Книга
Собирание важностей и интересностей
Апр 22 2015

ТРАДИЦИИ ДРЕВНИХ КНИЖНИКОВ

by ankniga

Понятие «редактирование» неразрывно связано в нашем представлении с подготовкой рукописи к печатному воспроизведению. Первым объектом для наблюдений над редакторской работой обычно служит «Апостол» Ивана Федорова – книга, выход которой в свет датируется 1 марта 1564 г. По единодушному мнению всех, кто писал об этой книге, «Апостол» – образец полиграфического, оформительского и редакторского искусства. Несколько известных нам анонимных печатных книг, предшествовавших «Апостолу», по качеству своему не могли представить ту школу, тех образцов, результатом которых явилось столь совершенное издание. В то же время оно настолько самобытно, что нет никаких оснований искать корни его успеха в истории книгопечатания других стран. «Апостол» Ивана Федорова мог появиться лишь как результат прочных и развитых традиций книжного дела, сложившихся на Руси на протяжении нескольких веков.
Начало русской книжности, подтвержденное историческими источниками, относится к концу X в. В XI в. киевский князь Ярослав Мудрый, как свидетельствует летописец, «засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, ученье получая книжное». По приказанию Ярослава Мудрого ученые переводчики и писцы переводили с греческого на «словенское письмо» и переписывали книги.
Древнейшая рукописная книга, дошедшая до нас, – «Остромирово Евангелие» (1056–1057 гг.), свидетельствует уже о высоком уровне книжного искусства и книжной культуры. Мы знаем имя переписчика – дьякона Григория, знаем, что переписано оно было для новгородского посадника Остромира, по имени которого и получило свое название. Евангелие написано на пергаменте крупным уставом – торжественным, строгим почерком. Буквы «уставлены» без наклона, начертание их геометрическое, промежутков между словами нет. Заглавные буквы и заставки книги до сих пор сохранили свою яркость. Каждый ее лист можно приравнять к произведению искусства. Это свидетельство профессионального умения, прочной традиции в книжном деле, которая существовала на Руси уже в XI веке.
«Велика ведь бывает польза от учения книжного; книги наставляют и научают нас пути покаяния, ибо мудрость обретаем и воздержание в словах книжных. Это – реки, напояющия вселенную, это источники мудрости, в книгах ведь неизмеримая глубина…»[1]. Эти слова летописца Нестора записаны в начале второго десятилетия XII в. и говорят о том значении, которое придавалось книге и людям, причастным к ее созданию.
Древних рукописных книг до нас дошло сравнительно мало, причем все это – рукописи на пергаменте, украшенные рисованными заставками, многие прекрасно иллюстрированы. Поэтому долгое время считали, что книга на Руси была вообще доступна лишь церковникам и немногим представителям высших сословий. Академик A.C. Орлов предположил, что вывод этот неправомерен: многие книги вращались и в среде малоимущей, не имели роскошного оформления и до нас не дошли[2].
Неровно обрезанные кусочки бересты с нацарапанными на них буквами, найденные в 1951 г. новгородской археологической экспедицией под руководством академика A.B. Арциховского, заставили по-новому ответить на вопрос о грамотности на Руси, о распространении культуры, об уровне этой культуры. Берестяные грамоты были найдены и в Новгороде, Старой Руссе, Смоленске. Стало понятным назначение инструмента из кости, железа или меди – «писала», который и раньше находили при раскопках.

Рис. 2

Рис. 2. Оклад «Остромирова Евангелия» – одной из самых древних русских рукописных книг. Евангелисты изображены на окладе в характерных позах писцов: сидят возле низкого столика, книгу держат на коленях

Восстановить историю книги можно лишь тогда, когда представишь себе труд людей, создавших ее, представишь читателя этой книги. Находки археологов помогают сделать это. Кусочки бересты донесли до нас голоса, звучавшие много веков назад: «От Никиты к Ульянице. Пойди за меня. Я тебя хочу, а ты меня. А на то свидетель Игнат». Письма от Марины к сыну ее Григорию, письма от Бориса к Настасье. Найдены даже 16 берестяных грамоток, которые можно назвать ученической тетрадью. Археологи определили и возраст ее владельца, новгородского мальчика Онфима шести-семи лет. А в одном из писем вместе с поручениями: «купи овса, отдай шлем» – «пришли мне чтения доброго».
Эти факты заставили пересмотреть некоторые взгляды на историю книги, представления о количестве книг, существовавших на Руси до нашествия монголо-татар. Со времени принятия христианства (с 988 г.) до 1240 г., по данным о строительстве церковных зданий, выяснено, что на Руси было около 10 тысяч церквей и около 200 монастырей. Для совершения церковной службы нужно было не менее восьми книг («Евангелие», «Апостол», «Псалтырь», «Требник», «Общая минея», «Триодь постная» и «Триодь цветная», «Служебник»). Следовательно, по самым скромным подсчетам, всем церквам требовалось для богослужения около 85 тысяч книг.
Но кроме книг духовных существовали еще и книги светские. Их, конечно, было меньше, что подтверждается количеством книг, дошедших до нас. Так, до нас не дошел ни один список «Слова о полку Игореве», но сохранилось около 100 рукописных «Апостолов» и почти 400 «Евангелий». Очевидно, что хотя церковных книг было больше, читали их меньше, многие были лишь атрибутом богослужения. Общая цифра, которой исчисляется предположительное количество рукописных русских книг в домонгольский период, – 100 тысяч экземпляров. Даже если эта цифра завышена, все же можно говорить и о развитой традиции в книжном деле, и о профессионализме людей, создававших книги.
Традиции рукописной книги тем более заслуживают внимания, что с появлением печатных книг рукописная книга продолжала существовать. Довольно долго, около двух столетий, они бытовали параллельно, и рукописные книги оказывали определенное влияние на печатные не только в качестве их предшественников, но и в качестве современников. До 1600 г. было напечатано всего 18 книг, при царях Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче – по 187. Тираж их был невелик. Долгое время книгопечатание являлось монополией церкви и государства, заинтересованных, прежде всего, в издании книг духовных. Удовлетворить потребность в чтении книгопечатание в ту пору не могло, печатные книги не отражали развития общественной мысли и литературы.
Исследователи древней русской литературы нередко прибегают в своих трудах к терминам «редактирование», «редактор», «редакторский текст». Современные авторы пользуются ими настолько широко, что, обнаружив в древних памятниках какие-то неточности и несоответствия, склонны обвинить древних книжников чуть ли не в «редакторском недосмотре». Подобные заключения представляются поверхностными и лишенными исторического обоснования. Условия создания древней книги не позволяют выделить редакторскую работу над рукописью в самостоятельный процесс: сама книга была рукописной и, добавим, существовала как экземпляр единственный, уникальный. Первой (по порядку возникновения) обязанностью редактора принято считать заботу о точности воспроизведения текста. Однако многие обязанности, возложенные теперь на редактора, существовали и в древнейший период истории книги, они были поделены между переводчиками и составителями различных сборников, с одной стороны, и переписчиками – с другой.
Переводчики, хорошо знакомые с византийской и болгарской книжностью, а через нее часто и с произведениями древних классиков, переводя книги, постигали искусство изложения, законы литературной формы. Они переносили это искусство в свои переводы и выступали в роли соавторов литературных произведений. Анализ перевода «Истории Иудейской войны» Иосифа Флавия, одного из самых популярных памятников литературы Киевской Руси, и других переводных произведений позволил сделать вывод о том, что переводчик часто был не рабом, а скорее соперником автора, творчески подчинял его положения своей основной идее. Подобных фактов можно привести много. Так, далеко не всегда точно повторяли источник русские списки «Девгениева деяния» (перевод относится к XII в., но дошел до нас в более поздних списках). Это отчетливо прослеживается, например, при включении образных средств, которые соответствовали не оригиналу, а русской литературной и народно-поэтической традиции. Например, сравнения «яко дюжий сокол», «яко доброй жнец траву сечет» не имеют параллели в греческом тексте[3]. Переводчики стремились к тому, чтобы сделать содержание более доступным и интересным для читателя.
Различные сборники хрестоматийного типа – «Изборники», «Пчелы», «Палеи» – были излюбленной книжной формой в Древней Руси. Подбирая произведения для сборников, располагая их, приспосабливая содержание этих произведений к нуждам дня, составители выполняли во многом ту же работу, которая сегодня возложена на составителей хрестоматий и различных однотомников. «Каждый книжник Древней Руси на свой лад относился к тексту и по-своему его изменял. Под пером книжника текст в той или иной степени получал частицу его индивидуальности, претерпевал изменения от больших и сознательных до совсем ничтожных, вызванных лишь простой невнимательностью»[4].
Даже выполняя чисто технические задачи, переписчики часто вносили в текст древней книги изменения. Об их активном отношении к тексту свидетельствуют различные вставки, комментарии, обращения к читателю, которые мы встречаем в книгах: «О человече, ежели с трудолюбием будешь прилежать к Божественному писанию, то три блага получишь: первое, от своих трудов пропитаешься, второе – беса праздности прогонишь, третье – с Богом беседовать будешь». В приписках писцы нередко жаловались на трудности своего дела. Усердия и искусства требовало красивое письмо, соблюдение всех строчных и надстрочных знаков, украшение книг заставками и заглавными буквами. И чем меньше изощрен был переписчик в книжной премудрости, тем более вероятны были описки, ошибки и прямые искажения текста.
Переписчик обычно заканчивал книгу благодарностью Богу и обращением к читателям – просьбой о снисхождении к его труду. Иногда эта заметка от переписчика содержит сведения о том, где, когда и кем переписана книга, иногда – это выражение радости по поводу окончания работы. Приписки на полях Новгородских служебных миней (1095–1097 гг.) сообщают, что над книгой трудился сначала монах Яков, который в миру звался Демкой, затем Михаил в лето 5604 (1096 г. по нашему летосчислению). Переписчик летописи Нестора заканчивает ее словами: «Радуется купец, прикуп сотворив, и кормчий во отишье пристав, и странник во отечество свое пришед, тако радуется и книжный списатель, дошед конца книгам»[5].

Рис. 3

Рис. 3. Списатель книг за работой

Период до монголо-татарского нашествия сохранил для нас мало имен создателей литературных произведений.
«Литература Древней Руси не была литературой отдельных писателей: она, как и народное творчество, была искусством надиндивидуальным. Это было искусство, создававшееся путем накопления коллективного опыта и производящее огромное впечатление мудростью традиций и единством всей, в основном безымянной письменности», – писал академик Д.С. Лихачев[6]. Отсюда и то свободное отношение к тексту литературного произведения, когда практически невозможно отделить создателя литературного произведения от его обработчика, первичный авторский текст – от текста обработанного. Но уже в тот период книги были не одинаковы по своему типу. Различие их определялось, прежде всего, содержанием и назначением. В зависимости от этого и характер возможного вмешательства в текст был различен.
Книги церковные более других обладали каноническим, узаконенным текстом. Книги исторического содержания – летописи и хроники – стремились к возможно более высокой степени точности в описаниях событий, и для достижения этой цели не были противопоказаны уточнения и внесение новых сведений переводчиками и переписчиками. «История не сочиняется. Сочинения, со средневековой точки зрения, – ложь. Поэтому громадные русские произведения, излагающие всемирную историю, – это по преимуществу переводы с греческого: хроники или компиляции на основе переводных и оригинальных произведений. Произведения по русской истории пишутся вскоре после того, как события совершились, – очевидцами по памяти или по свидетельству тех, кто видел описываемые события. В дальнейшем новые произведения о событиях прошлого – это только комбинации, своды предшествующего материала, новые обработки от старого»[7], – так характеризует Д.С. Лихачев древние книги исторического содержания.
Первоначальный текст «Повести временных лет» – памятника, от которого ведут свое начало и русская история, и русская литература, – не дошел до нас. Мы располагаем более поздними вариантами, в которых этот текст уже значительно изменен. Сложная история памятника дала основания для различных, иногда взаимоисключающих концепций относительно его создания. Исследователи называют имена двух редакторов летописи: Василия, работавшего по заказу Владимира Мономаха, и новгородца Добрыни Ядрейковича. Тщательный анализ фактов и сопоставление манеры изложения позволили обнаружить пропуски и дописки более поздних времен, выявить своеобразные «швы» и противоречия, которые вызваны позднейшим вмешательством в текст.
XVI век – время утверждения идеи государственности – сохранил для нас уже много авторских имен. Появились литераторы-профессионалы. Широкое распространение книжности свидетельствовало о том, что книги в Русском государстве ценились высоко. Но увеличение количества книг не могло не отразиться на их качестве. Переписчики искажали тексты. Особенно отчетливо это было видно на книгах духовного содержания, где вопрос о каноническом тексте часто перерастал в вопрос политический.
Централизация государственной и церковной власти при Иване Грозном вызывала возникновение всевозможных «ересей», оружием своим избиравших различные толкования Священного Писания. Так, «по-своему» толковал текст «Апостола» Матвей Башкин. Он отпустил холопов на волю, обосновывая этот неслыханный по тому времени поступок заповедью «Апостола»: «возлюби ближнего своего, яко сам себе». Он отрицал почитание икон и необходимость покаяния, а Священное Писание называл баснословием. В деле о ереси Башкина было записано, что он весь «Апостол» «извочил», т.е. покрыл его воском, отмечая места, на которые хотел обратить внимание. Башкина казнили.
Царь поручил исправление богослужебных книг «искусному в Божественном Писании» Максиму Греку, которого вызвали с Афона еще в царствование Ивана III для перевода с греческого «Ученой Псалтыри».

Рис. 4

Рис. 4. Максим Грек. Миниатюра XVI в.

