надеялся получать спасение, а ты бесстыдно твердишь о замужестве! Не своди меня с печалью в преисподнюю, чадо мое, не срами своего благородного звания, выходя за раба.

Она же, не обращая внимания на слова родителя, говорила одно:

– Если не сделаешь по моему желанию, то я убью себя.

Отец не зная, что делать, по совету своих родственников, и друзей, согласился лучше исполнить её волю, чем видеть ее умирающею лютою смертью. Призвав раба своего, он отдал ему в жены дочь свою и большое имение и сказал дочери:

– Иди же, несчастная, замуж! Но я думаю, что ты станешь после сильно раскаиваться в своем поступки, и что тебе не будет от этого пользы.

Спустя некоторое время после того, как этот брак совершился, и дьявольское дело исполнилось, было замечено, что новобрачный не ходит в церковь и не причащается святых Таин. Об этом было заявлено и несчастной жене его:

– Разве ты не знаешь, – сказали ей, – что муж твой, которого ты выбрала, не христианин но чужд вере Христовой?

Она же, услышав это, чрезвычайно опечалилась и, упав на землю, начала терзать ногтями лицо свое, без устали бить себя руками в грудь, и вопила так:

– Никто, ослушавшийся своих родителей, не мог когда-либо спастись! Кто расскажет о позоре моем отцу моему? Горе мне, несчастной! В какую погибель я попала! Зачем я родилась и для чего не погибла по рождении?

Когда она так рыдала, ее услышал муж её и поспешил к ней спросить о причине её рыданий. Узнав в чем дело, он стал утешать ее, говоря, что ей сказали о нем неправду и убеждал ее, что он – христианин. Она же, немного успокоившись от речей его, сказала ему:

– Если ты хочешь уверить меня вполне и снять печаль с несчастной души моей, то утром иди со мной в церковь и причастись предо мною Пречистых Таин: тогда я поверю тебе.

Несчастный муж её, видя, что ему нельзя сокрыть правду, должен был против желания своего, рассказать ей о себе все, – как он предал себя дьяволу. Она же, забыв женскую немощь, поспешно отправилась к святому Василию и возопила к нему:

– Сжалься надо мною, ученик Христов, сжалься над ослушницей воли отца своего, поддавшейся бесовскому обольщению! – и рассказала ему все в подробности о своем муже.

Святой, призвав мужа её, спросил его, правда ли то, что о нем говорить его жена. Он со слезами ответил:

– Да, святитель Божий, все это правда! и если я стану молчать, то будут вопить об этом дела мои, – и рассказал все по порядку, как он предался бесам.

Святой же сказал:

– Хочешь ли снова обратиться к Господу нашему, Иисусу Христу?

– Да, хочу, но не могу, – ответил тот.

– Отчего же? – спросил Василий.

– Оттого, – отвечал муж, – что я дал расписку в том, что отрекаюсь от Христа и предаю себя дьяволу.

Но Василий сказал:

– Не скорби о сем ибо Бог – человеколюбив и принимает кающихся.

Жена же, повергшись к ногам святого, умоляла его говоря:

– Ученик Христов! помоги нам, в чем можешь.

Тогда святой сказал рабу:

– Веришь ли в то, что ты можешь еще спастись?

Он же сказал в ответ:

– Верую, господин помоги моему неверию.

Святой после этого, взяв его за руку, осенил крестным знаменем и запер его в комнате, находившейся внутри церковной ограды, заповедав ему непрестанно молиться Богу. Пробыл он и сам три дня в молитве, а потом посетил кающегося и спросил его:

– Как ты чувствуешь себя чадо?

– Я нахожусь в крайне бедственном состоянии, владыка, отвечал юноша, – не могу я выносить криков бесовских и страхов и стреляния, и ударов кольями. Ибо демоны, держа в руках мою расписку, поносят меня, говоря: «ты пришел к нам, а не мы к тебе!» Святой же сказал:

– Не бойся, чадо, а только веруй.

И, давши ему немного пищи, осенил его крестным знамением и опять запер его. Чрез несколько дней он снова посетил его и сказал:

– Как живешь ты, чадо?

Тот ответил:

– Издали я слышу еще угрозы и крик их ,но самих не вижу.

Василий, дав ему немного пищи, и помолившись за него, опять запер его и ушел. Потом он пришел к нему на сороковой день и спросил его:

– Как живешь ты, чадо.

Он же сказал:

– Хорошо, отец святой, ибо я видел тебя во сне, как ты боролся за меня и одолел дьявола.

Сотворив молитву, святой вывел его из затвора и привел в келию. Наутро он созвал весь причт церковный, иноков и всех людей христолюбивых и сказал:

– Прославим брат, человеколюбца Бога, ибо вот теперь Добрый Пастырь хочет принять на рамо погибшее овча50) и принести его в церковь: в эту ночь мы должны умолять его благость, чтобы Он победил и посрамил врага душ наших.

Верующие собрались в церковь и молились всю ночь о кающемся, взывая: «Господи помилуй».

Когда наступило утро, Василий, взяв кающегося за руку, повел его со всем народом в церковь, воспевая псалмы и песнопения. И вот дьявол бесстыдно пришел туда невидимо со всею своею пагубною силою, желая вырвать юношу из рук святого. Юноша же начал вопить:

– Святитель Божий, помоги мне!

Но дьявол с такою дерзостью и бесстыдством вооружился против юноши, что причинял боль и святому Василию, увлекая с собою юношу. Тогда блаженный обратился к дьяволу с такими словами:

– Бесстыднейший душегубец, князь тьмы и погибели! Разве не довольно для тебя твоей погибели, какую ты причинил себе и находящимся с тобою? Ужели ты не перестанешь преследовать создания Бога моего?

Дьявол же возопил к нему:

– Обижаешь ты меня, Василий! – и этот голос дьявольский слышали многие. Тогда святитель сказал:

– Да запретит тебе Господь, о дьявол!

Дьявол же опять сказал ему:

– Василий, ты обижаешь меня! Ведь не я пришел к нему, а он ко мне: он отрекся от Христа своего, дав мне расписку, которую я имею в руке своей, и которую я в день судный покажу всеобщему Судье.

Василий же сказал:

– Благословен Господь Бог мой! Эти люди до тех пор не опустят поднятых к небу рук своих51), пока ты не отдашь ту расписку.

Затем, обратившись к народу, святой сказал:

– Поднимите руки ваши горе и взывайте: «Господи помилуй!» И вот после того, как народ, поднявши руки к небу, долгое время вопил со слезами: «Господи помилуй!», расписка того юноши, на глазах у всех принеслась по воздуху прямо в руки святителю Василию. Взяв эту расписку, святой возрадовался и воздавал благодарение Богу, а потом в слух всех сказал юноше:

– Знаешь ли, брат эту расписку?

Юноша отвечал:

– Да, святитель Божий, это моя расписка; я написал ее своею собственною рукою.

Василий же Великий тотчас разорвал ее пред всеми на части и, введя юношу в церковь, причастил его Божественными Тайнами и предложил обильную трапезу всем присутствовавшим. После того, дав поучение юноше и указав подобающие правила жизни, возвратил жене его, а тот не умолкая, славословил и благодарил Бога.

Тот же Елладий рассказывал о святом Василии еще следующее. Однажды великий отец наш Василий, будучи озарен божественною благодатью, сказал своему клиру:

– Идите, чада, за мною и мы увидим славу Божью, а вместе и прославим Владыку нашего.

С этими словами он вышел из города, но никто не знал, куда он хотел идти. В то время в одном селении жил пресвитер Анастасий с женою Феогнией. Сорок лет они прожили друг с другом в девстве, и многие думали, что Феогния бесплодная, ибо никто не знал хранимого ими в тайне, чистого девства. Анастасий же за свою святую жизнь удостоился получить благодать Духа Божьего, и был прозорливцем. Провидя духом, что Василий хочет посетить его, он сказал Феогнии:

– Я иду возделывать поле, а ты, сестра моя, убери дом и, в девятом часу дня, зажегши свечи, выйди навстречу святому архиепископу Василию, ибо он идет посетить нас грешных.

Она удивилась словам господина своего, но исполнила его приказание. Когда святой Василий был невдалеке от дома Анастасия, Феогния вышла к нему навстречу и поклонилась ему.

– Здорова ли ты, госпожа Феогния? – спросил Василий. Она же, услышав, что он называет ее по имени, пришла в ужас и сказала:

– Я здорова, владыка святой!

Святитель же сказал:

– Где господин Анастасий, брат твой?

Она отвечала:

– Это не брат, а муж мой; он ушел в поле.

Василий же сказал:

– Он дома – не беспокойся!

Услышав это, она еще больше испугалась, ибо поняла, что святой проник в их тайну, и с трепетом припала к ногам святого и сказала:

– Моли за меня, грешную, святитель Божий, ибо я вижу, что ты можешь творить великое и дивное.

Святитель же помолился за нее и пошел дальше. Когда он входил в дом пресвитера, встретил его и сам Анастасий и, поцеловав ноги святого, сказал:

– Откуда мне; это, что ко мне пришел святитель Господа моего.

Святитель же, дав ему лобзание о Господе, сказал:

– Хорошо, что я нашел тебя, ученик Христов; пойдем в церковь и совершим службу Божью.

Пресвитер же тот имел обычай поститься все дни недели, кроме субботы и воскресенья, и не вкушал ничего, кроме хлеба и воды. Когда они пришли в церковь, святой Василий повелел Анастасию служить литургию, а тот отказывался, говоря:

– Ты знаешь, владыка, что сказано в Писании: «меньший благословляется большим» (Евр.7:7).

Василий же сказал ему:

– При всех других добрых делах своих имей также и послушание.

Когда Анастасий совершал литургию, то, во время возношения святых Таин святой Василий и прочие, кто был достоин, увидели Пресвятого Духа, сошедшего в виде огня и окружившего Анастасия и святой жертвенник. По окончании божественной службы, все вошли в дом Анастасия, и он предложил, трапезу святому Василий и клиру его.

Во время трапезы святой спросил пресвитера:

– Откуда ты имеешь сокровище и каково житие твое? Расскажи мне.

Пресвитер отвечал:

– Святитель Божий! я человек грешный и подлежу общенародным податям; у меня есть две пары волов, из которых с одной я работаю сам, а с другой – мой наемник; то что получаю при помощи одной пары волов, исстрачиваю на успокоение странников, а получаемое при помощи другой пары идет на уплату подати: жена моя также трудится со мною, услуживая странникам и мне.

Василий же сказал ему:

– Зови ее сестрою своею, как это и есть на самом деле, и скажи мне о добродетелях, твоих.

Анастасий отвечал:

– Я ничего доброго не сделал на земле.

Тогда Василий сказал:

– Встанем и пойдем вместе, – и, восстав они пришли к одной из комнат его дома.

– Открой мне двери эти, – сказал Василий.

– Нет святитель Божий – сказал Анастасий, – не входи туда, потому, что там нет ничего, кроме хозяйственных, вещей.

Василий же сказал:

– Но я и пришел ради этих вещей.

Так как пресвитер все-таки не хотел открыть дверей, то святой открыл их своим словом и, вошедши, нашел там одного человека, пораженного сильнейшею проказою52), у которого уже отпали, изгнивши, многие части тела. О нем не знал никто, кроме самого пресвитера и жены его.

Василий сказал пресвитеру:

– Зачем ты хотел утаить от меня это твое сокровище?

– Это человек сердитый и бранчивый, – отвечал пресвитер, – и потому я боялся показать его, чтобы он не оскорбил каким-либо словом твою святость.

Тогда Василий сказал:

– Добрый подвиг совершаешь ты, но дай и мне в: эту ночь послужить ему, дабы и мне быть соучастником, в той награде, какую ты получишь.

И так святой Василий остался с прокаженным наедине и, запершись, всю ночь провел в молитве, а наутро вывел его совершенно невредимым и здоровым. Пресвитер же с женою своею и все, бывшее там увидев такое чудо, прославляли Бога, а святой Василий после дружеской беседы с пресвитером и поучения, данного им присутствовавшим возвратился в дом свой.

Когда о святом Василии услышал преподобный Ефрем Сирин53), живший в пустыне, то стал молить Бога о том, чтобы Он показал ему, каков есть Василий. И вот однажды, находясь в состоянии духовного восторга, он увидел огненный столп, которого глава доходила до неба, и услышал голос говоривший:

– Ефрем, Ефрем! Каким ты видишь этот огненный столп, таков и есть Василий.

Преподобный Ефрем тотчас же, взяв с собою переводчика, – ибо не умел говорить по-гречески, – пошел в Кесарию и прибыл туда в праздник Богоявления Господня. Став вдали и незамеченный никем он увидел святого Василия, шедшего в церковь с великою торжественностью, одетого в светлую одежду, и клир его, также облаченный в светлые одежды. Обратившись к сопровождавшему его переводчику, Ефрем сказал:

– Кажется, брат, мы напрасно трудились, ибо это человек столь высокого чина, что я не видел такого.

Войдя в церковь. Ефрем стал в углу, невидимый никем, и говорил сам с собою так:

– Мы, «перенесшие тягость дня и зной» (Мф.20:12), ничего не добились, а сей, пользующейся такою славою и честью у людей, есть в тоже время столп огненный. Это меня удивляет.

Когда святой Ефрем так рассуждал о нем, от Духа Святого узнал Василий Великий и послал к нему своего архидиакона, сказав:

– Иди к западным вратам церковным; там найдешь ты в углу церкви инока, стоящего с другим человеком, почти безбородого и малого роста. Скажи ему: пойди и взойди в алтарь, ибо тебя зовет архиепископ.