Академик A.C. Орлов так пишет о Максиме Греке: «Занесенный в Россию случаем, Максим Грек пробыл в ней половину своей жизни, сострадательно наблюдая ее, и, как для матери, трудился для этой страны, ставшей для него злой мачехой. Это был человек большого темперамента, талантливый и европейски образованный, который обладал навыками писателя-публициста»[8]. Для нас особый интерес представляет один факт из биографии Максима Грека: во время пребывания в Венеции, где он изучал философию, Грек «часто хаживал книжным делом» к Альду Мануччи, при типографии которого состояло целое общество ученых, занимавшихся подготовкой и исправлением текстов для изданий Альда. Максим Грек составил толкование книжного знака альдинских изданий[9].
Грек исправил «Триодь цветную», «Часослов», «Псалтырь», «Евангелие» и «Апостол». Он не только сверил различные списки, но и проанализировал подлинники, впервые провел ревизию перевода. «Дурной переводчик может причинить больше вреда, нежели дурной писец», – писал он в своих наставлениях переводчикам. Грек исправил «непохвальные ошибки от неумения или от забвения древних приснопамятных переводчиков, а другие от большого невежества и небрежности перепищиков»[10]. Это был гигантский труд, но наградой было обвинение в ереси. Действительно, Грек допустил несколько незначительных ошибок. Этим воспользовались его политические противники, и Грека сослали в тверской Отрочь монастырь, где он провел 20 лет. Исправление церковных книг продолжил митрополит Макарий.
На соборе, созванном в царских палатах в 1551 г., где присутствовало высшее духовенство и сановитое боярство, говорилось, что «Божественные книги писцы пишут с неисправленных переводов, а написав, не исправляют, а недописи и точки непрямые; и по тем книгам в церквах Божиих чтут и поют, и учатся, и пишут с них, что о сем небрежении и о великом нашем нерадении от Бога будет по божественным правилам»[11].
Протопопам и старшим священникам в каждом городе было поручено, чтобы они рассмотрели богослужебные книги по всем церквам и исправили в них ошибки, а найденные у продавца или у покупателя отбирали даром, «без всякого зазору, да, исправив, отдавали в церковь, которая будет книгами скудна»[12]. Но и эти меры не остановили порчу книг. Собор повелел наказывать писцов, а книги исправлять. Переписчикам под страхом проклятия запрещалось, как и в старые времена, «приложити или отложите единое некое слово или тычку едину, или крючькы»[13]. Было дано указание об обязательной проверке книг после переписки по определенному списку, т.е., если употребить современную терминологию, было принято решение о вычитке текста. Однако единственным радикальным средством положить конец искажениям текста богослужебных книг оказалось только книгопечатание.
Царствование Ивана Грозного было периодом грандиозных для своего времени литературных предприятий обобщающего характера, призванных подкрепить идею единой государственной власти.
В 50-е г.г. XVI в. были составлены «Четьи-Минеи» – «Собрание всех книг, чтомых на Руси». Работу возглавлял митрополит Макарий. Факт этот, возможно, отчасти объясняется тем, что Макарий, бывший сначала архиепископом Новгородским, представлял собой в какой-то степени хранителя новгородских книжных традиций. Ведь именно в Новгороде в конце XV в. была создана так называемая «Геннадиевская Библия», грандиозный по своему замыслу литературный труд.
«Четьи-Минеи» составлялись более двадцати лет. Их целью было дать русскому читателю санкционированное церковью чтение на каждый день. Всего было задумано 12 томов, по числу месяцев в году. И хотя писались они многими писцами, поиски текстов были очень трудны, а сами тексты по характеру крайне различны, все тома объединяют художественная согласованность, единообразие, каллиграфическая однотипность. Это позволяет сделать заключение о высоком качестве подготовки этих книг, об их единстве. Твердая рука объединила разрозненные произведения в единое литературное целое.
В XVI в. были созданы «Домострой», «Стоглав» и знаменитый Никоновский летописный свод – огромный труд в девяти томах, всемирная история «от сотворения мира» до царствования Грозного. Лицевой свод этой летописи написан четкими рисованными буквами, полууставом и обильно украшен цветными миниатюрами. Всего в Лицевом своде 16 тысяч рисунков. Начал редактирование свода Алексей Адашев, продолжил думный дьяк Иван Михайлович Висковатый. Тома писались на великолепной бумаге, купленной во Франции из королевских запасов, лучшей бумаге, какую можно было в то время иметь. Продукция первых московских бумажных мельниц была еще далека от совершенства.
Первые тома включали пересказ Ветхого и Нового Завета, дополненный византийскими хрониками и другими переводными источниками. Затем следовал рассказ о русской истории. Палеографы восстановили характер редакторской работы над иллюстрациями. Сюжеты для миниатюр намечались заранее, и те места в тексте, где их надлежало поместить, отмечены в оригинале каплями воска. Так переписчику указывали, где он должен оставить место для рисунка, а художнику указывали сюжет. Подобная «разметка» была, например, обнаружена в одном из текстов «Истории Иудейской войны», с которого текст переписывался в Лицевой свод. В выборе сюжетов прослеживается определенная система. Там, где события быстро следовали друг за другом, разметка более дробная. Законченный рассказ об одном лице иллюстрировался меньшим количеством рисунков. Направление работы над текстом и оформлением было определено заранее. Руководил ею, по всей вероятности, один человек, достаточно знающий и влиятельный[14].
В последнем томе описывались события царствования Ивана Грозного. Этот том известен под названием Синодального списка, в нем сохранились многочисленные редакторские поправки: вставки, вымарки, замечания к рисункам. Существует и переделанный в соответствии с этими замечаниями новый экземпляр тома. Его называют «Царственной книгой», так как в XVIII в. князь Щербатов преподнес его в дар Екатерине II. Листы «Царственной книги» также испещрены поправками, сделанными той же рукой, но часто противоречащими как поправкам в Синодальном списке, так и основному тексту летописи.
Эти летописные списки дали материал многим историкам: Татищеву, Карамзину, Соловьеву, Ключевскому, но сведения, сообщенные в поправках, были восприняты ими некритически. Никого не заинтересовал вопрос, кто вносил эти поправки. Чаще всего их приписывали Висковатому, не задумываясь над тем, какой силой и властью надо было обладать, чтобы требовать переписки тома, в котором одних рисунков было больше тысячи, а получив исправленный, переписанный и перерисованный том, снова начать его править. Впервые гипотеза о том, что этим человеком был сам Грозный, высказана главным библиографом отдела рукописей Государственной публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина – Д.Н. Альшицем[15]. Обоснована она была анализом поправок и особенностями царского «кусательного стиля». Однако полное подтверждение эта гипотеза получила лишь тогда, когда был найден автограф Грозного. Почерк, которым написано собственноручное послание царя в Кирилло-Белозерский монастырь, и почерк, которым сделаны поправки, совпал. Приписки сделаны скорописью XVI в. на полях летописи. Некоторые из них очень значительны, заполняют поля почти целиком, переходят на следующие листы. Другие – короткие, исправляют одну строку или имя, а иногда – букву или ставят точку над ней.
То, что редактором был сам царь, случай, конечно, исключительный. Но это пока один из немногих известных сегодня образцов редакторской работы над текстом в XVI в., и поэтому мы не можем не остановиться на нем, учитывая, конечно, особенности этого образца.
Наиболее значительные по содержанию и по объему изменения касались сведений, непосредственно связанных с самим Иваном Грозным. Царь стремился в многочисленных приписках подчеркнуть главное для себя – свою правоту в борьбе с боярами. Ради этого он отступал даже от исторической правды. Особенно много подробностей внес царь в описание своей собственной болезни в 1553 г., когда бояре, решив, что царь не выживет, начали делить власть. Тенденциозность этих изменений очевидна. «Царственная книга» не была переписана начисто потому, что и события, описанные в ней, и приписки были слишком злободневны и быстро устарели.
Хотя царь произвольно излагал события, в которых был лично заинтересован, к фактам истории он относился со взыскательностью, которой может позавидовать и современный редактор. Грозный требовал предельной точности и полноты описаний, сличал факты со сведениями в более древних источниках. В архиве Ивана Грозного найдены записи, что в то время, к которому может быть отнесена его работа над сводом, он затребовал архивные документы и забирал их к себе целыми ящиками. Ему были также доставлены Посольские сказки, родословные, Никоновская летопись. Правя рассказ о боях со степняками-кочевниками, поставленный в Синодальном списке под 1550 г., он сверил имена бояр по Разрядной книге. Там же были уточнены названия населенных пунктов, возле которых стояли полки.
Сама техника внесения в текст изменений заслуживает того, чтобы об этом сказать особо. Значительные по объему вставки сделаны на полях. Отдельные слова и короткие фразы вписаны между строк. Зачеркнутое слово, как правило, заменялось новым, более точно выражавшим мысль. Очевидно, замены в тексте делались по ходу чтения. Так, в «Царственную книгу» Грозный вписывает красочный рассказ о мятеже 1553 г. В Синодальном списке рассказ об этих событиях, написанный, правда, в безмятежных тонах, шел несколько дальше, и редактор после вставки пишет: «То место написать тут, где таков крест», а после летописного рассказа: «Тут написати то, что там писано». Он переделывает прежний летописный рассказ, вычеркивает его начало и взамен пишет новое. Здесь же пометка: «Тут написати о государевой болезни и все, что там писано». Вставки и соответствующие места в тексте, куда их надлежало поместить, помечены значками, отличающимися от тех, которыми принято пользоваться сейчас, разве тем, что они напоминают царскую державу: кружок с крестом наверху.
Редактор сделал указания и художникам. «Здесь государь нарисован не к месту», – пишет он против одной миниатюры. «Тут написать у государя стол без доспехов да стол велик», – около другой. «Царя писать тут надобет стара».
А рисунок, изображающий свадьбу царя, по-видимому, показался ему слишком перегруженным подробностями, и он пишет: «Расписать надвое венчание да брак». Все эти указания выполнены в «Царственной книге».
Мы должны быть благодарны историкам, сделавшим доступным для нас этот уникальный документ. И хотя трудно допустить мысль о том, что кто-нибудь, кроме царя, мог позволить себе править совершенно готовый Лицевой свод, мы вправе предположить, что подобная работа не была новой для составителей летописей, которые трудились над летописными сводами.

к содержанию < < >> на следующую страницу

[1] Повесть временных лет / Под ред. чл.-корр. АН СССР В.П. Адриановой-Перетц. Т. 1. М.-Л., 1950. С. 302.
[2] См: Орлов A.C. Древняя русская литература XI–XVI вв. М. -Л., 1937. С. 57.
[3] См.: Кузьмина В.Д. Поэтическая стилистика греческих поэм о Дигенисе и русских списков Девгениева деяния // ТОДРЛ Института русской литературы АН СССР. Т. 15. М.-Л., 1958. С. 73–77.
[4] Лихачев Д.С. Текстология на материале русской литературы X–XVII вв. М.-Л., 1962. С. 54.
[5] Цит. по: Обнорский С.П., Бархударов С.Г. Хрестоматия по истории русского языка. Ч. 1. М., 1952. С. 134.
[6] Лихачев Д.С. Первые семьсот лет русской литературы // Изборник: Сборник произведений литературы Древней Руси. М., 1969. С. 7.
[7] Там же. С. 10.
[8] Орлов A.C. Указ. соч. С. 251.
[9] См.: Геннади. О типографском знаке альдинских изданий (Из сочинений Максима Грека) // Библиографические записки. Т. 1. 1858. С. 184–185.
[10] Цит. по: Орлов A.C. Указ. соч. С. 255.
[11] Стоглав. Царские вопросы и соборные ответы. М., 1863. С. 49.
[12] Там же. С. 96.
[13] Цит. по: Соболевский А.И. Славяно-русская палеография. 2-е изд. СПб., 1908. С. 99.
[14] См.: Покровская В.Ф. Из истории создания лицевого летописного свода второй половины XVI в. // Материалы и сообщения по фондам Отдела рукописей и редкой книги Библиотеки АН СССР. M—Л., 1966. С. 5-19.
[15] См.: Альшиц Д.Н. Приписки к лицевым летописным сводам, их происхождение и значение как исторического источника // Исторические записки. 1947. № 23; Царь Иван Грозный или дьяк Иван Висковатый // ТОДРЛ Института русской литературы АН СССР. Т. 16. М. — Л., 1960; см. также: Пересветов Р. По следам находок и утрат. М., 1963. 287 с.

Categories: история, музей | Комментарии к записи ТРАДИЦИИ ДРЕВНИХ КНИЖНИКОВ отключены

Апр 22 2015

Ссылки

by ankniga

http://istlit.ru/

ИСТОРИЯ ЛИТЕРАТУРЫ

ИЗБРАННОЕ

Categories: Без рубрики | Комментарии к записи Ссылки отключены

Апр 22 2015

Московские книжники XVIII-XIX веков

by ankniga
Еще недавно наша страна была самой читающей страной в мире. На каждом шагу можно было найти книжные и букинистические магазины, широко были открыты для детей и взрослых двери библиотек. Но настали смутные времена и в магазинах, и в руках читающего московского метро — весьма сомнительная продукция: глянцевые журналы, сборники анекдотов и кроссвордов, желтые газетки, низкопотребные романы. А где же серьезные издания? Где же произведения наших классиков? Неужели все это кануло в Лету, перестало пользоваться спросом, стало невыгодным? И в чем причина того, что наш читатель так опустился? Время такое, скажет кто-то. Миром правят деньги. Культура и нравственность не в моде. Время? А каким оно было раньше? И какими тогда были книги?

Реформы Никона и Петра

До XVIII века выпусаемые книги были преимущественно духовного содержания. Церковь направляла усилие на сохранение нравственности, на воспитание личности в духе христианских добродетелей, являясь своего рода цензором и для выходившей в свет литературы.

Когда в русском обществе стала ощущаться потребность в светских знаниях, накопленных европейской наукой, светская литература потеснила духовную. А реформы Никона и последующий раскол церкви привели и к расколу в массовом сознании и к тому, что монопольное право церкви воздействовать на умы людей сильно пошатнулось.

Исправление богослужебных текстов, завершившееся к концу 70-х годов XVII века, вызвало потребность в увеличении тиражей — книга становится дешевле и доступней. Тогда же появляется и прообраз художественной литературы для народа: лубок — печатная картинка с краткой подписью. Сейчас бы мы назвали это явление комиксом.

В петровское время гражданское книгопечатание получает еще большее развитие. Только за первую четверть XVIII века было издано 600 названий книг светской тематики тиражом полмиллиона экземпляров. При этом книг церковной печати выходило около одиннадцати названий в год, что составляло лишь 14 процентов от общего объема книгоиздания.

Гражданское книгоиздание

Первые русские гражданские книги издавались еще в конце XVII в заграничнойтипографии Я.Тессинга в Амстердаме, где печатались  «земные и морские картины и чертежи, и всякие печатные листы и персоны…, математические, архитектурные и иные художественные книги». Чуть позже по инициативе В.А.Киприанова и в Москве была открыта перваяГражданская типография. Тот же Киприанов  содержал по соседству с храмом Василия Блаженного, у Спасского моста лавку-читальню «для всех». Ее можно считать своего рода прообразом будущих московских общедоступных библиотек и книжных магазинов. Бесплатный допуск к книгам здесь был главным отличием первой русской публичной библиотеки от европейских, которые работали, как правило, на коммерческой основе. В роли культурно-просветительского и книготоргового центра библиотека просуществовала до начала 30-х годов XVIII века.

Опыт деятельности типографии Киприанова был учтен при создании новых центров петровского книгопечатания. Была реформирована старейшая русская типография — Московский Печатный двор. Техническая реконструкция началась в 1708 году с введения нового шрифта, получившего название «гражданский».

Постепенно увеличивалось количество станов, рос и штат сотрудников. В 1722 году он составлял 175 человек: справщики, книгочтецы, гравировщики, фряжские печатники (печатники гравюр), знаменщики, резчики, кузнецы, канцеляристы… В целом это было сложное предприятие с четким разделением труда, выполнявшее уже функции не только типографии, но и издательства. Первым директором был назначен выдающийся деятель просвещения, автор книг и переводчик Ф.П.Поликарпов. Под его руководством был налажен выпуск книг светской тематики, в первую очередь гражданских календарей, пользовавшихся всенародным признанием.

В 1756 году состоялось открытие типографии Московского университета, где печаталась газета «Московские ведомости». Помимо этого здесь издавались учебники, популярные книги, речи и доклады профессоров, программы, учебно-методическая литература. В первые годы существования университетской типографии выпускался журнал «Полезное увеселение» М.М.Хераскова. В течение первых двух десятилетий было напечатано 960 названий книг, из них 105 учебников, 85 богословских трудов. Были изданы сочинения Д.И.Фонвизина, И.Ф.Богдановича, М.М.Хераскова, труды М.В.Ломоносова, выпускались памятники древней русской письменности.

В 1783 году был издан указ «О вольном книгопечатании», дававший право на открытие частных типографий. Свобода печати позволила многим людям основать собственное дело. Владельцы и арендаторы стремились в первую очередь извлечь прибыль, применяя наемный труд и работая на рынок. Частные типографии Брейткопфа, Вильковского, Мейера и других были оснащены на уровне европейских предприятий и печатали высококачественные в полиграфическом отношении книги.

Книготорговля

Культурным, а также книготорговым центром столицы в то время была Красная площадь. Здесь, вокруг библиотеки Киприанова сосредоточилась книжная торговля. От Спасского моста протянулась цепочка лавочек, торговавших рукописными и печатными книгами. Но особенно бойко шла торговля «потешными листами» — лубочными картинками. Они были своего рода картинкой-газетой, откликавшейся по-своему на злобу дня. «Веселое погляденье» существовало долго, хотя в прошлом веке и было передвинуто в другой конец площади. Гоголь в свое время так нарисовал жизнь в картинной лавчонке: «Мужики обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы где-нибудь позевать, а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту, чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит…»

В Москве уличная торговля книгами велась более интенсивно, чем в Петербурге, кроме того, большее количество книжных лавок и магазинов было открыто при храмах и монастырях, вероятно в силу патриархальности московской публики по сравнению со столичной.

Известный московский книготорговец А.А.Астапов вспоминал: «Книжная торговля производилась в Москве почти повсюду… и везде имела свой особый, местный характер. Так, около университета, по решетке, торговали книгами более серьезными, научными; у Александровского сада, у первой решетки, можно было найти большею частью книги народные и романы, издания Никольской улицы; в Охотном ряду, где теперь Большой Московский трактир, в воротах, тоже была торговля книгами, которыми одолжались охотнорядцы на прочет… Смоленский рынок был лучшим местом для букиниста, потому что рынок этот прилегает к местности, населенной в то время по преимуществу аристократией, помещиками и другими состоятельными людьми… На Смоленском навещали книжников люди денежные и знатные…»

Позже букинистов можно было найти на Сретенке у Сухаревой башни или у Китайгородской стены, в Проломных и Ильинских воротах. В многочисленных лавочках букинистов заключались сделки, книги оценивались специально приглашенными знатоками. Со временем открылись стационарные книжные магазины, специализировавшиеся на торговле старой книгой. Одним из первых был магазин Т.Ф.Большакова. В Проломных воротах Китай-города открыл лавочку П.Л. Байков. В Китай-городе началась деятельность династии Шибановых, основатель которой П.В.Шибанов, переехав из Самары, купил себе лавочку в «Проломе».

По стране книги развозили офени — книготорговцы-лоточники. Они составняли целую хорошо развитую торговую сеть. В одной только Владимирской губернии  в 1890-е гг. насчитывалось 6 тыс. офеней-лубочников. Ранней осенью они на своих лошадях, нагрузив товаром телеги, двигались в путь и рассеивались по всей России, возвращаясь домой к Пасхе. Товар свой офени покупали в Москве или на Нижегородской ярмарке, у крупных местных торговцев.

В конце XIX века, с упорядочиванием рынка книготорговли,  промысел офеней начал значительно падать. Произошло это отчасти и с развитием железнодорожного транспорта, который позволял теперь доставлять книги в провинцию непосредственно от издателя.

Помимо офеней, развивались новые формы книжной торговли: подписка, рассылка по почте, продажа непосредственно со складов типографий. В провинции, где торговая сеть была развита слабо, в распространении книг участвовали местные власти. Они привлекали чиновников, учащихся, мелких служащих.

Однако даже самые передовые приемы не могли приблизить книгу к массовому потребителю — крестьянству. Разрыв между самой простой книжицей и сельским покупателем был велик. Невзыскательный вкус крестьян удовлетворялся лишь копеечными «Ерусланами Лазаревичами» и «Бовами королевичами».

Издатели XVIII века

Русский писатель Андрей Викторович Игельстром сказал: «Издателей можно разделить на два типа: одни работают на существующий спрос, другие создают новых читателей. Первых много, вторые редки». Но Россия никогда не испытывала недостатка в людях, искренне и бескорыстно способствующих просвещению.

Благодаря им книга прочно вошла в быт человека, проникая все глубже в различные слои населения. Их усилиями на рубеже XVIII-XIX веков начинается процесс зарождения «низовой» книжной культуры.

В 1769 году помещик Николай Иванович Новиков оставляет успешную военную службу, чтобы посвятить себя книгоиздатеьству. Начав с выпуска сатирических журналов, самый известный из которых «Трутень», постепенно он издает несколько сотен названий книг — в полтора раза больше, чем выпущено за всю первую четверть XVIII века. Под его руководством была основана бесплатная библиотека, им был задуман первый в стране журнал для женщин.

Способствовали распространению литературы в народе московские книгоиздателиПлатон Петрович Бекетов, Семен Иоанникиевич Селивановский и Матвей Петрович Глазунов. Крупнейшим издателем был Николай Петрович Румянцев, большой любитель и знаток старины, коллекция которого положила начало Румянцевскому музею. Он объединил вокруг себя многих известных ученых-историков, выпусквших книги на личные средства мецената.

Благодаря развитию типографской техники уже в начале XIX века удалось значительно удешивить книги расширить круг их покупателей. В Москве открывается немало книжных лавок, активно развивается и букинистическая торговля.

Букинисты

Зарождение русской букинистической торговли восходит еще к периоду изобретения книгопечатания. Первые документальные свидетельства о покупке и продаже бывших в употреблении книг относятся к XVI веку. На полях и форзацах русских рукописных и первопечатных книг можно найти множество владельческих записей, свидетельствующих о неоднократных перепродажах этих изданий. К первой половине XVIII века относятся сведения о торговцах, специально занимавшихся скупкой и продажей подержанных книг.

Причиной всегда был огромный спрос и жажда познаний при острой нехватке книг. Перекупались учебники, церковные книги, художественная литература. В эпоху дворянства спрос на букинистические книги, кроме задач просвещения, диктовался еще и меценатством, собиранием коллекций редких книг, наконец, модой на домашние библиотеки, бытовавшей в помещичьей среде. А преобладание на книжном рынке изданий на иностранных языках только усиливало интерес собирателей к старой русской книге.

Первоначально в России букинисты принадлежали к самой малоуважаемой и неполноправной группе торгового люда.

Стремясь любым путем извлечь выгоду, торговцы нередко запрашивали несоразмерные цены, прибегали к фальсификации книг, когда недостающие страницы в одном издании ловко восполнялись примерно соответствующими страницами другого или подделывались. Недаром в Энциклопедическом словаре Плюшара дается не очень лестное определение профессии букиниста: «Так называют мелочных торгашей или менял, которые занимаются выменом, скупом, продажею или променом старых, подержанных книг».

Да и покупатели попадались порой им подстать. Все помнят описанного Гиляровским барина с аршином, который на Сухаревке выбирал книги исключительно определенного размера. Ярким примером подобного «коллекционерства»  являются собиратели «геннадиевских редкостей». Для них приобрести все, что указано в библиографическом списке Геннади «Русские книжные редкости», составляло единственную цель. В то же время действительно редкие книги могли остаться вне поля зрения покупателя только потому, что отсутствовали в библиографических пособиях с пометкой «редкая».

Тем не менее в подавляющем большинстве покупатели русской букинистической торговли XIX века были действительными знатоками и искренними любителями книги, а сами букинисты — бескорыстными служителями народного просвещения, много делавшими для справедливого перераспределения книг, для комплектования частных библиотек ученых, деятелей культуры и книжных собраний научных учреждений и государственных хранилищ.

После крестьянской реформы на букинистический рынок хлынул поток книг из постепенно разорявшихся «дворянских гнезд». Количество продавцов, от мелких разносчиков до крупных лавочников возросло в два-три раза, среди них выделились владельцы более крупных книжных лавок, торговавшие исключительно рукописными и старопечатными книгами и пренебрежительно относившиеся к тем, кто занимался «гражданизмом», то есть торговали книгами гражданской печати.

Кроме них существовала целая армия мелких торговцев, промышлявших случайно попадавшимися книгами — разрозненными томами многотомных изданий, журналами, учебниками. По-прежнему процветала разносная торговля на городских рынках, поиск книг по домам и усадьбам богатых коллекционеров.

Многие из лавок постепенно превращаются  в книжные магазины. Правда, такое превращение совершалось не быстро, было еще много таких книжных лавок, в которых держался старинный купеческий уклад. Характерные черты сохранялись у И.Г.Кольчугина, одного из самых известных московских книготорговцев того времени. «В лавке Кольчугина, — пишет его биограф, — во всю ее длину был устроен прилавок, у прохода за ним была контора…. Ни стула, ни скамейки в лавке не было. Между дверьми постоянно лежала огромная груда книг, покрытая пылью, то есть попросту царил в ней невообразимый хаос, но никто не смел тронуть книгу, где она положена, потому что сам хозяин хорошо знал, где какая книга лежит». Именно в этом хаосе впервые появилось в продаже первое издание «Слова о полку Игореве».

Не получивший систематического образования, Иван Григорьевич обладал феноменальной памятью на книги, использовал труд так называемых стрелков — перекупщиков книги, часто выезжал к владельцам сам, несмотря на расстояние. Через его руки прошло немало ценных рукописей и старопечатных книг, но основой его ассортимента была массовая подержанная книга, учебники. «На кольчугинских книжках вся бедная Москва выучилась», — говорили современники.

Постепнно книжная торговля принимала более цивилизованный облик.  Одновременно с книжной лавкой Кольчугина, лишенной самых примитивных удобств, существовал благоустроенный магазин А.С.Ширяева, начавшего книжную торговлю в 1810 году.

Продолжала развиваться и торговля специфическими изданиями для народа. Так, например, один из крупнейших продавцов лубочной литературы того времени В.В.Логинов имел не только свою книжную лавку, но и типографию, литографию и гравировальню; его обслуживали около 500 офеней, развозивших издания по деревням

Букинисты, владевшие магазинами, в отличие от рыночных торговцев, считали основой ассортимента издания Петровского времени. Торговля такими книгами требовала образования, глубоких и обширных познаний. В среде эти людей появляется ряд выдающихся букинистов, которые в своей деятельности сочетали безупречное знание книги, умение удовлетворить запросы покупателя с высокой культурой обслуживания.

Наибольшую известность среди них получил Игнатий Ферапонтович Ферапонтов, торговавший в лавочке близ Спасских ворот Московского Кремля. Современник так оценивал его деятельность: «Не было такой печатной книги до времен Петра, которой бы Ферапонтов не имел в своих руках: он заслуживает общую благодарность за то, что без его старания, быть может, многие бы сотни важных книг пропали совершенно от нерадения, ибо лет за 40 перед этим весьма немногие думали о собирании оных».

Заметный след в истории русской букинистической торговли оставил московский антиквар Тихон Федорович Большаков. В его лавке перебывали многие сокровища рукописной книжности, непревзойденным знатоком которой он был. Он отдал много сил разысканию рукописей и книг в усадьбах, монастырях, скитах, на ярмарках, помог многим выдающимся ученым — Погодину, Барсову, Буслаеву. Он разыскал ценнейший памятник древнерусской книжности — «Архангельское евангелие» 1092 года, вторую по времени дошедшую до нас русскую рукописную книгу. Он был избран членом Императорского общества истории и древностей российских, а после его смерти 500 рукописных книг его личной библиотеки поступило в государственные хранилища.

Еще один московский книторговец Афанасий Афанасьевич Астапов, прославившийся разысканием и собиранием редких и ценных изданий, один из организаторов и активных членов Русского библиографического общества. «Книгопродавец, — заявлял он, — особенно букинист, должен быть своего рода энциклопедистом, оперируя с книгами».

Такого же рода энциклопедистом был Павел Петрович Шибанов, развернувший систематическое издание каталогов старой книги, в чем ему оказывали помощь видные библиографы и коллекционеры. Его каталоги сохранили книговедческое значение и сегодня. Вместе со своим сыном он продолжал букинистическую деятельность и в советское время.

Книга в пореформенной России

Цензурная реформа 50-60-х годов ХIХ века вызвала к жизни большое количество новых периодических изданий. Наиболее крупное из них — журнал «Современник». Его издателем и редактором был Н.Некрасов, а руководителем беллетристического отдела — Н.Чернышевский. Благодаря произведениям Л.Толстого, И.Тургенева, А.Майкова, А.Фета, журнал пользовался большой популярностью среди читателей. Позже идейную линию «Современника» продолжил журнал «Отечественные записки». В нем сотрудничали Г.Успенский, А.Островский, Д.Мамин-Сибиряк.

Объем книгоиздания значительно вырос благодаря модернизации типографий: из-за границы ввозится новейшее полиграфическое оборудование, ручной труд вытесняется фототехникой, появляются рулонные машины.

В издательском репертуаре на первом месте стоят сочинения русских писателей-беллетристов— Тургенева, Чернышевского, Л.Толстого. Широкое распространение получила естественнонаучная литература — издаются труды Д.Менделеева, К.Тимирязева, И.Мечникова.

Увеличился спрос на книги по истории: археографическая комиссия, занимавшаяся изданием источников и древних памятников, начала выпуск «Русской исторической библиотеки», общество любителей древней письменности основало серию «Памятники древней письменности». Большой объем по-прежнему занимали учебники, книги религиозного содержания и лубочная литература.

Лубочные издания во второй половине XIX века достигли значительной степени развития. Они были представлены духовными книгами: различными «житиями», например, «Николая-чудотворца», «Марии Египетской» и поучениями: «О пьянстве», «О брани», «О страшном суде Господнем». К светскому лубку относились прежде всего сказки; например, «Сказка о славном и непобедимом богатыре Еруслане Лазаревиче и о супруге его — прекрасной Анастасии Вахрамеевне». Заметное место в лубочной литературе занимали также псевдоисторические книги, наполненные описаниями подвигов того или иного исторического «героя» или «злодея», например, Дмитрия Донского или Ивана Мазепы. Среди лубочных изданий нередко попадались сочинения классиков, чаще всего переделанные составителями книг для того, чтобы выдать издателю такое произведение за свое и получить гонорар, а иногда чтобы сделать повесть более эффектной. Так, повесть Н.Гоголя «Вий», неузнаваемо перекроенная, была издана под названием «Страшная красавица, или три ночи у гроба», произведение А.Мельникова-Печерского «В лесах» — под названием «Пещера в лесу, или труп мертвеца». В большом количестве издавались всякого рода «песенники», «оракулы», «снотолкователи», самолечебники.

Однако издатели продолжают попытки создания не только дешевой и доступной книги, но и полезной по содержанию и адресованной непосредственно для «удовлетворения потребности чтения в народе». Развернули свою деятельность комитеты и общества грамотности, которые стремились издавать книги для народа и таким образом бороться с лубочными изданиями. Поэт Н.Некрасов в 1862 году начинает выпуск серии «Красные книжечки», которая должна была состоять из рассказов и стихотворений русских писателей.

Определенную положительную роль сыграл Московский комитет грамотности, выпуская дешевые серии изданий классиков: Гоголя, Тургенева и Льва Толстого.

К середине 80-х годов вокруг Толстого образовался круг людей, заинтересовавшихся идеей писателя выпускать книги для народа. Это должны были быть дешевые книжки и картины русских художников с подписями. Так было образовано издательство «Посредник». Специально для «Посредника» Н.Лесков написал «Пустопляса», «Прекрасную Азу», «Фигурки»; бесплатно передали издательству свои произведения Григорович, Короленко, Чехов. Эти издания оформлялись рисунками Репина, Ге, Сурикова. Печатались издания в типографии Сытина, взявшего на себя также и распространение изданий «Посредника».

Важную роль начинают играть предприятия, организованные людьми с достаточно высоким уровнем образования, которые смотрели на издательскую деятельность как на культурную и общественную работу.

Больших успехов в деле печати доступной литературы достиг Маврикий Осипович Вольф. Его книгоиздание носило универсальный характер: выпускались научные труды, научно-популярные книги, художественная и детская литература. Им неоднократно переиздавались собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Даля, видное место в его продукции занимали серийные издания. Кроме книг, издательство Вольфа выпускало журналы: «Вокруг света», «Новь», «Новый мир», «Задушевное слово».

В типографии Вольфа начинал другой крупный издатель и книготорговец Адольф Федорович Маркс, который вскоре получил разрешение на издание массового еженедельного журнала для семейного чтения «Нива», включавшего исторические очерки, биографии знаменитых людей, описание путешествий, стран и городов, популярные статьи по науке и искусству, медицинские советы, а также приложения к «Ниве» — книги, картины, портреты, календари. Обзаведясь самой крупной в то время типографией и увеличивая тиражи изданий (которые доходили до невиданной в то время цифры в 250 тысяч экземпляров), Маркс имел возможность значительно снижать на них цены. Из его типографии вышли собрания сочинений Жуковского, Лермонтова, Грибоедова, Гоголя, Достоевского, Тургенева, Лескова, Чехова. Наряду с книгами Маркс выпустил «Большой всемирный настольный атлас» и другую картографическую продукцию.

Первой книгой, изданной Козьмой Терентьевичем Солдатёнковым был роман «Отцы и дети» Тургенева. Русская культура обязана Солдатёнкову изданием многих переводов, а также более тридцати оригинальных трудов русских ученых: историков Грановского, Соловьева, Забелина, Ключевского. По завещанию издателя книги и право на их переиздание были переданы Москве, а личная библиотека — Румянцевскому музею.

Русский книгоиздатель Флорентий Федорович Павленков в начале своей деятельности выпустил «Полный курс физики…» профессора А. Гано и составленную им самим «Наглядную азбуку», которая выдержала двадцать два издания. Большой популярностью у читателей пользовались изданные Павленковым собрания сочинений Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Успенского, а также классиков западноевропейской литературы В. Гюго, Ч. Диккенса, книги для детей, научно-популярная литература отечественных и зарубежных авторов по физике, зоологии, астрономии, социологии, а также биографическую серия «Жизнь замечательных людей». При его жизни была напечатана 191 книга серии и 40 переизданий. Каждый выпуск стоил 25 копеек и быстро расходился. Умирая, Павленков завещал свое состояние народным библиотекам и фонду писателей.

Русский издатель, журналист Алексей Сергеевич Суворин начинает свою деятельность в Петербурге, где издает газету «Новое время». Русско-турецкая война принесла успех газете, издатель которой в качестве корреспондента отправился в армию. С 1880 года Суворин начал издавать «Исторический вестник» — один из самых распространенных русских журналов, посвященных изучению прошлого России. К началу ХХ века он выпустил около тысячи книг универсальной тематики. Особой популярностью пользовались две серии малообъемных книг: «Дешевая библиотека» и «Новая библиотека». Им было переиздано полное собрание сочинений Пушкина, а также памятники отечественной культуры «Путешествия из Петербурга в Москву» А.Радищева и «Опыт российской библиографии» В.Сопикова. Суворин сам занимался распространением — он владел книжными магазинами в Петербурге, Москве, Харькове, Одессе, обладал монопольным правом на продажу произведений печати на железных дорогах.

Главным делом издателя Петра Петровича Сойкина была популяризация естественнонаучных знаний. В иллюстрированном еженедельнике «Природа и люди», который издавался на протяжении почти 30 лет, он печатал научно-популярные очерки по астрономии, математике, физике и естествознанию. В приложении к журналу Сойкин выпустил целую библиотеку популярной научной литературы, в том числе и серию «Приключения на суше и на море».

Серьезно и глубоко занимались естествознанием и Братья Сабашниковы, они успешно закончили естественное отделение физико-математического факультета Московского университета. Это предопределило научный профиль издательства, на книгах братьев выросло целое поколение выдающихся русских ученых, многие из них впервые здесь опубликовались. Позднее профиль издательства стал в основном гуманитарным, здесь выпускались «Памятники мировой литературы», главным редактором серии был профессор Петербургского университета Ф.Ф.Зелинский. Издательство Сабашниковых было одним из немногих частных издательств, не национализированных советской властью.

Однако самым, пожалуй, выдающимся именем в спике книгоиздателей является имя Ивана Дмитриевича  Сытина.

Родился Иван Сытин в Костромской губернии. Проработав 10 лет в лубочой лавке, в 1876 году открыл свою литографию в Дорогомилове. Со временем она выросла до книгоиздательского дома «Сытин и Ко». Сравнительная дешевизна книг, выпускаемых фирмой Сытина, в сочетании с большим тиражом позволяли ей успешно конкурировать с другими издателями.

Картинки для Сытина рисовали известные художники В.Верещагин, В.Васнецов и другие. Качество картин было значительно выше, чем у других издателей, в год их выпускалось свыше 50 миллионов. Цена была предельно низкой: Сытин привлекал к распространению дешевых лубочных изданий многочисленных офеней — целую тороговую сеть. Сюжеты лубочных картин были различными: портреты царей, вельмож, генералов, иллюстрации к сказкам и песням, картины на религиозные темы, бытовые и сатирические сюжеты.

Во все годы существования издательства большое внимание уделялось детской литературе: выпускались сборники русских народных сказок, сказки Шарля Перро, братьев Гримм. Фирма сотрудничала с издательством Льва Толстого «Посредник» по изданию дешевых книг для народа. А в сотрудничестве с министерством народного просвещения издательством было выпущено 440 наименований учебников и учебных пособий.