Архидиакон же, с большим трудом протеснившись чрез толпу, подошел к тому месту, где стоял преподобный Ефрем и сказал:

– Отче! пойди, – прошу тебя – и взойди в алтарь: тебя зовет архиепископ.

Ефрем же, чрез переводчика узнав то, что сказал архидиакон, отвечал сему последнему:

– Ты ошибся, брат! мы люди пришлые и незнакомы архиепископу.

Архидиакон пошел сказать о сем Василию, который в то время изъяснял народу Священное Писание. И вот преподобный Ефрем увидел, что из уст говорившего Василия исходит огонь.

Потом Василий опять сказал архидиакону:

– Иди и скажи пришлому монаху тому: господин Ефрем! прошу тебя – взойди во святой алтарь: тебя зовет архиепископ.

Архидиакон пошел и сказал, как ему было приказано. Ефрем же удивился этому и прославил Бога. Сотворив затем земной поклон, он сказал:

– Воистину велик Василий, воистину он есть столп огненный, воистину Дух Святой говорит его устами!

Потом упросил архидиакона, чтобы тот сообщил архиепископу, что, по окончании святой службы, он хочет в уединенном месте поклониться ему и приветствовать его.

Когда Божественная служба окончилась, святой Василий взошел в сосудохранительницу и, призвав преподобного Ефрема, дал ему целование о Господе и сказал:

– Приветствую тебя, отче, умножившего учеников Христовых в пустыне и силою Христовою изгнавшего из нее бесов! Для чего, отче, ты принял на себя такой труд, явившись увидеть грешного человека? Да воздаст тебе Господь за труд твой.

Ефрем же, отвечая Василию чрез переводчика, сказал ему все, что было у него на сердце, и причастился со своим спутником Пречистыми Тайнами из святых рук Василия. Когда они после в доме Василия сели за трапезу, преподобный Ефрем сказал святому Василию:

– Отче святейший! Одной милости прошу я у тебя – соблаговоли мне дать ее.

Василий Великий сказал ему:

– Скажи, что тебе нужно: я в большом долгу у тебя за труд твой, ибо ты для меня предпринял столь далекое путешествие.

– Я знаю, отче, – сказал достопочтенный Ефрем, – что Бог дает тебе все, что ты просишь у него; а я хочу, чтобы ты умолил его благость о том, чтобы Он подал мне способность говорить по-гречески.

Василий отвечал:

– Прошенье твое выше сил моих, но так как ты просишь с твердою надеждою, то пойдем достопочтенный отец и пустынный наставник в храм Господень и помолимся ко Господу, Который может исполнить твою молитву, ибо сказано: «Желание боящихся Его Он исполняет, вопль их слышит и спасает их» (Пс.144:19).

Избрав удобное время, они начали молиться в церкви и молились долго. Потом Василий Великий сказал:

– Почему, честный отче, ты не принимаешь посвящения в сан пресвитера, будучи достоин его?

– Потому, что я грешен владыка! – отвечал ему Ефрем чрез переводчика.

– О, если бы и я имел грехи твои! – сказал Василий и прибавил, – сотворим земной поклон.

Когда же они поверглись на землю, святой Василий возложил руку свою на главу преподобного Ефрема и произнес молитву, положенную при посвящении во диакона. Потом он сказал преподобному:

– Повели теперь подняться нам с земли.

Для Ефрема же внезапно стала ясна греческая речь, и он сказал сам по-гречески: «Заступи, спаси, помилуй, сохрани нас, Боже, своей благодатью»54).

Все прославили Бога, давшего Ефрему способность понимать и говорить по-гречески. Преподобный же Ефрем пробыл со святым Василием три дня, в духовной радости. Василий поставил его во Диакона, а переводчика его в пресвитера и потом с миром отпустил их.

В городе Никее55) однажды остановился нечестивый царь, и представители арианской ереси обратились к нему с просьбою о том, чтобы он изгнал из соборной церкви того города православных, а церковь отдал их арианскому сборищу. Царь, сам будучи еретиком, так и сделал: силою отнял церковь у православных и отдал ее арианам, а сам отправился в Царьград. Когда все многочисленное общество православных было погружено в великую печаль, в Никею пришел общий предстатель и заступник всех церквей, святой Василий Великий; тогда вся православная паства пришла к нему с воплями и рыданиями, и поведала ему о причиненной им от царя обид. Святой же, утешив их своими словами, тотчас пошел к царю в Константинополь и, представ пред ним, сказал:

– «И могущество царя любит суд» (Пс.98:4). Зачем же ты, царь, произнес несправедливый приговор, изгнав православных из святой церкви и отдав управление ею неправомыслящим?

Царь же сказал ему:

– Ты снова стал оскорблять меня, Василий! не подобает тебе так поступать.

Василий ответил:

– За правду мне и умереть хорошо.

Когда они состязались и препирались друг с другом, их слушал находившейся там главный царский повар по имени Демосфен. Он, желая помочь арианам, сказал нечто грубое, в укор святому.

Святой же сказал:

– Вот мы видим пред собою и неученого Демосфена56).

Пристыженный повар снова проговорил что-то в ответ, но святой сказал:

– Твое дело размышлять о кушаньях, а не заниматься варкою догматов церковных.

И Демосфен, будучи посрамлен, замолчал. Царь, то возбуждаясь гневом, то чувствуя стыд сказал Василию:

– Поди и разбери дело их; впрочем суди так чтобы не оказаться помощником своих единоверцев.

– Если я рассужу несправедливо, – отвечал святой, – то пошли и меня в заточение, единоверцев же моих изгони, а церковь отдай арианам.

Взяв царский указ, святой возвратился в Никею и, призвав ариан, сказал им:

– Вот царь дал мне власть учинить суд между вами и православными относительно церкви, которую вы захватили силою.

Они же отвечали ему:

– Суди, но по суду царскому57).

Святой сказал тогда:

– Ступайте и вы, ариане, и вы, православные, и затворите церковь; заперев ее, запечатайте печатями: вы – своими, а вы – своими, и поставьте с той и другой стороны надежную стражу. Потом сначала вы, ариане, помолитесь в течение трех дней и трех ночей, а потом подойдите к церкви. И если, по молитве вашей, двери церковные откроются сами собою, то пусть церковь будет на веки вашею: если же этого не случится, то мы тогда помолимся одну ночь и пойдем с литией58), при пении священных песнопений, к церкви; если она откроется для нас, то мы будем владеть ею на веки; если же и нам не откроется, то церковь будет опять ваша.

Это предложение арианам понравилось, православные же огорчались на святого, говоря, что он судил не по правде, а по страху пред царем. Затем, когда обе стороны крепко на крепко заперли святую церковь, к ней, по запечатывании её, была поставлена бдительная стража. Когда ариане, помолившись три дня и три ночи, пришли к церкви, ничего чудесного не случилось: они молились и здесь с утра до шестого часа, стоя и взывая: господи помилуй. Но двери церковные пред ними не открылись, и они ушли со стыдом. Тогда Василий Великий, собрав всех православных с женами и детьми, вышел из города в церковь святого мученика Диомида59) и, там совершив всенощное бдение, утром пошел со всеми к запечатанной соборной церкви, воспевая:

– Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас!