Издательство приобрело права на промонархическую газету «Русское слово», которая первой стала держать собственных корреспондентов в различных городах страны, имела соглашение с крупнейшими европейскими периодическими изданиями об обмене информацией.

Помимо этого Сытин издает приобретенный у Маркса журнал «Нива», а также журналы «Вокруг света» и «Искры». Ему принадлежат две самые крупные типографии в Москве, оборудованные первоклассной техникой — книжная и газетная, ряд книжных магазинов в различных городах. В одной Москве он держал 25 киосков — на всех главных площадях.

Предприятие Сытина было самым крупным в России. Каждая четвертая книга, выходившая в стране, печаталась в его типографиях. Опыт издателя был использован в формировании советской системы книгоиздания.

После Октября Иван Дмитриевич еще пять лет активно работал в издательском деле. Стал уполномоченным своей бывшей типографии. Используя личные связи и авторитет, доставал бумагу за границей. Ему сделали предложение возглавить Госиздат, но Сытин отказался, сославшись на «малограмотность», согласился лишь стать консультантом. Жил он до самой кончины на Тверской улице, в доме номер 38, в квартире 274.

Рынок книг в России в начале ХХ века

В начале века продолжали действовать старые издательства Вольфа, Глазуновых, братьев Салаевых, Риккера, Девриена, Сытина. После небольшого спада после революции 1905 года и русско-японской войны, Россия вышла на одно из первых мест в мире (после Германии, Франции, Великобритании) по выпуску книг.

Наблюдался рост изданий для больших и малых народов, проживающих на территории России. В предреволюционный период до 40 процентов книжной продукции выпускалось на других языках, помимо русского.

В годы перой мировой войны на первое место выступает литература о войне, патриотические и исторические сочинения.

Спрос на художественную литературу резко падал, несмотря на то, что это был «серебряный век» русской литературы. В ходу оставались детективы, псевдоисторическая, развлекательная проза — то, что Н.Лисовский с горечью назвал «малозначительными» произведениями. Вместе с тем растет спрос на духовную литературу.

Этому времени мы обязаны лучшими энциклопедическими изданиями. В Петербурге увидел свет знаменитый словарь Брокгауза-Ефрона. Под маркой издательства «Просвещение» выходит «Жизнь животных» Альфреда Брема, «Человек» Ранке, «Народоведение» Ритцеля, серия «Вся природа».

Братья Гранат выпускают несколько исторических изданий: «История России в XIX веке», «История XIX века» Э. Лависса и А. Рамбо, альбомы репродукций с картин русских художников, а также «Энциклопедический словарь братьев Гранат».

Большую роль в развитии предреволюционного книжного рынка сыграли литературные объединения творческой интеллигенции, которые самостоятельно вели издательскую деятельность.

В 1898 г в Петербурге было основано товарищество писателей «Знание», по уставу которого весь чистый доход шел на оплату труда самих писателей. Здесь вел редакторскую работу Максим Горький, он сумел вовлечь в число его авторов известнейших писателей-реалистов.

Члены «Кружка любителей русских изящных изданий» и группы «Мир искусства» содействовали улучшению художественной стороны выпускаемой книжной продукции. При их содействии были изданы иллюстрированные И.Билибиным русские сказки, «Песнь о вещем Олеге», оформленная В.Васнецовым под старинную рукопись, книга «Великокняжеская и царская охота на Руси» в 4 томах с иллюстрациями И.Репина, Е.Лансере, А.Бенуа и Н.Самокиша. Своеобразно были оформлены произведения А.С. Пушкина «Пиковая дама» и «Медный всадник» с рисунками А.Бенуа. Художник Г.Нарбут для детских изданий басен Крылова создал интереснейшие иллюстрации в виде стилизованных под XVIII век силуэтов. Таким образом издатели стремились видеть в выпускаемой книге не только развлечение, но и произведение искуства.

***

Во все времена печатное слово имело огромное влияние на умы людей, на их моральные принципы, взгляды.

Так было в старые патриархальные времена, и в советские годы.

Так должно быть и сейчас.

Слово имеет великую силу, особенно печатное слово. Ведь недаром прессу называют четвертой властью — она оказывает огромное влияние на общественное мнение. Поэтому на любом редакторе лежит огромная ответственность. От того, что он предложит читателю зависит, чем этот читатель будет жить, к чему станет стремиться, что в конечном счете от сможет сделать для своей страны и общества, в котором живет.

Поэтому совершенно непростительно попытка некоторых издателей оправдать то низкопотребное чтиво, которое они выдают на рынок, вкусами, пожеланиями и предпочтениями потребителя. Эти предпочтения могут и должны воспитываться издателем. А красивые слова таких издателей — это лишь попытка оправдать неуемную жажду заработать большие деньги, пользуясь развращенными донельзя потребностями читателя.

***

«Издательство — один из важных очагов культуры и просвещения. И на издателей следует смотреть как на просветителей народа, ибо им обязаны своим появлением многие сочинения». Если бы современные издатели жили и работали руководствуясь этими словами, сказанными Иваном Дмитриевичем Сытиным, мы бы имели сейчас интеллигентного, утонченного и мыслящего читателя, а не потерянное, бездушное, инфантильное поколение.

ИСПОЛЬЗОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

История книги: Учебник для вузов/ Под ред. А.А.Говорова и Т.Г.Куприяновой

Букинистическая торговля: Учебник для студентов вузов. Под ред. А. А. Говорова и А. В. Дорошевич. — М.: Изд-во МПИ, 1990.

Справочник «ВСЯ МОСКВА на 1901 годъ»

Арбатский архив: Историко-краеведческий альманах.

История книги

С.Иванов. От офеней до «Контрагентства А.С.Суворина». К истории распространения печатного слова в России.

 

http://slovnik.rusgor.ru/knigi/0102.html

Categories: Без рубрики | Комментарии к записи Московские книжники XVIII-XIX веков отключены

Апр 22 2015

С.А.Горбова. Книжность и просвещение средневековой Москвы

by ankniga

«Дремучая» Русь
В конце XIX — начале XX веков господствовало мнение о бедности и убожестве старинной русской культуры, о том, что грамотность, образованность в Древней Руси была доступна лишь боярам, князьям да монахам, а ремесленники, купцы, крестьяне были поголовно неграмотны. Более того, само образование тогда якобы преследовала церковь, требовавшая только, чтобы ученики кое-как твердили наизусть молитвы и понемногу разбирали печатные богослужебные книги. Да и учили, мол, лишь детей поповских, готовя их к принятию сана. Те же из знати, кто верил в истину «учение — свет…», поручали образование своих отпрысков выписанным из-за границы иностранцам. Остальные же обретались «во тьме незнания «.
Иметь противоположное мнение считалось проявлением «квасного патриотизма» и дилетантства. Правда, находились оппоненты таких «просветителей», причем несомненно более талантливые — И.Е.Забелин, Н.П.Лихачев, А.Н.Соболевский. Но беда заключалась в том, что все они принадлежали к консервативным кругам. Их выступления рассматривались как своеобразная поддержка царского режима, весьма непопулярного в те «демократические» годы.
«Невежественность» средневековой России и до сих противоставляется «веку просвещения» — петровским и послепетровским временам. Этой позиции придерживаются ученые, этому учат наших детей в школах…
Как оно было на самом деле
Однако, наука уже давно располагает сведениями, которые начисто опровергают это заблуждение.
Уже к середине XX века при раскопках средневековых русских городов ученые-археологи обнаружили большое количество берестяных грамот — деловые письма, документы. Эти находки позволили сделать вывод, что письменность была привычным средством общения между людьми всех сословий. Как заметил археолог В. Л. Янин, «само количество грамот поразительно и способно навсегда перечеркнуть мнение о невежественности людей Древней Руси. Среди авторов и адресатов встречаются феодалы и управляющие, ключники и крестьяне, бояре и ремесленники, священники и прихожане, ростовщики и должники, мужья и жены, дети и родители…».
Грамотность или неграмотность человека в Древней Руси также не зависела от половой принадлежности. «Княжна Черниговская Евфросиния, дочь Михаила Всеволодовича, завела в Суздале училище для девиц, где учили грамоте, письму и церковному пению «, — говорит Костомаров, основываясь на летописных свидетельствах.
Наличие на Руси образования подтверждают рукописи XVII века — «Азбуковники», — вмещающие в себя несколько разных учебников того времени. Просвещенность России отражена и в более древнем документе — книге «Стоглав» (собрание постановлений Стоглавого Собора, проходившего с участием Ивана IV и представителей Боярской думы в 1550-1551 годах). В ней содержатся разделы, говорящие об образовании.
Обладая грамотностью, русский народ не мог не тянуться к чтению книг, к книжной премудрости, к просвещению, не мог не создать свою книжную культуру…
Литературное наследие Древней Руси. Древнейшие книжные собрания и Либерея Ивана Грозного
Древняя Русь оставила множество рукописных и печатных произведений. До нас дошли около 100 древнерусских грамот и свыше 500 рукописных книг. Многочисленные летописи, поучительные «Слова…», как переводные, так и написанные русскими авторами «Жития святых», повествующие нам об истории народа «Сказания…» и «Повести…», поэтичные и драматические «Задонщина», «Хождение Богородицы по мукам»… Книг было, видимо, еще больше. Но одни — истреблены во время междоусобных войн, другие — сгорели, третьи — разграблены. Тяжелым для русского народа и его культуры было татаро-монгольское нашествие. Летописи не раз горестно сообщали о варварском уничтожении рукописей, подавляющее большинство которых безвозвратно утрачено. Рукописи погибали и по другим причинам. Так, к безчисленным пожарищам, пожиравшим русские книги, Б. В. Сапунов добавляет реформы Никона и дальше — глубокую и устойчивую антипатию Петра к быту и культуре Московской Руси. Тем не менее, много безценных древнейших произведений русских авторов сохранились. Большинство из них — благодаря древним «книгохранительным палатам» и частным собраниям.
Вспомним златоверхий древний Киев, «мати русских городов «, где на берегу Днепра, в храме Софии Киевской, Ярослав Мудрый, собрав переписчиков и переводчиков, учил почитать книги — эти «реки, напояющие Вселенную мудрость». Софию Киевскую называют днепровским светочем, откуда семена просвещения позднее были перенесены в Русь Северную, где в Ростове Великом, на берегу озера Неро, в Григоровском затворе в домонгольские (!) времена воспитанники изучали греческий и латинский, осваивали книжную мудрость.
В Москве средоточием просвещения долго являлся Кремль, его Успенский Собор, где было хранилище книг, велась московская летопись, звучали теологические и философские споры. В Москву, под защиту державы, могущество которой росло из года в год, свозились книги, рукописи, свитки, целые библиотеки не только из русских городов, но и иностранных библиотек.
Рассказывали, что византийский император Иоанн незадолго до взятия Константинополя турками в 1453 году отправил драгоценные греческие рукописи в Москву для их спасения.
Мать Василия Ивановича — Софья Палеолог наверняка привезла с собой часть библиотеки. Позже Патриарх Никон послал на православный Восток Арсения Суханова для покупки древних рукописей. Так или иначе, в письмах Иоанна Грозного Курбскому содержится большое количество ссылок на различного рода литературного произведения, что также говорит о наличии библиотеки у Царя.
Об этом же мы знаем из множества свидетельств иностранцев, приезжавших в Москву того времени. Одно из них, записанное со слов очевидца магистра Иоганна Веттермана в «Ливонской хронике» XVI столетия, отличается большей обстоятельностью и конкретными деталями о тройных замках и о двух сводчатых подвалах. Ливонский пастор видел патриаршую библиотеку в 1565 году и впоследствии описал в своих сочинениях.
Шведский богослов Николай Берг, выпустивший уже при Петре I труд о русской церковной книжности, говорит и о библиотеках, в том числе и о библиотеке великих князей. Он отмечает каллиграфическое мастерство переписчиков, широкое распространение книг, наличие фондов в монастырях и церквах.
Известно, что французские купцы обращались с просьбой к Ришелье о приобретении в Москве каких-то редких сочинений. В записках польских, хорватских и итальянских знаменитостей встречаются упоминания московских книжных собраний.
А в 1822 году в архивах города Пярну был обнаружен список редких книг этой библиотеки, составленный в XVI веке безвестным немецким пастором. Приведенная цифра — 800 томов — поражает воображение! «Сколько у Царя рукописей с Востока; таковых было всего до 800, которые частью он купил, частью получил в дар. Большая часть суть греческие; но также много и латинских». Среди греческих упомянуты «Полибиевы истории» (всего их было 40 томов, до нашего времени дошли пять; сколько было в библиотеке русского Царя — неизвестно). Далее — «Базилика, новелла конституционес. Каждая рукопись также в переплете», «Гефестионова географика», другие труды. Из римских — история Тита Ливия, Цицероновы книги «Де република» и восемь книг «Историарум», «Жизнь двенадцати цезарей» Гая Светония, «Тацитовы истории», «Вергилия Энеида», «Оратории и поэмы Кальвуса», «Юстинианов кодекс конституций и собрание новелл» — многие из этих книг частично или полностью утрачены, о некоторых ученые узнали лишь из этого списка.
По другим свидетельствам, в патриаршей библиотеке находились: две «Илиады», история Павзания, география Страбона, история Фукидида, философия Аммония, философия Арата, арифметика Никомаха, комедии Аристофана, физика Аристотеля, речи Аристида, трагедии Эсхила и Эврипида, категории Аристотеля и другие книги, ставшие уже в XVII веке большой редкостью в Западной Европе. И.Е.Забелин предполагал, что царская библиотека погибла во время пожара 1571 года. Но, возможно, она и сейчас хранится в подземельях Кремля, которые существовали там еще в XVI веке.
Помимо потрясавшего воображение очевидцев патриаршего собрания книг, была еще и Синодальная библиотека. После переноса столицы в Петербург она оказалась разрозненной. Хорошо известно и о библиотеках московских бояр, собиравших книги. Например, стольник В.Н.Собакин, живший в XVII веке, князь В.В.Голицын, известный как обладатель большого числа рукописей и печатных книг.
Максим Грек
Однако вернемся к патриаршей библиотеке. Первое упоминание о ней содержится еще в «Житии Максима Грека». Тот факт, что в XVI веке Великий Князь Василий Иоаннович пригласил в Москву афонского книжника для перевода греческих книг, уже доказывает существование в Москве библиотеки. Просвещенный европеец, Максим Грек был несказанно удивлен огромной библиотекой, какой не видел даже у себя на родине — в одной из крупнейших столице мира:
«По меле же времени великий государь приснопамятный Василий Иоаннович сего инока Максима призвав и вводит его во свою царскую книгохранительницу и показа ему безчисленное множество греческих книг. Сей же инок во многоразмышленном удивлении бысть о Толиком множестве безчисленного трудолюбного собрания и с клятвою изрече пред благочестивым государем, яко ни в Грецех толикое множество книг сподобихся видети… Великий же государь Василий Ивановичь в сладость послуша те его и преда ему книги на рассмотрение разобрати, которые будут еще непреложены на русский язык».
К слову сказать, кроме Максима Грека в Россию еще задолго до Петра I царями приглашались просвещенные иностранцы, лучшие мастера своего дела. Это еще раз подтверждает то, что не было на Руси невежественной боязни всего нового, западного, и думать, что только Петр I желал вытащить Россию из «тьмы невежества» — и есть то самое невежество. Кроме немецкого платья и европейского образа жизни, Петр не придумал ничего нового, чего бы ни делалось еще Рюриковичами.
Возникновение книгопечатания в Москве
В Московской Руси спрос на книги был весьма значительный, доказательством чему служат многочисленные рукописные сборники и всякого рода списки конца XV — начала XVI столетия. Потребность в книгах вызвала всплеск книгописной деятельности, которая уже с конца XV века приняла на Руси весьма широкие размеры. Помимо иноков переписыванием книг, считавшимся делом богоугодным, занималось еще множество переписчиков-промышленников, которые переписывали книги по заказу и найму, а также для продажи. Конечно, все это не могло сравниться по производительности с типографическим способом распространения книг, однако типографии здесь не было еще в течение целого столетия со времени изобретения Гуттенберга. И удовлетворить тягу к книжному просвещению в те времена было нелегко. Переписывание книги от руки занимало порой многие месяцы. Окончив свой труд, переписчик облегченно писал в конце: «Как радуется заяц, убежавший от ловушки, так радуется и писец, окончивший эту книгу». Конечно, таких книг было очень мало, и стоили они дорого.
Кроме того, от ошибок и неточностей, неизбежно возникающих при ручной работе даже самый грамотный переписчик не был застрахован. «Многая грубость их и нерадение переписующих, ненаученныхь сущих и неискусных в разуме и хитрости грамматийстей» сделали то, что среди богослужебных книг «мало обретошася потребни, прочия же вси растлении от переписующих и неисправлением пишущих».
Ошибки накапливались, перекочевывали из книги в книгу, с каждым разом их становилось все больше. Жалобы на плохих писцов и небрежную передачу церковных текстов раздавались еще на Стоглавом Соборе 1550 года. За книгопечатанье как на средство оградить книги от множества ошибок, вкрадывающихся в них при переписывании, ратовал и Максим Грек.
А спрос на книги в России продолжал расти. В XVI веке московский Царь Иван Грозный присоединил к Руси территории к востоку от столицы. В 1552 г. он покорил Казанское царство, чуть позже Астраханское. Огромные просторы, населенные неправославными народами, оказались под властью Московского Царя, который каждый год строил церкви. Это потребовало христианского просвещения во вновь появившейся Казанской епархии, которой требовались богослужебные книги. Их скупали на торгах, у бродячих монахов, раздобывали где только можно, но все равно книг не хватало. Они так воздорожали, что за одну добротную книгу можно было выторговать целый дом.
Помимо этого, развитие естественных наук и новые явления в жизни Европы того периода вызывали брожение умов и в России, появление различного рода рационалистических взглядов и ересей даже в среде духовенства. Набирает силу рационалистический материализм. В этих условиях вполне понятно решение Царя и Митрополита обратиться к книгопечатанию для установления единства в передаче церковных текстов. Таким образом, введение книгопечатанья являлось не столько техническим, сколь политическим решением, оно сразу же оказалось под наблюдением церковных властей и весь XVI век было делом государственным.
Иван Грозный
К этому времени книгопечатание было уже довольно распространено в Европе, и Иван Грозный, вопреки расхожему мнению бывший образованнейшим человеком своего времени, не мог не желать распространения этого чуда в своей стране.
И не случилось бы того, что именно Москва стала одним из первых городов в восточной Европе, открывших типографии, если бы не ее огромная жажда к просвещению. Ведь грамотный и высокообразованный Царь — порождение своего столь же тянущегося к просвещению народа, с пытливым и жаждущим правды умом — народа, породившего Василия Тредиаковского, Михаила Ломоносова, Сильвестра Медведева…
Надо сказать, что Россия этого времени переживала то, что сейчас бы назвали экономическим подъемом. Русские землепроходцы продвигаются в обширные пространства Сибири. Расширяется торговля, растут города. В Москву приглашаются строители из Владимира, Пскова, из-за границы. Возводятся новые стены Кремля, тогда же воздвигается шедевр московской архитектуры — храм Василия Блаженного… На Пушечной улице трудится знаменитый литейный мастер Андрей Чохов. Митрополит Макарий, человек книжный, начитанный и хорошо образованный, сплотил вокруг себя наиболее образованных людей. Они писали жития святых, составляли капитальные научные труды, среди которых «Великие Четьи-Минеи» — гигантский энцеклопедический свод древнерусской литературы из 12 томов, многотомный «Лицевой летописный свод» — энциклопедия мировой истории, «Степенная книга» — история рода московских князей. Успешно работает издательская мастерская Сильвестра, священника Благовещенского собора, изготовлявшая книги и иконы. Этот ученейший муж, ближайший советник государя, немало потрудился на просветительской ниве — имел огромную библиотеку, переработал и издал известный «Домострой», обучал городских сирот. Он тоже ратовал о создании в Москве типографии. Таким образом, начало книгопечатанья отразило как политику Государя, так и передовые идеи лучших представителей русского общества, видевших в книгопечатании мощное орудие просвещения.
Первая типография и первые печатные книги
При всех этих предпосылках по благословению митрополита Макария Иван IV решил в 1553 году устроить в Москве книгопечатню.
Для помещения типографии Царь велел отстроить особые хоромы недалеко от Кремля на Никольской улице в соседстве с Никольским монастырем. Печатный двор был сооружен на средства самого Царя, который «нещадно далше от своих царских сокровищ» заботится о спокойствии первопечатников и обезпечил их материальное положение.
Почти год продолжалась работа, и, наконец, 1 марта 1564 года из-под печатного станка вышла первая на Руси книга «Апостол», заключившая в себе 267 листов. Печатники старались сохранить в ней все особенности рукописи. Шрифт воспроизводит рукописное письмо, первая буква каждой главы выделена красной краской. Начало главы украшают заставки — орнаменты, на которых переплетаются виноградные лозы с кедровыми шишками. Разумеется, стоил «Апостол» еще очень дорого.
А еще всего через год — в октябре 1565 г. здесь же была выпущена и вторая — «Часовник», которая печаталась всего два месяца. Эта книга, наряду с Псалтырью была своего рода учебником, по которому дети учились чтению. Книга была очень востребована. Именно поэтому, несмотря на то, что «Часослов» переиздавался дважды, до нас дошли лишь 5 экземпляров. Тем же объясняется и то, что почти не сохранилась изданная в 1574 году во Львове Азбука — в настоящее время известно всего 2 экземпляра, да и те находятся за рубежом.
Первопечатники
Из первой книги — «Апостола» мы впервые узнаем об Иване Федорове. Сведения, имеющиеся о нем весьма отрывочны. В то время ему было лет 30-40. В конце 1530-1540-х годов он находился в окружении митрополита Макария и с ним приехал в Москву. Источники сохранили упоминание о службе Ивана Федорова в качестве диакона в храме Николы Гостунского, и с этого времени жизнь Ивана Федорова и история книгопечатания на Руси неразрывно связаны.
Иван Федоров сам отливал шрифты, был наборщиком, справщиком (корректором), сам рисовал иллюстрации и гравировал… Однако, это не значит, что он был простым ремесленником, полуграмотным мастеровым, лишь техническим исполнителем чужой воли. Существуют доказательства того, что это был энциклопедически грамотный человек, гуманист-просветитель, талантливый и проницательный педагог и при этом блестяще владел типографским делом, был хорошо знаком с европейскими приемами полиграфии. Созданная им «Азбука» являлась по сути новой методикой первоначального обучения грамоте, обобщающей опыт и достижения учебной практики предшествующих веков. «Не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время моей жизни, потому что вместо плуга я владею искусством орудий ручного дела, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по вселенной и всем по чину раздавать духовную эту пищу», — лишь грамотный человек с богатым внутреннем миром мог написать эти строки. Есть сведения, что первопечатник находился в самой гуще общественной и культурной жизни Москвы, был знаком со многими выдающимися деятелями той эпохи — митрополитом Макарием, Максимом Греком, попом Сильвестром… Это вполне объясняет, что при создании типографии выбор Государя пал именно на Ивана Федорова.
Иван, сын Федоров Москвитин — именовал он себя, находясь за пределами Московского Государства. Даже в вынужденной эмиграции он продолжал оставаться патриотом своей страны. И страна отплатила ему сполна — дело его не забыто, имя его знает сейчас каждый школьник, едва знакомый с книгой. В Москве в Охотном ряду в 1907 году был заложен памятник Ивану Федорову работы Сергея Михайловича Волнухина. Открытие состоялось 27 сентября 1909 года.
О другом русском первопечатнике, помощнике Ивана Федорова, Петре Тимофееве Мстиславце сохранились еще более отрывочные сведения. Первое документальное известие о нем относится ко времени его совместной работы с Иваном Федоровым в Москве над «Апостолом» в 1564 г. Предполагают, что он родился в белорусском городе Мстиславле. С Иваном Федоровым мастер работал в Москве и затем в Литве (Заблудово). После 1569 г. он переехал в Вильно, где на средства купцов Мамоничей основал типографию. Время и место окончания жизненного пути Петра Тимофеева неизвестны, но, судя по тому, что его типографические материалы встречаются в острожских изданиях конца ХVI-начала XVII века, исследователями была выдвинута гипотеза о его последних работах в Остроге.
Продолжатели дела Федорова
Легенда о том, что первая печатня была уничтожена невежественными людьми — переписчиками, которые почувствовали конкуренцию со стороны печатников — очередной вымысел о «темной, невежественной России». Во-первых, переписчики уже не могут быть невежественными, во вторых, сразу же после отъезда Федорова его дело продолжается его же учениками. Да и уезжая, Федоров забрал с собой довольно большой груз типографского оборудования, который вряд ли можно было собрать в спешке. Русский историк Михаил Николаевич Тихомиров считает, что печатники уехали в Литовское княжество по приглашению гетмана Ходкевича и с согласия Государя.
В Москве же книгопечатание продолжает развиваться. В столице первопечатник оставил своих учеников Никифора Тарасиева и Андроника Тимофеева Невежу. В 1568 году они выпускают первое послефедоровское издание — Псалтырь. В 1571 году пожар уничтожил Печатный двор, а через 6 лет по поручению Ивана Грозного была организована типография в Александровской слободе, где также выпустили Псалтырь. После долгого 12-летнего перерыва, который можно объяснить лишь печальными событиями, заканчивающими долгое и бурное царствование Ивана IV, в Москве вновь начинает работать Печатный двор, на котором Андроник Невежа — он работал при всех правительствах, сменявших друг друга на рубеже XVI-XVII веков — издает Триодь постную. Всего в XVI веке на территории Московского государства было выпущено 19 изданий, средний тираж которых составлял 1000-1200 экземпляров. Таким образом, в Московском государстве к концу XVI столетия была создана крупная типография европейского типа на основе государственного Московского Печатного двора, которым до 1602 года руководил мастер Андроник Невежа. Правящий в то время Борис Годунов, благодаря его тяге к просвещению и к поднятию престижа Российского царства, сделал для типографии немало. Учрежденное во время правления Федора Иоанновича патриаршество также способствовало расцвету книгопечатного дела.
Смутное время
В конце XVI-начале XVII века печатные книги обогатили многие церкви и монастыри. Борис Годунов и Василий Шуйский расширяли печатное дело и строили для типографских нужд новые здания, а Лжедмитрий, помимо забот о типографии, дал ей титул «Царской Его Величества Друкарни». В то время единственная типография в России — Печатный двор — становится и центром распространения книг. Уже в конце XVI века он ведет торговлю книгами, причем в довольно больших объемах.
Лишь на короткое время утвердившееся в России книгопечатание прерывают страшные события междуцарствия — в 1612 году мастера Московской типографии бросили работу и разбежались. Один из печатников, Фофанов, бежал в Нижний Новгород, где за непродолжительное время (1611-1612) успел напечатать на средства, собранные по призыву Минина и Пожарского, одну 12-страничную брошюрку, так называемый «Нижегородский памятник».
Центр просвещения
Михаил Федорович по вступлении в Москву немедленно перевел типографию в Кремль, в Дворцовую Набережную палату, а на старом Печатном Дворе в это время началась постройка каменного двухэтажного здания, которое было окончено к 1620 году. В этом здании находилась только типография, а мастеровые и все служащие были поселены в особой Печатной слободе, у Сретенских ворот, при церкви Успения, которая потом стала называться «что в Печатниках».
С этого времени деятельность Московской типографии значительно расширилась. Начинается новый этап в деятельности Печатного двора, игравшего главную роль в развитии политической и историко-культурной жизни страны, в формировании общественного сознания. За время царствования Михаила Федоровича, и особенно Алексея Михайловича, число станков было увеличено к середине века до 14, внешность зданий доведена до возможного совершенства. Типография была богато обставлена, снабжена шрифтами. Число служащих доходило до 165 человек. Тираж книг в среднем составлял 1200 экземпляров. К концу царствования Михаила Федоровича было отпечатано до 180 церковных книг — 29 изданий Псалтири, 10 Апостолов, 15 Часословов, 14 Евангелий, 14 Служебников, 11 Общих Миней.
Важным подразделением Печатного двора была Правильная палата — своего рода редакторский и корректорский отдел, созданный для того, чтобы «впредь святые книги изложились праведно». Здесь работали справщики, чтецы и писцы, как правило, люди грамотные и образованные — в основном из числа духовных лиц. Здесь же находилась «государская книгохранительная палата» — первая русская публичная библиотека, при которой была учреждена особая должность библиотекаря.
Особое место в деятельности типографии занимала переплетная мастерская. Сюда поступали отпечатанные листы, которые частично переплетались сразу, частично хранились в тетрадях. В основном книги переплетались в доски, обтянутые кожей, украшались наугольниками и застежками. Книги, предназначенные для дарения членам царской фамилии и знатным особам, оформлялись с особой роскошностью. Их золотили по обрезу, на переплетной крышке делали украшения, снабжали дорогими застежками. Вместо обычной кожи применяли сафьян. Книги, предназначенные для массового употребления, облекали в простенькие переплеты или продавали потетрадно.
При патриархе Иосифе и государе Алексее Михайловиче Печатный двор становится цетром российского просвещения. Процветает книгопечатание: здесь за короткое время выходит около 100 изданий, среди которых, помимо богослужебных книг, 18 изданий богословского характера и несколько книг учебных. Например, выходит азбука, составленная Бурцевым-Протопоповым на 80 листах, причем азбука вышла в свет в двух изданиях — в 1649 году в 6000 экземплярах и в 1651 году в количестве 2400 экземпляров, которые были раскуплены из типографской лавки в один день. Тогда же выходит «Грамматика» Мелентия Смотрицкого. Выпускаются книги светского содержания: «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей», два последовательных издания «Соборного уложения Царя Алексея Михайловича», «Книга рейтарского строя».
Во второй половине XVII столетия Алексей Михайлович выписал из Киевского братского монастыря ученых старцев Арсения Сатановского, Дамаскина Птицкого и Епифания Славинецкого — глубоких знатоков богословских наук, а из Киево-Могилянской академии — ученых питомцев, среди которых был Симеон Полоцкий, сыгравший большую роль в истории русского просвещения.
Симеон Полоцкий (в миру Самуил Емельянович Петровский Ситнианович, 1629-1680)- белорус, был первым русским стихотворцем, поднесшим еще в 1663 году свои «Метры» Царю Алексею Михайловичу. По прибытию в Москву по приглашению Царя он поступает в Заиконоспасский монастырь, где впоследствии становится настоятелем. В монастыре он начинает по царскому указу обучать молодых подьячих Посольского приказа «по латыням и для грамматического учения». Кроме латинского языка Симеон преподавал и пииику, и риторику, и ученики его упражнялись в сочинении вирш и «ораций». Но школа эта просуществовала недолго и закрылась в 1668 году, а Полоцкий назначен был наставником Царевича Федора и его сестры Софьи.
Однако и здесь Полоцкий продолжает просветительскую деятельность — он не только пишет, но и принимает активное участие в издании своих произведений. Специально для детей Алексея Михайловича Семеоном Полоцким подготовлено к печати приложение к букварю «Наставление в вере и добрых делах», так и не пошедшее впрок наследнику Петру.
Вторая типография
Вскоре по инициативе Симеона Полоцкого была создана еще одна типография, которая, параллельно с тиражируемыми массовыми произведениями выпускала единичные экземпляры книг, предназначенных лицам царской фамилии и знати; ранее для этой цели существовала книгописная мастерская Посольского приказа.
Типография получила название «Верхней», так как помещалась в верхних покоях царского дворца. Для её оснащения с Печатного двора было велено «отпускать всякие книжные припасы». Согласно царскому указу было взято 26 пудов отлитых шрифтов, переведено 24 человека мастеровых. Симеон Полоцкий являлся не только печатником, но и издателем и автором — он самостоятельно формировал издательский репертуар, сам сочинял произведения для печати.
Производительность типографии за четыре года её существования была невелика — всего семь книг исторического, математического, медицинского содержания: «Букварь языка словенска» (1680), «Тестамент, или Завет Василия царя греческого» (1680), «Псалтырь рифмотворная» (1680), «История о Варлааме и Иоасафе» (1681), «Обед душевный» (1681), «Считание удобное» (1682). Последняя книга — «Вечерня душевная» (1683) — была напечатана уже после смерти Полоцкого его учеником Сильвестром Медведевым. Эти книги предназначались для домашнего чтения и являлись образцами нравственно-познавательной литературы. Однако вскоре после кончины Полоцкого типография была закрыта.
Славяно-греко-латинская академия
Симеон был приверженцем «латинского учения» — «западником», за что его не очень жаловали в патриархальной Москве, и многие его начинания остались без ответа. Ученик Симеона Сильвестр Медведев (отец русской библиографии, собиратель библиотеки в 1000 томов на русском, латинском, греческом и польском языках — едва ли не самая богатая частная библиотека), монах Заиконоспасского монастыря, в продолжение дела учителя поднес Царю Федору Алексеевичу на утверждение «Академическую привилегию», — устав вновь проектировавшегося высшего учебного заведения — Академии. «Привилегия» по неизвестным причинам осталась неутвержденной, и лишь спустя некоторое время в здании, специально построенном Царем Федором Алексеевичем в этом монастыре, была открыта Славяно-греко-латинская Академия. Помещалась она в здании монастыря против ворот и просуществовала здесь до 1814 года, когда в ней насчитывалось до 1500 учащихся. После по Высочайшему повелению она была преобразована в Московскую Духовную Академию и переведена в Троице-Сергиеву.
Из стен академии вышел ряд выдающихся деятелей на поприще просвещения. Здесь учились люди, оставившие глубочайший след в развитии русской словесности, книжности и просвещения Василий Тредиаковский, Михаило Ломоносов, Антиох Кантемир. Преподавательской деятельностью занимались выдающиеся ученые того времени, авторы первых учебников по грамматике, пиитике, риторике, физике — братья-греки Иоанникий и Софроний Лихуды, Федор Поликарпов и Карион Истомин.
Совместно с Академией при типографии было открыто училище, готовящее специалистов для Печатного двора, справщиками которого в то время работают тот же Карион Истомин, а также Епифаний Славинецкий…
Епифаний Славинецкий был поэтом, писателем, проповедником. Он был приглашен для обучения справщиков греческому языку специально для Славяно-греко-латинской академии. Он перевел труд Андрея Везалия по анатомии, четырехтомное произведение Блеу, где излагалась сущность учения Коперника и еще около трех десятков иностранных произведений, а также явился составителем Греко-славяно-латинского лексикона, написал свыше 50 всевозможных поучений — «Слов».
К числу образованнейших людей того времени относился и справщик Карион Истомин, пришедший на Московский печатный двор одновременно с Сильвестром Медведевым. Автор разнообразных догматических, проповеднических и исторических сочинений, он особенно знаменит созданием Букварей с занимательными и яркими рисунками. Поэт, он широко использовал стихи для популяризации знаний. В иллюстрированной книге «Полис», написанной стихами, дана характеристика 12 различных наук. Так что Истомина можно по праву считать родоначальником серии «Занимательных» учебников. В Заиконоспасской школе он преподавал грамматику.
Библиотека и правка книг
Немалую роль в просвещении и распространении книжной культуры стала в тоже время библиотека Печатного двора, в которой было собрано огромное собрание древних рукописей. Ею, помимо работников типографии, пользовались учителя Славяно-греко-латинской академии, учащиеся типографской школы.
В 1670 году была введена должность книгохранителя. В его задачи входило выдавать книги для работы, вести описи, инвентаризацию фондов, следить за своевременным возвратом книг. Книгохранитель разыскивал и приобретал книги для библиотеки, составлял каталоги, в которых «с величайшей точностью описаны все экземпляры, заглавия их, форматы, даже переплет, цена купленным, особенность дара или завещания «.
По древним рукописям и старославянским книгам «добрых переводов», находившимся в типографской библиотеке и постоянно скупавшимся в монастырях, церквах и у частных лиц, велось исправление текстов для последующего издания. В некоторых случаях, когда книги имелись в единичных экземплярах, с них списывали копии специально для типографской библиотеки. Немало книг было приобретено из домашних библиотек, некоторые книги поступали в дар и в качестве пожертвований.
В середине XVII века, когда для исправления текстов стали привлекать греческие источники, для пополнения типографской библиотеки книгами восточных иерархов на Афон была отправлена экспедиция во главе со старцем Арсением (Сухановым), который привез около пятисот рукописей.
Книготорговля.
Распространение книг также было заботой государственной — этим занималась Книгохранительная палата — своего рода книжный склад, где собирались отпечатанные книги. Отсюда производился отпуск книг, пока в 1640-х годах не была открыта книжная лавка. Отсюда же рассылались книги по торговым рядам. Из Книгохранительной палаты небольшая часть книг бесплатно раздавалась в виде подарков государю, патриарху, приближенным вельможам.
Основная масса книг московской печати рассылалась по российским городам: в Ярославль, Казань, Псков, Владимир, Енисейск и другие города — всего их насчитывалось восемьдесят. Часть книг рассылалась по монастырям и церквям по присланным заранее «памятям» — заказам.
Книги продавались на московских рынках — Арбатском, Никитском, Покровском, Сретенском, Чертольском. Отпущенным книгам велся учет в специальных приходно-расходных ведомостях. Зачастую наряду с наименованием книги и количеством экземпляров указывали имена покупателей. Уже в 30-е годы XVII века встречаются частные торговцы. До нас дошли имена Ивана Данилова, Варфоломея Семенова, Василия Макарова, Силы Никитина и прочих книгопродавцов того времени.
Книги раздавались для продажи торговым людям в ряды — свечный, овощной, суконный, рыбный, шубный. Всего насчитывалось пятьдесят торговых рядов, где можно было купить книги. Во главе каждого стоял староста, который собирал деньги за проданные экземпляры и сдавал их на Печатный двор. Иногда расчет велся в рассрочку.
В середине XVII века появился особый Книжный ряд. Он состоял из примыкавших друг к другу рундуков, ларей, шкапчиков. Книги для обозрения развешивались на веревках и хранились «в рундуках» — специальных коробках.
В торговых рядах продавались книги Киево-Печерской лавры, например сочинения Иннокентия Гизеля, Новгород-Северские издания Лазаря Барановича. Наряду с печатными книгами устойчивый спрос имели рукописи.
Покупателям книг были представители разных сословий. Во-первых, это духовные лица — священники, дьяконы, монахи, высшее духовенство — архиереи, митрополиты. Вторую группу составляли чиновники — приказные люди. Посадское население — купцы, ремесленники, мастеровые люди, а также военные чины и служилые люди составляли третью группу покупателей. В числе покупателей встречаются имена известных исторических личностей — Романовых, Шереметевых, Пожарских, Пушкиных, Черкасских, Шуйских и многих других. Представители аристократии охотнее приобретали печатные книги, в то время как люди третьего сословия предпочитали покупать рукописные книги.
Среди светских изданий наибольшим спросом пользовалось «Уложение» (1649). Книга «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей» (1649) имела успех у людей, связанных с военной службой, — у стрельцов и воинов нового «рейтарского» строя, у дворян. Учебная «Грамматика» предназначалась для широкой читающей аудитории. Большей популярностью пользовалась «Азбука». Её цена была 1 копейка. Не менее ходовым товаром была «Учебная псалтырь» — ее охотно покупали духовные лица, преподававшие в церковных школах.
Широкое распространение получили книги нравоучительного характера — Прологи и Соборники, предназначавшиеся для домашнего чтения. Эти книги покупали представители различных сословий, хотя её цена была высокой — три рубля.
Среди церковных книг хорошо продавалась Библия, несмотря на её высокую цену — пять рублей (что равнялось стоимости 19 бычков). Её покупали торговые и приказные люди, служащие Печатного двора, представители духовенства для своих епархий и монастырей, знатные вельможи. Успешно шла торговля Евангелиями напрестольными и толковыми, богословскими книгами Ефрема Сирина и Иоанна Златоуста.
Москва читала. И не просто читала — просвещалась! По словам известного академика Дмитрия Лихачева русская литература с самого своего начала не ставила себе чисто развлекательных целей, и сразу же стала кафедрой, с которой раздавались призывы проповедников и публицистов, слова ученых-просветителей. И за Москвой еще долгое время сохранялась слава «самого читающего города мира». Тем более жаль, что в последние годы Книги были заменены сомнительными произведениями, призванными не упражнять ум и вызывать глубокие мысли, а щекотать нервы, или просто заполнять все более пустеющие головы наших соплеменников еще более опустошающими и развращающими мыслишками…
Использованная литература:
А. Глухов. «В лето 1037…»
История книги: Учебник для вузов/ Под ред. А.А.Говорова и Т.Г.Куприяновой
М.Н.Тихомиров. Средневековая Москва.
Букинистическая торговля: Учебник для студентов вузов. Под ред. А. А. Говорова и А. В. Дорошевич.
Арбатский архив: Историко-краеведческий альманах.
История книги с сайта http://www.hi-edu.ru/
По Москве. Издание М. И С. Сабашниковых.
А.Глухов. Русские книжники
А.В.Макаров. Делатели печатного слова.