Остановившись пред дверями церковными, он сказал народу:

– Поднимите руки свои к небесам и с усердием взывайте: «Господи помилуй!» Потом святой повелел всем умолкнуть и, подойдя к дверям, осенил их трижды крестным знамением и сказал:

– Благословен Бог христианский всегда, ныне и присно, и во веки веков.

Когда народ воскликнул: «аминь», тотчас сотряслась земля, и начали сокрушаться запоры, выпали затворы, расселись печати и врата открылись, как бы от сильного ветра и бури, так что двери ударились о стены. Святой же Василий начал воспевать:

– «Поднимите, врата, верхи ваши, и поднимитесь, двери вечные, и войдет Царь славы!» (Пс.23:7).

Затем он вошел в церковь с множеством православных и, совершив божественную службу, отпустил народ с радостью. Бесчисленное же множество ариан, увидев то чудо, отстали от своего заблуждения и присоединились к православным. Когда о таком правосудном решении Василия и о том славном чуде узнал царь, то чрезвычайно удивился и стал хулить арианство; однако, будучи ослеплен нечестием, он не обратился в православие и впоследствии погиб жалким образом. Именно, когда он был поражен и получил рану на войне в стране Фракийской, то убежал и скрылся в сарай, где лежала солома. Преследователи же его окружили сарай и подожгли его, и царь, сгоревши там, пошел в огонь неугасимый60). Смерть царя последовала уже по преставлении святого отца нашего Василия, но в тот же год, в который преставился и святой.

Однажды перед святым Василием оклеветан был брат его, епископ Севастийский Петр. Про него сказали, что он будто бы, продолжает сожительство с женою своею, которую оставил пред посвящением в епископы – епископу же не подобает быть женатым. Услышав о сем Василий сказал:

– Хорошо, что вы мне об этом сказали; я пойду с вами вместе и обличу его.

Когда же святой подходил к городу Севастии, Петр духом узнал о пришествии брата, ибо и Петр был исполнен Духа Божьего и жил с мнимою женою своею не как с женою, а как с сестрою, целомудренно. Итак, он вышел из города навстречу святому Василию на восемь поприщ61) и, увидев брата с большим числом спутников, улыбнулся и сказал:

– Брат, как бы на разбойника ты выступил против меня?

Давши друг другу целование о Господе, они вошли в город и, помолившись в церкви святых сорока мучеников пришли в епископский дом. Василий, увидев невестку свою, сказал:

– Здравствуй, сестра моя, лучше же сказать – невеста Господня; я пришел сюда ради тебя.

Она отвечала:

– Здравствуй и ты, пречестнейший отче; и я давно уже желала облобызать твои честные ноги.

И сказал Василий Петру:

– Прошу тебя, брат ночуй в эту ночь с женой твоей в церкви.

– Я сделаю все, что ты мне повелишь, – отвечал Петр.

Когда наступила ночь, и Петр почивал в церкви с женой своей, там находился и святой Василий с пятью добродетельными мужами. Около полуночи он разбудил этих мужей и сказал им:

– Что вы видите над братом моим и над невесткою моею?

Они же сказали:

– Видим ангелов Божьих обвевающих их и намащающих ароматами их непорочное ложе.

Василий сказал тогда им:

– Молчите же, и никому не рассказывайте того, что видели.

Наутро Василий повелел народу собраться в церковь и принести сюда жаровню с горящими угольями. После этого он сказал:

– Простри, честная невестка моя, свою одежду.

И когда она сделала это, святой сказал держащим жаровню.

– Положите ей в одежду горящих углей.

Они исполнили это повеление. Тогда святой сказал ей:

– Держи эти уголья в своей одежде, до тех пор, пока я тебе скажу.

Потом он снова повелел принести новых горящих углей и сказал брату своему:

– Простри, брат, фелонь твою62).

Когда тот исполнил это повеление, Василий сказал слугам:

– Высыпьте уголья из жаровни в фелонь, – и те высыпали.

Когда Петр и жена его долгое время держали горящие уголья в одеждах своих и не терпели от этого никакого вреда, народ видевший это, дивился и говорил:

– Господь хранит преподобных Своих и дарует им блага еще на земли.

Когда же Петр с женою своею бросили уголья на землю от них не чувствовалось никакого дымного запаху, и одежды их остались необожженными. Затем Василий повелел вышеупомянутым пяти добродетельным мужам, чтобы они всем рассказали о том, что видели, и те поведали народу, как они видели в церкви ангелов Божьих витавших над одром блаженного Петра и супруги его, и намащавших ароматами непорочное их ложе. После сего все прославили Бога, очищающего угодников Своих от лживой клеветы человеческой.

В дни преподобного отца нашего Василия в Кесарии была одна вдова знатного происхождения, чрезвычайно богатая; живя сластолюбиво, угождал плоти своей, она совершенно поработила себя греху и много лет пребывала в блудной нечистоте. Бог же, Который хочет чтобы все покаялись (2Пет.3:8), коснулся Своею благодатью и её сердца, и женщина стала раскаиваться в своей греховной жизни. Оставшись однажды наедине сама с собою, она размышляла о безмерном множеств своих грехов и стала так оплакивать свое положение:

– Горе мне, грешной и блудной! Как стану я отвечать праведному Судьи за сделанные мною грехи? Я растлила храм тела моего, осквернила свою душу. Горе мне, самой тягчайшей из грешниц! С кем я могу сравнить себя по своим грехам? С блудницей ли, или с мытарем? Но никто не согрешил так, как я. И – что особенно страшно – я совершила столько зла уже по принятии крещения. И кто возвестит мне, примет ли Бог мое покаяние?

Так рыдая, она припомнила все, что сделала с юности до старости, и, севши, написала это на хартии. После же всего записала один грех самый тяжкий и запечатала эту хартий свинцовою печатью, Затем, выбрав время, когда святой Василий пошел в церковь, она устремилась к нему и, бросившись к его ногам с хартией, восклицала:

– Помилуй меня, святитель Божий, – я согрешила больше всех!

Святой, остановившись, спросил ее, чего она от него хочет; она же, подавая ему в руки запечатанную хартий, сказала:

– Вот владыка, все грехи и беззакония мои я написала на этой хартий и запечатала ее; ты же, угодник Божий, не читай ее и не снимай печати, но только очисти их своею молитвою, ибо я верю, что Тот, Кто подал мне эту мысль, услышит тебя, когда ты будешь молиться обо мне.

Василий же, взяв хартий, поднял очи на небо и сказал:

– Господи! Тебе единому возможно сие. Ибо, если Ты взял на Себя грехи всего мира, то тем боле Ты можешь очистить прегрешения сей единой души, так как все грехи наши, хотя сосчитаны у Тебя, но милосердие Твое безмерно и неизследимо!