http://testan.rusgor.ru/moscow/article/knigi.htm

Categories: музей | Комментарии к записи С.А.Горбова. Книжность и просвещение средневековой Москвы отключены

Янв 19 2015

Ольга Седакова. Церковнославянский язык в русской культуре

by ankniga
Актовая лекция, прочитанная в Свято-Филаретовском институте 2 декабря 2004 года.
Тема небольшой лекции, которую я хочу в этот торжественный день предложить вашему вниманию, – «Церковнославянский язык в русской культуре». Я думаю, для собравшихся здесь это весьма актуальная тема, особенно в связи со спорами о современном богослужебном языке, которые ведутся последние годы. Как вы прекрасно знаете, само существование церковнославянского языка в качестве языка литургического началось с острой полемики. Реальная история утверждения кирилло-мефодиевских текстов в Риме (беспрецедентное – и вплоть до Реформации оставшееся единственным прецедентом – введение нового народного языка в литургический обиход!) изучена итальянскими славистами (Риккардо Пиккио, Бруно Мериджи); насколько мне известно, их исследования до сих пор не переведены на русский.

Итак, церковнославянский язык как новый язык богослужения возник в буре полемики – и не раз вокруг него поднимались новые и новые споры, в том числе и ставящие под вопрос благотворность этой начальной инициативы (ср. мнение Г. Федотова). Но я хотела бы сегодня говорить о церковнославянском языке по возможности отстраненно от полемики, и прошлой, и новой. Я хотела бы попытаться представить вам – совсем вкратце – филологический, исторический очерк этого уникального в своем роде языка и поделиться собственными впечатлениями о нем, о том его образе, который сложился у меня в уме за многие годы занятий: преподавания (домашнего преподавания еще в советские годы) и составления словаря церковнославянско-русских паронимов (по кругу богослужебных текстов и по текстам Священного Писания).

Церковнославянский язык принадлежит не только собственно церковной истории, но всей истории русской культуры. Многие черты нашей культуры и, как это называют, национального менталитета можно связать с тысячелетним сильным присутствием этого второго, «почти родного», «почти понятного» языка, «священного языка», употребление которого ограничено исключительно богослужением. Любая, самая краткая цитата на церковнославянском языке (об этом я скажу позже) сразу же привносит с собой всю атмосферу храмового богослужения; эти слова и формы приобрели как будто особую вещественность, уподобившись храмовой утвари, предметам, изъятым из бытового пользования (как, например, оклад иконы, свободное использование которого современным художником выглядит скандальной провокацией, чему мы недавно стали свидетелями). Впрочем, отношение к церковнославянским цитатам в бытовом применении мягче: такие заведомо «неуместные» цитаты переживаются как особая игра, отнюдь не пародирующая священный текст, как особый комизм, не предполагающий ни малейшего кощунства (ср. «Соборян» Н. Лескова); однако играющие в эту игру отлично знают ее границы1.

В сопоставлении с церковнославянским, в контраст к нему русский язык воспринимался как язык профанический, не просто нейтральный2, а «поганый» (в говорах сохранились некоторые следы этого уничижительного значения «русский»: владимирское «обрусеть» – значит опуститься, перестать следить за собой), недопустимый для выражения духовного содержания. Естественно, эта разница статусов смягчилась после создания литературного русского языка – но не исчезала до конца (ср. возмущение изложением богословских тем на светском языке, в формах светской поэзии: свт. Игнатий Брянчанинов об оде «Бог» Державина).

Вообще говоря, церковнославянский язык принадлежит не только русской культуре, но всей культурной общности, которую принято называть Slavia Orthodoxa (православное, или кириллическое славянство), то есть восточным и южным славянам (после того, как он покинул свою западнославянскую моравскую колыбель). В каждой из этих традиций церковнославянский был вторым языком (то есть тем, который осваивают не органически, как родной язык, а путем особого изучения), письменным, сакральным языком (о чем мы уже говорили), своего рода славянской латынью. Он, как латынь, был в замысле наднациональным языком, о чем часто забывают (переводя с церковнославянского как с чужого «русского» на свой, скажем, украинский – или же считая его, как в Болгарии, «староболгарским»).

И сразу же нужно отметить его отличие от латыни. Латынь была языком всей цивилизации. Латынь использовалась в деловой письменности, в светской литературе, в бытовом обиходе образованных людей, устном и письменном, – одним словом, во всех тех областях, где всегда действует литературный язык. Что касается церковнославянского, его употребление с самого начала было жестко ограниченным: богослужебным. На церковнославянском никогда не говорили! Ему нельзя было обучать так, как обучали латыни: предлагая ученику составлять простейшие фразы, переводить какие-то фразы с родного языка, типа «мальчик любит свой дом». Таких новых фраз просто не должно было быть! Они принадлежали бы жанру, который церковнославянский исключал. Упражнениями здесь могли бы быть только задания составить новый тропарь, кондак, акафист и т.д. по заданным образцам. Но очень маловероятно, чтобы такое происходило.

Этот второй язык, «славянская латынь» (со всеми уже сделанными и многими другими уточнениями) был в каждой из славянских стран очень близко родствен первому говору, vernacula, «простой мове». Настолько близким, что он создавал у болгарина, у русского, у серба впечатление понятности, не требующей специального обучения. Или почти-понятности: но смутность смысла церковнославянских текстов человек объяснял себе как «священную темноту», необходимую для богослужебного текста.

Впечатление это, однако, было и остается ложным, потому что по своей сути церковнославянский – другой язык. Подчеркнем: другой не только по отношению к современному русскому – но и в неменьшей мере к древнерусским говорам. Однако «другость» его была уникальной: не столько грамматической или словарной, сколько семантической, смысловой. Мы знаем, что церковнославянское «живот» – не то, что современный русский «живот»: это «жизнь». Но и в древнерусских говорах «живот» значил не «жизнь», а «имущество, пожитки». Церковнославянский был, как об этом хорошо сказал историк русского языка Александр Исаченко, по своему существу греческим языком… да, странным метемпсихозом греческого языка в плоть славянских морфем3. Действительно, корни, морфемы, грамматика были славянскими, но значения слов были во многом греческими (вспомним, что изначально все богослужебные тексты – переводы с греческого). Исходя из своей языковой компетенции, человек просто не мог понять этих значений и их комбинаций. Изучив другой, скорее всего, греческий язык славянин, несомненно, не имел бы этих смысловых иллюзий (и до сих пор прояснить некоторые темные места славянских текстов можно единственным образом: обращением к греческому оригиналу). В связи с этим можно понять и те споры, которые возникли при утверждении славянского богослужения. Не опасно ли вводить этот новый, в замысле Учителей Славянских более «простой» язык (одним из аргументов перевода на славянский была «простота» – некнижность – славян: «мы же, славяне, – проста чадь», как писал моравский князь, приглашая свв. Кирилла и Мефодия)?

Одним из аргументов противников нововведения было именно то, что он будет менее понятен, чем греческий, или мнимопонятен. Противники славянского богослужения ссылались на слова ап. Павла о говорении на языках: «Говорящий на (новом) языке, молись о даре истолкования». Новый язык будет непонятен именно потому, что он слишком близок – и значит при этом другое.

Я уже говорила о том, что церковнославянский язык окружен множеством разных дискуссий и споров. Один из них – это неразрешенный спор Болгарии и Македонии о том, какой говор положен в основание церковнославянского языка: болгарский или македонский. Мне представляется, что это по существу не слишком существенно. Совершенно очевидно, что за основу был взят какой-то южнославянский диалект, известный Солунским Братьям. В языке самых ранних кодексов отмечают и болгарские, и македонские черты, и сверх того, вкрапления моравизмов и непереведенные греческие слова (как петух, который почему-то так до сих пор так и остался «алектором» в евангельском повествовании)…

Но существо дела не в этом, потому что на самом деле этот материал, материал дописьменного племенного языка был только материалом, речевой плотью, в которую переводчики, равноапостольные Кирилл и Мефодий, вдохнули совершенно другой, новый, греческий дух. Их обыкновенно называют создателями славянской письменности: на самом деле вполне справедливо назвать их создателями литургического славянского языка, этого особенного языка, похожего на который, насколько я представляю, нет4. И поэтому, когда кирилло-мефодиевский язык называют, допустим, древнеболгарским, древнерусским, древнемакедонским, такая национальная атрибуция несправедлива; во всяком случае, в любое из этих определений необходимо вставить еще одно слово: древне-церковно-болгарский, древне-церковно-русский, потому что это язык, созданный в церкви и для церкви. Как мы говорили, исключительно для церковного употребления. Его уникальной функциональной чистотой гордились древнерусские книжники. В трактате Черноризца Храбра «О письменех» превосходство славянского аргументируется тем, что другого такого чистого языка нет. На нем не писали грамоты, государственные постановления, светскую поэзию; на нем не вели праздных обыденных бесед – на нем только молились Богу. И это свое свойство церковнославянский язык сохранил до нынешнего времени.

Современный богослужебный язык – плод долгой эволюции староцерковнославянского языка. Этот язык принято в филологии называть синодальным. Окончательную форму, относительную нормированность он приобрел приблизительно к XVIII веку. Почти обо всем в его истории мы можем говорить только приблизительно, потому что эта история до нынешних времен практически не изучалась филологами, которые относились к этим изменениям с определенным пренебрежением – как к «порче» первоначального, чистого языка. Это характерно для XIX века, настоящим и ценным в народной культуре считать самое древнее, первоначальное. Эволюция языка виделась как его порча: с ходом времени церковнославянский приближается к русскому, русифицируется и тем самым теряет свою лингвистическую идентичность. Поэтому, если что преподавали филологам и историкам, то только язык самых древних кодексов, близких ко времени Кирилла и Мефодия. Однако развитие этого языка было отнюдь не деградацией, он – в связи с переводами новых текстов и потребностями в расширении богословского словаря – обогащался, он развивался, но это всё осталось совершенно не изучено. Чтобы оценить размах изменений, достаточно положить рядом два текста одного эпизода: в версии Зографского кодекса – и современного богослужебного Евангелия. Путь от этого начала к настоящему положению вещей лингвистикой не описан.