Сказав сие, святой Василий вошел в церковь, держа в руках хартию, и, повергшись пред жертвенником, всю ночь провел в молитве о той женщине.

Наутро, совершив божественную службу, святитель призвал женщину и отдал ей запечатанную хартию в том виде, в каком получил ее, и при этом сказал ей:

– Ты слышала, женщина, что «никто может прощать грехи, кроме одного Бога» (Мк.2:7).

Она же сказала:

– Слышала, честный отче, и поэтому-то я обеспокоила тебя просьбою умолить его благость.

Сказав это, женщина развязала хартию свою и увидела, что грехи её были здесь изглажены; не изглажен был только тот тяжкий грех, который был записан ею после. При виде этого, женщина ужаснулась и, ударяя себя в грудь, упала к ногам святого, взывая:

– Помилуй меня, раб Бога Вышнего, и как ты смилостивился над всеми беззакониями моими и умолил за них Бога, так умоли и о сем, чтобы оно было вполне очищено.

Архиепископ же, прослезившись от жалости к ней, сказал:

– Встань, женщина: я и сам человек грешный, и нуждаюсь в помиловании и прощении; Тот же, Кто очистил прочее твои грехи, может очистить и еще не изглаженный твой грех; если же ты на будущее время будешь беречь себя, от греха и начнешь ходить путем Господним, то будешь не только прощена, но и сподобишься небесного прославления. Вот что я тебе советую: ступай в пустыню: там найдешь ты мужа святого, по имени Ефрем; отдай ему эту хартию и проси его, чтобы он испросил тебе помилование у Человеколюбца Бога.

Женщина, по слову святого, пошла в пустыню и, пройдя большое расстояние, нашла келью блаженного Ефрема. Постучавшись в дверь, она сказала:

– Помилуй меня грешную, преподобный отче!

Святой Ефрем, узнав духом своим о цели, с какою она пришла к нему, отвечал ей:

– Отойди от меня, женщина, ибо я – человек грешный и сам нуждаюсь в помощи других людей.

Она бросила тогда пред ним хартию и сказала:

– Меня послал к тебе архиепископ Василий, чтобы ты, помолившись Богу, очистил грех мой, который написан в этой хартии; остальные грехи очистил он, а ты об одном грехе не откажи помолиться, ибо я к тебе послана.

Преподобный же Ефрем сказал:

– Нет, чадо, тот, кто мог умолить Бога о многих твоих грехах, тем более может умолить об одном. Итак, ступай, ступай немедля, чтобы застать его в живых прежде, чем он отойдет ко Господу.

Тогда женщина, поклонившись преподобному, возвратилась в Кесарию.

Но пришла она сюда как раз к погребению святого Василия, ибо он уже преставился, и святое тело его несли к месту погребения. Встретив погребальное шествие, женщина громко зарыдала, бросилась на землю и говорила святому, как бы живому:

– Горе мне, святитель Божий! горе мне, несчастной! Для того ли ты отослал меня в пустыню, чтобы, не тревожимый мною, ты мог выйти из тела? И вот я воротилась с пустыми руками, напрасно совершив трудное путешествие в пустыню. Пусть увидит это Бог и пусть рассудит Он между мною и тобою в том, что ты, имея возможность сам подать мне помощь, отослал меня к другому.

Так вопия, она бросила хартию поверх одра святого, рассказывая всем людям о своем горе. Один же из клириков, желая посмотреть, что было написано в хартии, взял ее и, развязав не нашел на ней никаких слов: вся хартия стала чиста.

– Здесь ничего не написано, – сказал он женщине, – и напрасно ты печалишься, не зная проявившегося на тебе неизреченного человеколюбия Божьего.

Весь же народ увидев это чудо, прославил Бога, давшего такую власть рабам Своим и по их преставлении.

В Кесарии жил один еврей, по имени Иосиф. Он был так искусен в науке врачевания, что определял по наблюдению над движением крови в жилах день наступления смерти больного за три или за пять дней, и указывал даже на самый час кончины. Богоносный же отец наш Василий, предвидя будущее его обращение к Христу, очень любил его и, часто приглашая его к беседе с собой, уговаривал его оставить еврейскую веру и принять святое крещение. Но Иосиф отказывался, говоря:

– В какой вере родился я, в той хочу и умереть.

Святой же сказал ему:

– Поверь мне, что ни я, ни ты не умрем, пока ты «не родишься от воды и духа» (Ин.3:5): ибо без такой благодати нельзя войти в Царство Божье. Разве отцы твои не крестились «в облаках и в море» (1Кор.10:1)? разве не пили они из камня, который был прообразом духовного камня-Христа, родившегося от Девы ради нашего спасения. Сего Христа твои отцы распяли, но Он будучи погребен на третий день воскрес и, взойдя на небеса, сел одесную Отца и оттуда придет судить живых и мертвых.

Много и другого, полезного для души, говорил ему святой, но еврей все пребывал в своем неверии. Когда же наступило время преставления святого, он заболел и призвал к себе еврея, как бы нуждаясь в его врачебной помощи, и он спросила его:

– Что скажешь ты обо мне, Иосиф?

Тот же, осмотрев святого, сказал домашним его:

– Приготовьте все к погребению, ибо с минуты на минуту нужно ожидать его смерти.

Но Василий сказал:

– Ты не знаешь, что говоришь!

Еврей отвечал:

– Поверь мне, владыка, что смерть твоя наступит еще до захода солнца.

Тогда Василий сказал ему:

– А если я останусь жив до утра, до шестого часа, что ты тогда сделаешь?

Иосиф ответил:

– Пусть я умру тогда!

– Да, – сказал на это святой, – умри, но умри греху, чтобы жить для Бога!

– Знаю, о чем ты говоришь, владыка! – отвечал еврей, – и вот я клянусь тебе, что если ты проживешь до утра, я исполню твое желание.

Тогда святой Василий стал молиться Богу о том, чтобы Он продолжил жизнь его до утра для спасения души еврея, – и получил просимое. На утро он послал за ним; но тот не поверил слуге, сказавшему ему, что Василий жив; однако пошел, чтобы увидеть его, как он думал уже умершим. Когда же он увидел его действительно живым то пришел как бы в исступление, а потом, упав в ноги святому, сказал в порыве сердечном:

– Велик Бог христианский, и нет другого Бога, кроме Него! Я отрекаюсь от богопротивного жидовства, и обращаюсь в истинную, христианскую веру. Повели же, святой отец немедленно преподать мне святое крещение, а также и всему дому моему.

Святой Василий сказал ему:

– Я крещу тебя сам своими руками!

Еврей, подойдя к нему, дотронулся до правой руки святого и сказал:

– Силы твои, владыка, ослабели, и все естество твое вконец изнемогло; ты не сможешь окрестить меня сам.

– Мы имеем Создателя, укрепляющего нас, – отвечал Василий.

И, восстав, вошел в церковь и пред лицом всего народа окрестил еврея и всю семью его; он нарек ему имя Иоанн и причастил его Божественных Таин, сам совершив в тот день литургию. Преподав наставленье новокрещенному о вечной жизни и обратившись с словом назидания ко всем своим словесным овцам святитель оставался в церкви до девятого часа. Потом дав всем последнее целование и прощение, он стал благодарить Бога за все его неизреченные благодеяния и, когда еще слово благодарения было на устах его, предал душу свою в руки Божьи и как архиерей присоединился к почившим архиереям, а как великий словесный гром63) – к проповедникам в первый день января 379 года, в правление Грациана64), воцарившегося после отца своего, Валентиниана.

Святой Василий Великий пас церковь Божью восемь лет шесть месяцев и шестнадцать дней, а всех лет житья его было сорок девять.

Новокрещенный же еврей, увидев святого умершим, пал на лицо его и со слезами сказал:

– Воистину, раб Божьи Василий, ты и теперь не умер бы, если бы не захотел сам.

Погребенье святого Василия представляло знаменательное событие и показывало, каким высоким уважением пользовался он. Не только христиане, но и иудеи, и язычники толпами стремились на улицу в великом множестве и настойчиво теснились ко гробу почившего святителя. На погребенье Василия прибыл и святой Григорий Назианзин и плакал много по святом. Собравшиеся сюда архииереи воспели надгробные песнопения и погребли честные мощи великого угодника Божья Василия в церкви святого мученика Евпсихия65), восхваляя Бога, Единого в Троице, ему же слава во веки. Аминь66).

Тропарь, глас 1:

Во всю землю изыде вещание твое, яко приемшую слово твое, имже боголепно научил еси, естество сущих уяснил еси, человеческия обычаи украсил еси, царское священие отче преподобне: моли Христа Бога спастися душам нашым67).

Кондак, глас 4:

Явился еси основание непоколебимое церкве, подая всем некрадомое господство человеком, запечатлея твоими веленьми, небоявленне Василие преподобне.


1) Каппадокия – провинция Римской империи, находилась на востоке Малой Азии и известна была во времена Василия Великого образованностью своих жителей. В конце XI века Каппадокия подпала под власть Турок и доселе принадлежит им. Кесария – главный город Каппадокии; церковь кесарийская издавна славилась образованностью своих архипастырей. Св. Григорий Богослов, здесь положивший начало своему образованию, называет Кесарию столицей просвещения.

2) Император Константин Великий царствовал от 324 до 337 года.

3) Отец Василия, по имени также Василий, известный своей благотворительностью, был женат на знатной и богатой девушке Еммелии. От этого брака родились пять дочерей и пять сыновей. Старшая дочь – Макрина, после безвременной смерти своего жениха, осталась верною этому благополагавшемуся союзу, посвятив себя целомудрию (память ее 19 июля); другие сестры Василия вышли замуж. Из пяти братьев один умер в раннем детстве; три были епископами и причислены к лику святых; пятый погиб на охоте. Из оставшихся в живых старшим сыном был Василий, за ним следовал Григорий, впоследствии епископ Нисский (память его 10 января), и Петр, сначала простой подвижник, потом епископ Севастийский (память его 9 января). – Отец Василия, вероятно, незадолго перед кончиной принял сан священника, как об этом можно заключать из того, что Григорий Богослов называет мать Василия Великого супругой иерея.

4) Григорий Чудотворец, епископ Неокесарии (к северу от Кесарии Каппадокийской) составил символ веры и каноническое послание, а кроме того написал ещё несколько сочинений. Умер в 270 г., память его 17 ноября.

5) Неокесария – нынешний Никсар-знаменитая по своей красоте столица Понта Полемониака, на севере Малой Азии; особенно известна по происходившему там (в 315 г.) церковному собору. Ирис-река в Понте, берет начало на Антитавре.

6) Софисты – ученые, посвятившие себя преимущественно изучению и преподаванию красноречия. – Ливаний и впоследствии, когда уже Василий был епископом, поддерживал с ним письменные сношения.

7) Афины – главный город Греции, издавна привлекавший к себе цвет греческого ума и таланта. Здесь некогда жили известные философы-Сократ и Платон а также поэты Эсхил, Софокл, Эврипид и др. – Под Эллинскою премудростью разумеется языческая ученость, языческое образование.

8) Проэресий, знаменитейший в то время учитель философии, был христианин, как это видно из того, что он закрыл свою школу, когда император Юлиан запретил христианам заниматься преподаванием философии. О том, какой религии держался Иерей, ничего неизвестно.

9) Григорий (Назианзин) был впоследствии некоторое время патриархом Константинопольским и известен своими высокими творениями, за который получил прозвание Богослова. Он был знаком с Василием еще в Кесарии, но близко подружился с ним только в Афинах. Память его 25 января.

10) Египет давно уже служил местом, где особенно развита, была христианская подвижническая жизнь. Точно также там было великое множество христианских ученых, из которых самыми знаменитыми были Ориген и Климент Александрийский.

11) Т. е., по мнению Еввула, Василий имел разум, превосходивший обычную человеку меру ума, и в этом отношении приближался к богам.

12) Т. е., тот только заслуживает почетного имени «философ», кто смотрит на смерть, как на переход в новую жизнь и потому без страха покидает этот мир.

13) Такие картины в древности нередко употреблялись нравоучителями для того, чтобы произвести большее впечатление на слушателей.

14) Т. е. жара, зной, который очень тяжел на востоке (Мф.20:12).

15) Т. е., чего мы теперь никакими средствами и представить себе не можем (1Кор.2:9).

16) Т. е. различные достопримечательности, как напр., гроб Христов Голгофа и так далее.

17) Как ныне, так и в древности новокрещенные, в знак полученного ими очищения от грехов, облекались в белые одежды.

18) Здесь разумеется Антиохия Сирийская, при реке Оронте, называвшаяся Великою.

19) Гомер – величайший греческий поэт, живший в IX в. до Р. Хр.; написал знаменитые поэмы: «Илиаду» и «Одиссею».

20) Т. е. не пришло еще время заменить философию и языческую религию верою христианской. Ливаний так и умер язычником (около 391 года, в Антиохии).

21) Максим III – патриарх иерусалимский – с 333 по 350 год.

22) Древние христиане очень поздно принимали св. крещение-отчасти по смирению, отчасти в том соображении, что, окрестившись не задолго перед кончиною, получат в крещении прощение всех грехов своих.

23) Т. е. освободился от наследственного прародительского греха (Еф.4:22).

24) Это чудо напоминало собою сошествие Св. Духа в виде голубя на крестившегося в Иордане Христа Спасителя.

25) Господь Иисус Христос находясь в гробе, был обернут в белые пелены.