Можно отметить парадоксальный характер эволюции староцерковнославянского: этого развития в принципе не должно было быть! Первоначальный демократический, просветительский пафос свв. Кирилла и Мефодия, стремившихся приблизить Св. Писание и богослужение к культурным возможностям новых христианских народов, сменился другим, консервативным, который оставался ведущим в течение многих веков: требуется всеми силами хранить все в том виде, в каком это нам передано, любая новизна подозрительна как отступление от канона (ср. выстроенную Р. Пиккио для русского Средневековья цепочку: православие – правомыслие – правописание; достаточно вспомнить судьбу св. Максима Грека, которому – в качестве догматической ошибки – вменялось неправильное употребление форм прошедшего времени, аориста и перфекта). Тем не менее, русификация славянского происходила и происходит доныне, причем не в форме организованных «справ» и реформ (как известно, каждая попытка такой справы сопровождалась печальными последствиями, расколами и человеческими жертвами), а исподволь, в форме упрощения текстов для певчих и под.

Но вернемся к отношениям церковнославянского и русского. Эти отношения (так же, как так церковнославянского и разговорного болгарского или сербского, однако ими я не занималась и поэтому не могу говорить с уверенностью) описываются Борисом Андреевичем Успенским как диглоссия. Диглоссия, а не двуязычие (то есть параллельное существование двух языков). Ситуация диглоссии – это такая ситуация, в которой есть два языка, но носителями они воспринимаются как один. В их восприятии это один и тот же язык в двух формах («высшей» и «низшей», нормированной и свободной), причем употребление двух этих форм – взаимоисключающее. Там, где употребляется одна форма языка, другая невозможна, и наоборот. Нельзя, категорически нельзя употреблять «поганый» русский в храмовом богослужении (так это было в средневековье) и точно так же нельзя употреблять сакральный церковнославянский в быту. И это второе было бы воспринято как кощунство. Такая ситуация, диглоссия, известна не только в славянском и не только в христианском мире (ср. сопротивление некоторых религиозных движений иудаизма бытовому употреблению иврита). Обычно диглоссия действует там, где между двумя языками устанавливаются иерархические отношения: один язык – священный, другой – профанный5.

Что касается понятности церковнославянского, то, видимо, он никогда не был совершенно понятным без особой подготовки (а часто и после нее: ведь грамматики и словари этого языка появляются очень поздно, а обучение исключительно по текстам не гарантирует понимания всех контекстов). У нас достаточно много свидетельств о том, что он не был понятен в XIX веке. Хотя бы знаменитая сцена молебна в «Войне и мире», где Наташа Ростова понимает «миром Господу помолимся» как «всем миром помолимся Господу», «о свышнем мире» – как о «мире среди ангелов»…

Неудивительно, что церковнославянских оборотов не понимали дворяне и крестьяне, но часто их не понимали и духовные лица. Свидетельство тому – проповеди, в том числе и проповеди прославленных деятелей русской Церкви, в которых толкования отдельных стихов основаны на простом недоразумении. Например, проповедь на стих Псалма: «возьмите врата князи ваша»: следует рассуждение о том, почему именно «князи» должны «взять врата», исходя из русских значений этих слов, тогда как «возьмите» значит по-славянски «поднимите», а «князи» – деталь конструкции ворот. Примеры таких глубокомысленных непониманий можно коллекционировать, но это не слишком интересно.

Тем более не стоит удивляться, что язык богослужения непонятен нашим современникам, которых не обучали даже так, как учили наших бабушек (читать тексты, запоминать их наизусть) и которые, как правило, не изучали классических языков. Ведь знакомство с классическими языками чрезвычайно помогает понимать эти тексты: стихотворные инверсии гимнографии, перестановки слов, грамматические конструкции – все, что совершенно не свойственно живым славянским наречиям и что внесено из греческого.

Но самое трудное для неподготовленного восприятия – это все же не синтаксис, а семантика, значения слов. Представим себе переводческую задачу равноапп. Кирилла и Мефодия. Им нужно было передать смыслы, для которых еще не было слов! Славянские говоры не выработали всех тех значений, которые были необходимы для передачи богослужебных текстов и текстов Писания. В эти значения вложены века греческой мысли и еврейской книжности. Славянское слово, дописьменное, ничем похожим не располагало.

Мы можем себе представить переводческую работу Кирилла и Мефодия таким образом: они брали греческое слово, которое совпадало с каким-то славянским в своем «нижнем», вещественном значении, и как бы сцепляли два эти слова «на вырост». Так, славянское «дух» и греческое «pneuma» соединены в своем «нижнем» значении – «дыхание». И дальше в славянском слове как бы нарастает вся смысловая вертикаль, то содержание «духа», которое развито греческой цивилизацией, греческим богословием. Надо заметить, что русские говоры так и не развили этого значения. «Дух» в говорах означает только «дыхание», или «жизненную силу» («у него духа нет» – значит «он скоро умрет», жизненной силы нет). Поэтому исследователь народных верований столкнется с тем, что «душа» там (вопреки церковному представлению о теле, душе и духе) выше «духа»: «дух» присущ всему живому, с «душой» дело сложнее: «одним духом живут разбойники, потому что душа их уже при жизни в аду», так рассуждает носитель традиционных верований, основанных на «первом», устном языке.

Язык, который получился в результате таких смысловых прививок, можно назвать в определенном смысле искусственным, но совсем в ином роде, чем искусственно созданные языки типа эсперанто: он выращен на совершенно живой и реальной словесной основе – но ушел от этого корня в направлении «небес» смысла, то есть, непредметного, концептуального, символического, духовного значения слов. Очевидно, он ушел в эти небеса дальше, чем собственно греческий, – и почти не касается земли. Он воспринимается не то чтобы как целиком иносказательный – но как относящийся к иной реальности, наподобие иконы, которую не следует сопоставлять с предметной реальностью, натуральной перспективой и т. п. Я позволю себе выразить такое предположение: это его «небесное» качество очень уместно в литургической гимнографии с ее созерцательным, «умным» (в славянском смысле, то есть, невещественным) содержанием, с ее формой, составляющей аналог иконописной форме («извитие словес», ploke) – и часто это же качество не дает почувствовать прямоту и простоту слова Св. Писания6.

Еще одно свойство церковнославянского языка: он подчиняется не чисто лингвистическим законам. Некоторые особенности его орфографии и грамматики обоснованы доктринально, а не лингвистически: например, разные орфограммы слова «ангел» в значении «ангел Божий» или «дух зла». Или же слово «слово», которое в «простом» значении «слова» относится к среднему роду, но в значении «Бог Слово» склоняется по мужскому роду, и так далее. Как мы уже говорили, сами грамматические формы осмысляются доктринально.

В этой тысячелетней ситуации диглоссии и коренится проблема перевода на русский язык. Казалось бы, почему это так трудно или недопустимо, если эти тексты уже переведены на французский, финский, английский и переводы реально действуют в литургической практике православных церквей? Почему же так трудно с русским?

Именно потому, что эти два языка воспринимались как один. И те средства, те возможности, которыми располагал церковнославянский, русский у себя не развивал. Он передоверил славянскому языку всю область «высоких» слов, всю область высоких, отвлеченных и духовных понятий. И затем, при создании литературного русского языка, церковнославянский словарь просто заимствовался для его «высокого стиля». С тех пор, как сформирован литературный русский язык, церковнославянский словарь введен туда как высший стиль этого языка. Разницу между церковнославянскими и русскими словами мы ощущаем как стилистическую – и жанровую. Замена славянизмов русизмами дает эффект сильного стилистического снижения. Вот пример, который приводил мой учитель, Никита Ильич Толстой: он переводил целиком составленную из славянизмов фразу «устами младенца глаголет истина» на русский: получалось: «ртом ребенка говорит правда». Здесь еще как будто ничего страшного не происходит, но мы чувствуем неловкость, как если бы стихи Пушкина «Я вас любил…» были бы переведены на молодежный жаргон («Я от тебя типа балдел»). Это очень трудно преодолимая проблема: церковнославянский язык навсегда связан для нас с высоким слогом, с торжественным красноречием; русский – нет, поскольку он ему отдал эту область. Кроме того, все церковнославянские слова, вопреки их реальному значению, всегда воспринимаются как отвлеченные. «Ворота» – это простые ворота, предмет обихода: «врат» в обиходе нет, «врата» располагаются в иной, умопостигаемой или символической реальности (хотя вопреки всему откуда-то появился футбольный «вратарь»). «Глаза» – это физические глаза, «очи» – это, скорее всего, очи нематериальные («очи ума») или необычайно прекрасные одухотворенные глаза. И если нарушить такое распределение и сказать «царские ворота» или «невещественными глазами он посмотрел» – это будет очень смелый поэтический образ.

Для переводчиков на русский язык это наследство диглосcии мучительно. Когда имеешь дело с серьезными возвышенными текстами, с европейской поэзией – Данте или Рильке – где может появиться ангел, мы невольно и автоматически славянизируем. Но в оригинале нет этого, нет этой языковой двухъярусности, там одно и то же слово, скажем, «Аuren», это и «очи» и «глаза». Нам же приходится выбирать между «очами» и «глазами», между «устами» и «ртом», и так далее. Мы не можем сказать об устах ангела «рот» и об очах его – глаза. О возвышенном на русском языке мы привыкли говорить славянизмами. Конечно, попытки «обмирщить» литературный и поэтический язык были, и одна из них – это евангельские «Стихи из романа» Пастернака, где отчетливо и намеренно происходящее передано русскими словами и прозаическим синтаксисом:

И так погрузился Он в мысли свои…

Но обычно поэты не решаются на такое. Это отчасти похоже на то, как если бы иконный образ писали в импрессионистической манере. Во всяком случае, это выход из храма под открытое небо языка.

Причина семантических расхождений русского и церковнославянского слова чаще всего заключается в том, что в основе славянского лежит значение того греческого слова, которое первые переводчики связали со славянской морфемой, и которое не может быть известно носителям славянского языка, если они не получили соответствующего образования. Иногда таким образом вошли и навсегда остались в славянском языке простые переводческие недоразумения. Так, например, слово «пища» в значении «наслаждение» («рай пищи», «пища нетленная») и «пищный» в значении «сладостный» («рай пищный») возникло от смешения двух греческих слов: «trophe» и «truphe» – «пища» и «наслаждение». Такого рода примеры можно умножить, но далеко не все сдвиги объясняются из греческого субстрата. Почему, например, греческому eleison, «помилуй», в славянском часто соответствует «очисти»?

Но, каковы бы не были причины расхождений, такие «двойные» слова, входящие и в русский, и в церковнославянский, чаще всего и затрудняют понимание церковнославянских текстов. Здесь человек уверен, что ему всё понятно: ведь это слово – скажем, «губительный» – он прекрасно знает! Слово «гобзует» он посмотрит в словаре – но зачем узнавать там значение «губительства»? А слово это означает эпидемию, заразный недуг.

Преподавая, я проводила небольшие эксперименты: я спрашивала людей, которые знают эти тексты наизусть, и даже читают их в храмах: «А что это значит?» Не в символическом, не в каком-то дальнем смысле – в самом простом: что здесь говорится? Первой реакцией обычно было удивление: а что тут понимать? все ясно. Но когда я всё-таки настаивала, чтобы это передали другими словами, то часто оказывалось, что тот или этот оборот понимается прямо наоборот! Я повторяю, я говорю только о буквальном значении. Вот один из моих любимых примеров – слово «непостоянный» («astatos» по-гречески) «яко непостоянно величие славы Твоея». И вот все спокойно объясняли: ничего странного, конечно, оно изменчивое. Когда же я говорила: «Но величие Божие не может быть изменчиво, оно всегда то же», это вводило в замешательство. На самом деле, славянское «непостоянно» ничего общего с «изменчивостью» не имеет, это русское значение. По-славянски это значит: то, против чего нельзя «постояти», выстоять. То есть «невыносимое», неодолимое величие. Из слов такого рода и составлен мой словарь – первый в этом роде, поскольку таких выборочных словарей церковнославянского языка еще не было. Это первая попытка, и я предпочла назвать то, что сделала, не «словарем», а «материалами к словарю».

Начиная собирать этот словарь, я предполагала, что в него войдет несколько десятков слов, вроде всем здесь известных «живот» или «позор». Но оказалось, что там больше двух тысяч. И это далеко не конец сбора материала – это скорее начало.

Диапазон расхождений этих церковнославянских значений с русскими может быть разным: резким, вплоть до противоположного, как в «непостоянном» – или очень мягким и тонким, который можно не заметить. Таким, как, например, в слове «тихий». «Тихим и милостивым вонми оком». Славянское «тихий», в отличие от русского, имеет в виду не акустическую слабость (как русское «тихий» – негромкий) и не пассивность (русское «тихий» в противопоставлении бойкому, агрессивному). Славянское «тихий» противопоставлено «грозному», «угрожающему», «штормовому». Как тишина на море, штиль, отсутствие бури. «Тихий» – это такой, в котором нет угрозы. И, кроме того, слово «тихий» может передавать греческое «радостный», и не только в молитве «Свете тихий». «Тиха бо дателя любит Бог»: Бог любит того, кто подает милостыню с радостью.

И еще одно слово, тоже очень важное, в котором смещение по сравнению с русским как будто не слишком значительное – слово «теплый». Славянское «теплый» – не «умеренно горячий», как русское»: это как раз «очень горячий», «жгучий» – и отсюда: «ревностный». «Теплый молитвенник» – горячий, ревностный молитвенник. При этом привычка понимать «тихий», «теплый» в русском смысле во многом и создала образ православия. Что такое православие как стилистика, как образ? На ум сразу же придут образы «тишины» и «теплоты» – в этих самых, как бы неправильно понятых значениях. И таких слов немало, и что с ними делать? Это вопрос, я бы сказала, общеисторический, общекультурный. В какой-то момент историк выясняет, что изначальное значение того или другого изменено, и в таком измененном, искаженном виде продолжается много веков. Что здесь делать? Настаивать на возвращении к правильному началу? Но само это искажение может быть плодотворным, может принести интересные плоды. В конце концов, оно уже часть традиции. И я бы очень осторожно смотрела на такие вещи, потому что они и составляют традицию, большую традицию восприятия восточного православного христианства, даже если она возникла из простого лингвистического недоразумения.

Такого рода непонимание, или понимание славянских слов в русской перспективе разделяют и те, кто переводит православное богослужение на другие языки. Я смотрела английские, немецкие, итальянские переводы – и увидела, что в предсказуемых местах всё понято именно так. Например, «Умиление» (иконографический тип) везде будет переведено как «нежность», «растроганность» (Tendresse, Tenerezza и под.) Тогда как «умиление» («katanyksis») – это «сокрушение» или «помилование», а вовсе не «нежность». И вместе с тем, привычка примысливать к славянскому русское «умиление», невольную растроганность, и русское «умильный», трогательный (славянское: приводящий в сокрушение) – это привычка, дорогая нам. Уточнение значений, с одной стороны, необходимо для понимания, а, с другой стороны, здесь необходима особая деликатность, чтобы не отменять того, что так дорого, что вошло уже и в светскую культуру. Что навсегда помнится как родной образ.

Церковнославянский язык, в конце концов, представляет собой – я думаю, много веков представляет собой – не столько язык, сколько текст. Он не работает как язык, как порождающая реальные новые высказывания структура. Он и есть высказывание. Весь объем церковнославянских текстов, все тексты на церковнославянском языке – это своего рода один текст, одно огромное и прекрасное высказывание. Самой малой цитаты из него достаточно, чтобы вызвать весь образ церковного богослужения, его благовоний, тканей, огней в полутьме, мелодических оборотов, его изъятости из линейного времени… всего, что связано с плотью богослужения. Для этого достаточно не только цитаты – минимального знака этого языка, какой-нибудь грамматической формы, в том числе, и неправильной формы. Как у Хлебникова:

Синеют ночные дорози.

«Дорози» – такой формы от «дорога» не существует и, тем не менее, эти неправильные «дорози» (собственно, одна буква «з» на месте «г») сразу же вводят нас в мир православного духа, православной стилистики.

Итак, этот язык во многом и создал образ русского православия, «тихого» и «тёплого». Можно долго говорить и о том, как он влиял и вообще на российскую культуру. Что значит и что влечет за собой эта привычка к двуязычию, понятому как одноязычие, эта очень сложная психологическая установка. Что значит и что влечет за собой многовековая привычка принимать священное слово, знать его наизусть и не затрудняясь его «темнотой», «полупонятностью». От такого слова не привыкли требовать полной отчетливости: что от него ожидается – это сила. Священное слово – сильное слово. И русское обыденное слово как бы заведомо этой силой не обладает. Оно может приобрести ее в поэзии – но здесь, как говорится, должен «человек сгореть», должен действовать личный гений.