26) Василию Великому принадлежит много сочинений. Как все действия св. Василия отличались необыкновенным величием и важностью, так и все сочинения его запечатлены тем же характером высоты и величия христианского. В своих творениях он является и проповедником и догматистом-полемиком и толкователем Св. Писания и учителем нравственности и благочестия и, наконец устроителем церковного богослужения. Из бесед его, по силе и одушевлению, считаются лучшими: против; ростовщиков, против пьянства и роскоши, о славе, о голоде. В своих письмах св. Василий живо изображает события своего времени; многие из писем содержат превосходные наставления о любви, кротости, прощении обид, о воспитании детей, против скупости и гордости богатых против напрасной клятвы или же с духовными советами для иноков. Как догматист и полемик он является пред нами в своих трех книгах написанных против арианского лжеучителя Евномия, в сочинении против Савелия и Аномеев о божестве Св. Духа. Сверх того, Василий Великий писал особую книгу о Святом Духе против Аэтия, поборником которого был и Евномий. К догматическим сочинениям относятся также некоторые беседы и письма св. Василия. Как толкователь Св. Писания, особую известность стяжал себе св. Василий девятью беседами на «Шестоднев», где он показал себя знатоком не только Слова Божьего, но и философии и естествознания. Известны также его беседы на псалмы и на 16 глав книги прор. Исайи. Беседы как на Шестоднев так и на псалмы, говорены были в храме и потому наряду с изъяснением заключают в себе увещания, утешения и поучения. Учения благочестия касался он в своем знаменитом «наставлении юношам как пользоваться языческими писателями», и в двух книгах о подвижничестве. К каноническим сочинениям относятся послания Василия Великого к некоторым епископам. – Григорий Богослов так отзывается о достоинстве творений Василия Великого «Везде одно и величайшее услаждение – это писания и творения Васильевы. После него не нужно писателям иного богатства, кроме его писаний. Вместо всех – один он стал достаточен учащимся для образования». «Кто хочет быть отличным гражданским оратором, – говорит ученый патриарх Фотий, – тому не нужен ни Демосфен, ни Платон, если только он принял себе за образец и изучает слова Василия. Во всех словах своих св. Василий превосходен. Он особенно владеет языком чистым, изящным величественным; в порядке мыслей за ним первое место. Убедительность соединяет он с приятностью и ясностью». Святой Григорий Богослов так говорит о познаниях и писаниях святого Василия: «Кто больше Василия просветился светом ведения, прозрел в глубины Духа, и с Богом исследовал все, что ведомо о Боге? В Василии красотою была добродетель, величием – Богословие, шествием – непрестанное стремление и восхождение к Богу, силою – сеяние и раздаяние слова. И потому мне, не коснея можно сказать: по всей земле прошел голос их, и до пределов вселенной слова их, и в концы вселенным глаголы его, что св. Павел сказал об апостолах (Рим.10:18)…. – Когда имею в руках его Шестоднев и произношу устно: тогда беседую с Творцом, постигаю законы творения и дивлюсь Творцу более, нежели прежде – имев своим наставником одно зрение. Когда имею пред собою его обличительные слова на лжеучителей: тогда вижу содомский огнь, которым испепеляются лукавые и беззаконные языки. Когда читаю слова о Духе: тогда Бога, Которого имею, обретаю вновь и чувствую в себе дерзновение вещать истину, восходя по степеням его Богословия и созерцания. Когда читаю прочие его толкования, которые он уясняет и для людей малозрящих: тогда убеждаюсь не останавливаться на одной букве, и смотреть не на поверхность только, но простираться далее, из одной глубины поступать в новую, призывая бездною бездну и приобретая светом свет, пока не достигну высшего смысла. Когда займусь его похвалами подвижникам, тогда забываю тело, беседую с похваляемыми, возбуждаюсь к подвигу. Когда читаю нравственных и деятельные его слова: тогда очищаюсь в душе и теле, делаюсь благоугодным для Бога храмом органом, в который ударяет Дух песнословцем Божьей славы и Божьего могущества, и чрез то преобразуюсь, прихожу в благоустройство, из одного человека делаюсь другим изменяюсь Божественным изменением» (Надгробное слово Григория Богослова св. Василию).

27) Архидиаконы имели в древней церкви большое значение, как ближайшие помощники епископов.

28) Евсевий был взят на кафедру епископа, по требованию народа, прямо с гражданской службы и потому не мог иметь особого авторитета, как богослов и учитель веры.

29) Одним из важнейших его занятий в это время было проповедание слова Божьего. Часто он проповедовал не только каждодневно, но и по два раза в день, утром и вечером. Иногда после проповеди в одной церкви, он приходил проповедовать в другой. В своих поучениях Василий живо и убедительно для ума и сердца раскрывал красоту добродетелей христианских и обличал гнусность пороков; предлагал побуждения стремиться к первым удаляться последних и всем указывал пути к достижению совершенства, так как сам был опытный подвижник. Самые толкования его направлены, прежде всего, к духовному назиданию его слушателей. Объясняет ли он историю миро творения, – он поставляет себе целью, во первых, показать, что «мир есть училище Боговеденея» (беседа 1-я на Шестоднев), и чрез то возбудить в своих слушателях благоговение к премудрости и благости Творца, раскрывающимся в Его творениях, малых и великих, прекрасных, разнообразных, бесчисленных. Во вторых, он хочет показать, как природа всегда учит человека доброму нравственному житию. Образ жизни, свойства, привычки четвероногих животных, птиц, рыб пресмыкающихся, все, – даже былое однодневное, –подает ему случай к извлечению назидательных уроков для господина земли – человека. Объясняет ли он книгу Псалмов которая, по его выражению, совмещает в себе все, что есть полезного в других: и пророчества, и историю, и назидание, – он преимущественно прилагает изречения Псалмопевца к жизни, к деятельности христианина.

30) Понт – область в Малой Азии, по южному берегу Черного моря, невдалеке от Неокесарии. Пустыня Понтийская была бесплодна, и климат её был далеко не благоприятен для здоровья. Хижина, в которой здесь жил Василий, не имела ни крепких дверей, ни настоящего очага, ни кровли. За трапезой подавалось, правда, какое-то горячее кушанье, но, по словам Григория Богослова, с таким хлебом по кускам которого, от крайней его черствости, зубы сначала скользили, а потом вязли в них. Кроме общих молитв, чтения св. Писания, ученых трудов Василий Великий и Григорий Богослов и другие тамошние иноки занимались здесь сами носкою дров, тесаниям камней, уходом за огородными овощами, и сами на себе возили огромную телегу с навозом.

31) Правила эти служили и служат руководством для жизни иноков всего Востока и, в частности, для наших русских иноков. В своих правилах Василий отдает преимущество общежительной жизни пред отшельнической и уединенной, так как, живя вместе с другими, инок имеет более возможности служить делу христианской любви. Василий устанавливает для иноков обязанность беспрекословного послушания настоятелю, предписывает быть гостеприимными по отношению к странникам, хотя запрещает подавать им особые кушанья. Пост молитва и постоянный труд – вот чем должны заниматься иноки, по правилам Василия, причем, однако, они не должны забывать и о нуждах окружающих их несчастных и больных, нуждающихся в уходе.

32) Еретики – ариане учили, что Христос был существо сотворенное, не вечно сущее и не одной и той же природы с Богом Отцом. Имя свое эта ересь получила от пресвитера Александрийской церкви Ария, который начал проповедовать эти мысли в 319-м году.

33) Севастия – город в Каппадокии.

34) Прокл, архиепископ Константинопольский (в половине V века) говорит, что св. Василий составил литургию более краткую ввиду того, что многие христиане его времени стали выражать недовольство свое долготою службы церковной. Для сего он сократил обычные общественные молитвы, расширив в тоже время молитвы священнослужителей. – Кроме литургий, Василий Великий составил: а) молитву пред приобщением; б) молитвы в навечерье Пятидесятницы и в) молитву и заклинание над бесноватым.

35) Молитва на литургии св. Василия Великого.

36) Хартия – папирусная бумага или пергамент, на котором писали в древности; рукопись, свиток (3Мак.4:15; 2Ин.1:12).

37) «Если бы не Василий – говорит церковный историк Созомен, – то ересь Евномия распространилась бы до Тавра, и ересь Аполлинария – от Тавра до Египта».

38) Юлиан Отступник царствовал с 361 по 363 г. Сделавшись императором, он отступил от христианской веры и поставил задачею своей жизни восстановление язычества; посему он и называется «Отступником».

39) Святой Меркурий воин пострадал мученическою смертью в Кесарии Каппадокийской. Память его 24 ноября.

40) Рапида – (греч. опахало, орудие для отогнания мух). Это – металлические на довольно длинных рукоятках круги с изображением на них жесткокрылых серафимов. Ими диаконы при архиерейском служении веют, колеблют над св. дарами, чтобы в них не упало какое-либо насекомое; вместе с тем рипиды напоминают нам, что при священнодействии литургии присутствуют и сослужат нам св. ангелы, изображения которых имеются на рипидах. Рипиды употребляются при архиерейском служении; при служении священника их заменяет покровец.

41) Завесы были, собственно, устроены пред тем отделением храма, где стояли женщины; эти завесы опускались во время совершения таинства Евхаристии, и женщинам под угрозою удаления из храма, запрещено было в это время приподымать их. Алтарь же от остального пространства церкви отделяла сквозная решетка, которая и превратилась впоследствии в нынешний иконостас.

42) Император Валент царствовал с 364 по 378 год.

43) Епарх этот был правителем всего Востока и в тоже время начальником преторианцев или царской гвардии

44) Орудие, коим древние писали, – нечто вроде пера, карандаша или грифеля (см. Пс.44:1–3).

45) Т. е., что Сын Божий единосущен Богу Отцу и равен ему.

46) Валентиниан царствовал с 364 до 376 г.

47) Церквам в древности, со времени Константина Великого, было предоставлено так называемое право убежища: невинно преследуемые скрывались в них и начальство имело, таким образом время убедиться в их невинности.

48) Василий Великий был человек крайне болезненный и часто совсем лишался телесных Сил. «Непрерывные и сильные лихорадки, – писал он сам, – так изнурили мое тело, что я не отличаюсь от паутины. Всякий путь для меня непроходим, всякое дуновение ветра опаснее, чем треволнение для пловцов… У меня болезнь следует за болезнью».

49) Могилы язычников как нечистые, считались у древних христиан любимым местопребыванием демонов.

50) Взять на плечи, как пастух восточный берет на плечи к себе уставшую овечку.

51) Древние Христиане имели обычай, во время молитвы воздавать руки свои к небу. Оттуда в нашей Церковной песни говорится: воздаяние рукою моей жертва вечерняя (Стихира на вечерне).

52) Проказа – болезнь разрушающая все тело человека и притом заразительная.

53) Св. Ефрем Сирин – знаменитый христианский подвижник и писатель. Память его 28 января. Назван он Сирином т. е. сирийцем потому, что Месопотамия, в которой он родился, в древности причислялась к Сирии.

54) Возглас из малой ектеньи, произносимой диаконом на вечерне в день Пятидесятницы.

55) Никея – город в Малоазийской провинции Вифинии. Здесь был первый вселенский собор-в 325 году.

56) Демосфен был знаменитейший оратор древней Греции; жил от 384–322 до Рождества Христова.

57) Т. е. так как судил бы сам царь.

58) Лития, с греч. значит усердное моление. Она совершалась обычно вне храма, а теперь совершается в притворе.

59) Память Диомида, врача бессребреника и мученика, празднуется 16 августа.

60) Это происходило в городе Адрианополе, в нынешней Болгарии.

61) Поприще – мера расстояний; оно равнялось нашим 690 саженям.

62) Фелонь – так называлась в древности вообще верхняя, длинная и широкая одежда, без рукавов, обнимавшая со всех сторон тело. Христианская Церковь, из благоговения к Спасителю и его апостолам, употреблявшим если не такую, то подобную верхнюю одежду, приняла фелонь в число священных облачений и с древнейших времен усвоила ее, как епископам, так и священникам.

63) Т. е. имевший особенный дар красноречия, убедительности и силы речи.

64) Грациан правил империей (сначала вместе с отцом своим Валентинианом I) с 375 до 383 года.

65) Где находятся в настоящее время мощи св. Василия – неизвестно: на Афоне (в лавре св. Афанасия) показывают только главу его; тело же его святое, по сказаниям западных писателей, во время крестовых походов было взято из Кесарии и перенесено крестоносцами на Западе – во Фландрию.

66) За свои заслуги Церкви и необыкновенную высоконравственную и подвижническую жизнь св. Василий назван Великим и прославляется, как «слава и красота Церкви», «светило и око вселенной», учитель догматов», палата учености, «вождь жизни».

На всенощном бдении на память св. Василия Великого, Церковь произносит в честь Обрезания Господня две паремии, и одну в честь вселенского учителя и святителя Василия – о высоком совершенстве праведных и благе от них для ближних (Притч.10:31–32, 11:1–12). Евангелие утреннее в честь святителя (Ин.10:1–9) благовествует о достоинстве истинного пастыря, полагающего душу свою за овцы. На литургии, которая в 1-й день января бывает св. Василия Великого, чтением Апостола в честь его Церковь возвещает о совершеннейшем архиерее – Сыне Божьем, Которому святой Василий Великий подражал в своей жизни (Евр.7:26–8, 2). Евангелие на литургии (одно – Обрезанию, другое – св. Василию) в честь святителя благовествует учение Иисуса Христа о блаженстве нищих духом алчущих и жаждущих правды и гонимых за веру Христову (Лк.6:17–23), каким был и св. Василий Великий.

67) Слова «имже боголепно научил еси» – указывают на великую ученость св. Василия – на глубокое знание им законов природы. Св. Василий оставил после себя много сочинений, в которых объяснил, между прочим, премудрое устройство Богом всего существующего. – Слова: «человеческия обычаи украсил еси» – указывают на то, что св. Василий написал многие правила и уставы, которыми ввел в употребление многие благочестивые обычаи.


Theme by Ali Han | Copyright 2025 Книга | Powered by WordPress