Церковнославянское слово обладает этой силой как бы само по себе, без своего Пушкина или Блока. Почему, откуда? вряд ли мы ответим на этот вопрос. Похожие впечатления я слышала от католиков, которые рассказывали мне совсем недавно, как какой-то экзорцист читал молитвы по латыни, и они действовали: как только он произносил их в переводе на французский язык, они переставали действовать. Так воспринимается церковнославянский язык: как сильный, властный язык. Не язык, собственно, а текст, как я говорила. Конечно, на нем создавались – составлялись – и новые тексты, но вряд ли это можно назвать сочинением. Это мозаика из осколков уже существующих текстов, составленная в новом порядке по законам жанра: акафиста, канона… Сочинить новое произведение на церковнославянском языке невозможно – новое по нашим понятиям нового. Сила церковнославянского слова близка магической – и она сохраняется в любой цитате – и в такой, где ничего собственно церковного, богослужебного не предполагается. Как, например, в «Стихах к Блоку» Марины Цветаевой:

Ты проходишь на запад солнца,
Ты увидишь вечерний свет.
Ты проходишь на запад солнца,
И метель заметает след.
Мимо окон моих – бесстрастный –
Ты пройдёшь в снеговой тиши,
Божий праведник мой прекрасный,
Свете тихий моей души.

Вызванная несколькими инкрустациями, взятыми из нее, молитва «Свете тихий» в этих стихах играет всеми своими свойствами священного, прекрасного, таинственного слова.

Я полагаю, что некоторые свойства русской поэзии связаны с этой народной привычкой к властному и понятийно не проясняемому священному языку. Насколько я могу судить, русская поэзия в XIX, и тем более, в XX веке гораздо легче, чем другие европейские традиции, позволяла себе фантастику слова, смещения его словарного значения, странные сочетания слов, которые не требуют какого-то окончательного «прозаического» понимания:

И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов,

как писал молодой Мандельштам. Быть может, это кого-то удивит, но самым прямым наследником церковнославянского языка мне представляется Александр Блок, который никогда не уснащал свою речь богатыми славянизмами, как это делал Вячеслав Иванов, но сам его язык несет в себе волшебную беспредметную силу церковнославянского слова, которое внушает, не объясняя:

Эта прядь, такая золотая,
Разве не от прежнего огня?
Страстная, безбожная, пустая,
Незабвенная – прости меня!

О судьбе церковнославянского в светской культуре можно говорить много. Я остановлюсь, пожалуй, только еще на одном, очень значительном эпизоде: на поэзии Некрасова и народовольчестве. Вот где особая властная убедительная сила славянских оборотов сыграла свою роль! Участники этого движения вспоминают, что если бы они только читали статьи социалистов, написанные на «западном» «научном» языке, как у Белинского, это на них бы совершенно не подействовало. Но Некрасов, который необыкновенно богато, щедро, неожиданно ввел церковнославянский язык, нашел для идеологии народничества увлекательное слово. Длинное, сложносоставленное слово славянского:

От ликующих, праздноболтающих,
Обагряющих руки в крови
Уведи меня в стан погибающих
За великое дело любви.

Литургический язык с его ключевыми словами – любовь, жертва, путь – оказался непреодолимо убедительным для молодежи того времени. Он истолковал им их дело как «святую жертву», как продолжение литургии.

Я только упомяну о еще одной псевдоморфозе церковнославянского – официальном языке сталинской пропаганды, состоявшем, по подсчетам лингвистам, на 80% из славянизмов (таков состав старой редакции михалковского «Гимна Советского Союза»).

И, наконец, последняя на сегодня тема: литературный русский язык. Его положение было очень сложно. «Сверху» располагался священный церковнославянский язык, совпадая с ним в зоне возвышенных, отвлеченных слов. С другой стороны, «снизу» его омывало море живых говоров, в отношении к которым он сам напоминал церковнославянский. Это чувствовали все русские писатели, вплоть до Солженицына: русский литературный язык как будто бесплотен, абстрактен, безличен – в сравнении с ярким, вещным словом народных живых говоров. У русского писателя до определенного времени было три возможности, три регистра: нейтральный литературный язык, высокий церковнославянский и живое, играющее слово говоров. У нормативного советского писателя уже не было ни церковнославянского, ни литературного: спасти положение могло только слово говоров.

Литературный русский язык, о котором уже упомянутый Исаченко написал в свое время скандальную статью (по-французски) «Русский ли литературный русский язык по своему происхождению?» И ответил: «Нет, это не русский язык, это церковнославянский язык: он так же отлит по образу церковнославянского, как церковнославянский – по образу греческого». Я опускаю его аргументы, но в самом деле, литературный русский язык отличается от говоров подобным образом, как – со всеми mutatis mutandis – отличался от них церковнославянский. Это во многом другой язык. Кстати, в документах Собора 1917 года, изданных о. Николаем Балашовым, мне встретилась замечательная заметка кого-то из участников дискуссии о богослужебном языке, касающаяся «непонятности» церковнославянского. Автор (я, к сожалению, не помню его имени) замечает, что язык современной ему беллетристики, журналистики не менее непонятен народу, чем церковнославянский. И в самом деле, литературный язык совершенно так же непонятен носителю русского говора, если тот не получил определенного образования. Это «непонятные», «иностранные» слова (не только варваризмы, которые литературный язык в отличие от консервативных говоров легко вбирает в себя – но и собственно русские слова с другой семантикой, которая не возникают непосредственно из самого языка, из самих говоров). Да, словарь литературного языка в огромной своей доле представляется людям, не получившим определенного образования, по грамматике – русским, по смыслу – иноземным. Я думаю, что всем приходилось встречаться с этим, разговаривая с человеком, который может переспросить: а как это по-нашему, то, что ты сказал? Литературный язык для них как бы иностранный, и таким образом он несет в себе свойства церковнославянского языка, его беспредметность, его надбытность.

Вот, собственно, и всё, что я могла бы сегодня рассказать вам о церковнославянском языке в русской культуре, хотя это тема бесконечная. Это разговор о великом сокровище нашей культуры, утратив которое, мы потеряем связь не только с церковнославянскими текстами, но и со светской русской словесностью трех последних веков. И это разговор о сокровище, которое с самого начала несло в себе известную опасность: сильное, прекрасное, внушающее, но не толкующее, не истолковываемое слово.
1 И в наше время мы можем встретить шутки такого рода: так говорят люди, у которых множество церковнославянских оборотов не просто хранится в памяти, но вошли в их плоть и кровь. Так говорила моя бабушка. Глядя на пьяного пастуха, который шел, волоча кнут, отстав от стада и разыскивая в траве потерянные часы, она задумчиво сказала: «Се пастырь добрый». Когда вновь загоралось отключенное электричество, она говорила: «Свет Христов просвещает всех». Утром она приветствовала меня: «Явилась еси!». Нужно заметить, что мне такие цитаты представлялись слишком смелыми: эти слова никогда не были для меня настолько своими, как для нее и героев Лескова.

2 В связи с характерным для средневековой русской культуры принципиальным отсутствием нейтрального поля, отсутствием третьего, «среднего» в отношении полюсов «или – или», то есть с ее радикально дуалистическим характером, отмеченным исследователями (Ю.М.Лотман, Б.А.Успенский).

3 Удивительно, как совсем еще молодой А.С.Пушкин уловил греческую природу этого языка: «Судьба его (славяно-русского языка) была чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. … Простонародное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших мыслей». – О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А.Крылова (1825).

4 Существенные смысловые сдвиги в языке, на который переводят, при встрече очень разных традиций вообще естественны. Исследователи греческого языка Септуагинты отмечают такие преображения греческих слов, означающих «святой», «праведный», «дух»: в них вложено иное значение, выработанное в библеййском языке. При всей значительности этого, собственно религиозного поля греческого словаря разница с кирилло-мефодиевской работой огромна: здесь пришлось преображать почти всю словарную наличность славянских говоров (не говоря о необходимости словотворчества, создания сложносоставленных слов, композит, калек и т.п.).

5 Ряд славистов считает теорию Б.А.Успенского упрощением. Н.И. Толстой на материале сербской письменности предложил картину пирамиды текстов: на вершине ее – совершенно чистые церковнославянские литургические тексты, затем примесь народного языка возрастает – в проповедях ее больше, в летописях еще больше и т.п. Чисто народное основание пирамиды – устные говоры. Эта более сложная картина распределения двух языков, тем не менее, не отменяет принципального положения вещей, диглоссического распределения двух языков в связи со статусом текста.

6 Так, один современный переводчик греческого богослова (переводчик на русский язык, естественно) написал такую фразу: «Бог хочет всем спастися». Редактор возразила: почему же не по-русски? «чтобы все спаслись». Или тогда уж все по-славянски «хощет». Так переводчик не решился употребить русский оборот – именно потому, что это прямое и слишком сильное выражение! Неужели так: чтобы все спаслись? Переводчику, видимо, этого совсем не хочется – но в собственном благочестии, в том он при этом уверен. Церковнославянский окружает наше сознание некоторым щадящим облаком: цитата не становится экзистенциальным высказыванием «от себя лично».

Categories: русский язык | Комментарии к записи Ольга Седакова. Церковнославянский язык в русской культуре отключены

Янв 13 2015

Стихи на Рождество

by ankniga

Божья елка

Ярко звездными лучами
Блещет неба синева.
– Отчего, скажи мне, мама,
Ярче в небе звезд сиянье
В ночь святую Рождества?
Словно елка в горном мире
В эту полночь зажжена
И алмазными огнями,
И сияньем звезд лучистых
Вся украшена она?
– Правда, сын мой, в Божьем небе
Ночью нынешней святой
Зажжена для мира елка
И полна даров чудесных
Для семьи она людской.
Посмотри, как ярко звезды
Светят миру там, вдали:
Светят в них дары святые –
Для людей – благоволенье,
Мир и правда – для земли.

Г. Гейне

Categories: Без рубрики | Комментарии к записи Стихи на Рождество отключены

Дек 26 2014

Крашенинников С.П. Описание земли Камчатки. т.т. 1-2. СПБ, 1786.

by ankniga

Описание земли Камчатки сочиненное Степаном Крашенинниковым, Академии Наук профессором. т.т. 1-2 в одном ц/к переплете того времени. СПБ., при Имп. Академии Наук,  1786.  2-е издание. 26 х 21 см.Тираж 912 экз.

т.1. 20 [н.н.], 438 c.; 13 л.л. раскрашенных от руки в то время гравюр на меди видов,костюмов и карт.

т.2. 4 [н.н.], 319 с.: 12 л.л. раскрашенных от руки в то время гравюр на меди видов,костюмов и карт.

 

 

 

Провенанс: экземпляр из библиотеки Джорджа Спенсера (1739-1817), четвертого Герцога Мальборо с его суперэкслибрисом на крышках, причем название книги на корешке тиснено на русском языке??? Дело в том, что 1-е английское издание Крашенинникова 1764 года имело всего 2 скл. карты и 5 рисунков, а наше русское- 25, поэтому большая часть тиража 2-го издания СПБ Академия разослала постепенно по европейским столицам собирателям данной тематики! Предисловие к “Описанию” написано Г.Ф. Миллером после смерти С.П. Крашенинникова. В качестве материала для иллюстраций  использованы зарисовки художника И.Х. Беркана. Сделанные с них мастером И.Э.Гриммелем рисунки были одобрены Академией художеств и С.П. Крашенинниковым. Гравированы рисунки И.А. Соколовым, который гравировал раньше коронацию Елизаветы Петровны. Автором карты “Земля Камчатка” является сам путешественник, а вот карты “Курильские острова”- Г.Ф. Миллер. В конце каждого тома — составленные А.И. Богдановым указатели: “Краткое изъявление вещей … собранных по алфавиту скораго ради приискания”. Первое издание вышло 1755 году тиражом 1350 экземпляров и поэтому попадается гораздо чаще. Как замечательное сочинение, Описание земли Камчатки было переведено и издано на английском, французском и немецком языках. Сначала XIX века комплектный экземпляр, как наш, редок для антикварного рынка. В начале XX века редкость его увеличивается: в большинстве каталогов букинистов того времени он встречается без 2-х карт. В России книгу не раскрашивали, и в этом уникальность данного экземпляра! Сын солдата Лейб-гвардии Преображенского полка Степан Петрович Крашенинников, как и другой русский самородок Михайло Ломоносов, начальное образование получил в Славяно-Греко-Латинской Академии, кузнице кадров в России  в первой половине XVIII века.

Библиографические источники:

1. Остроглазов И.М. «Книжные редкости». Москва, «Русский Архив», 1891-92, № 223

2. Обольянинов Н. «Каталог русских иллюстрированных изданий. 1725-1860». Спб., 1914, № 1380

3. Сопиков В.С. Опыт российской библиографии. Редакция, примечания, дополнения и указатель В.Н. Рогожина. Т.1-2, Ч.1-5, СПБ, издание А.С. Суворина, 1904-1906, № 7568

4. Губерти Н.В. «Материалы для русской библиографии. Хронологическое обозрение редких и замечательных русских книг XVIII столетия, напечатанных в России гражданским шрифтом 1725-1800». Выпуск I-III. Москва, 1878-1891. Вып. III, № 71

5. Битовт Ю. «Редкие русские книги и летучие издания 18-го века». Москва, 1905, № 2138

6. Книжные сокровища ГБЛ. Выпуск 2. Отечественные издания XVIII века. Каталог. Москва, 1979, № 28

7. С.К., № 3291

Крашенинников, Степан Петрович (1711-1755) — профессор ботаники, адъюнкт Академии Наук, родился 18 октября 1713 г., умер 12 февраля 1755 г. Сын солдата; учился в Заиконоспасской школе и в 1732 г. из философского класса взят в студенты Академии Наук. В 1733 г., когда снаряжена была камчатская экспедиция академиков Гмелина, Миллера и Делиль-де-ля Кройера, Крашенинников был отправлен с нею вместе с пятью другими студентами, причисленными к экспедиции. По отзыву Ломоносова, из всех них вышел дельным один Крашенинников, а остальные все во время экспедиции испортились, — «от недостатка смотрения», как объясняет Ломоносов; со своей стороны Крашенинников сообщал, Ломоносову, что в Сибири Гмелин читал ему лекции тайком от Миллера, который был против того, чтобы во время экспедиции профессора еще обучали студентов. Экспедиция выехала из Петербурга 19-го августа 1733 г., весной 1735 г. прибыла в Иркутск. По дороге академики собирали всевозможного рода сведения; Крашенинников очень ревностно работал и помимо ближайших к его специальности сведений, записывал, по поручению академиков, наблюдения над образом жизни разных племен, с которыми экспедиция сталкивалась, списывал в городских архивах разные акты и пр. Сношения с морской экспедицией Беринга, которая должна была выслать суда к устью Амура для перевозки экспедиции академиков в Камчатку, затянулась; Гмелин с Миллером жили в Иркутске, совершая довольно отдаленные экскурсии по окрестным местам, а Крашенинников, по собственному его желанию, в 1736 г. один отправлен был в Камчатку. Он прибыл в Охотск, а оттуда в начале октября 1737 года перешел морем в Большерецк. Во время перехода судно дало течь, в воду сбросили почти весь груз, в том числе и личные вещи Степана. «И остались на мне одна рубашка, да штаны, которые в ту пору на мне были»,- писал в первом рапорте с Камчатки Крашенинников.

На Камчатке у русских в то время были только курные избы; но и такие «черные» избы казались ему уютными и теплыми.  Он объехал весь полуостров и собрал почти один все те сведения, которые впоследствии были обнародованы в его известном труде и долгое время были почти единственными научными сведениями о Камчатке в европейской литературе; вместе с наблюдениями естественно-историческими он и тут собирал исторические сведения и снимал копии со старинных грамот в разных острогах. Крашенинннков провел в этом путешествии почти пять лет. Только в 1740 г. прибыл в Камчатку новый работник, адъюнкт Академии Штеллер; он в 1738 г. присоединился к Миллеру и Гмелину в Иркутске; но так как незадолго перед тем пожар в квартире Гмелина уничтожил и попортил разные инструменты, то старшие академики не пожелали продолжать свое путешествие далее и Штеллер 9 июня один поехал в Камчатку.

Проработав здесь с Крашенинниковым около года, он в 1741 г. сам отправился исследовать и описывать северо-восточные берега Америки, а Крашенинникова отослал в Иркутск. Крашенинников присоединился тут к Миллеру и Гмелину и вместе о ними возвратился в Петербург в феврале 1743 г. В 1745 г. Крашенинников был сделан адъюнктом Академии, в 1750 г. профессором ботаники; он был первым из русских ученых, преподававших эту науку. В 1750 г. он говорил на публичном собрании Академии речь «О пользе наук и художеств во всяком государстве»; с 1748 г. он был ректором академической гимназии; он упражнял учеников в переводах с латинского и греческого. В 1749 г. он был в числе тех пяти академиков, которым поручено было рассмотреть диссертацию Миллера «Происхождение народа и имени российского», наделавшую столько шума в свое время. Крашенинников был даже секретарем этой комиссии академиков; его отношение к диссертации Миллера было вполне отрицательное. Главная работа Крашенинникова — это известное его «Описание земли Камчатки». Обработку материалов, собранных им за время пребывания на этом полуострове, он начал немедленно по возвращении. Так как Штеллер умер в 1745 г., возвращаясь в Петербурга, в Тюмени от горячки, то Крашенинникову поручено было воспользоваться и теми материалами, собранными Штеллером, которые он ранее привез в Петербург. Крашенинников успел напечатать, но не успел выпустить свой труд в свет: он умер через несколько дней после того, как, уже совершенно больной, прочел последнюю корректуру последнего листа. Это произведение было для своего времени весьма замечательным по богатству сведений, по точности и серьезности описаний; замечательна книга и по своему языку, для того времени и для тех предметов, о каких приходилось трактовать, очень хорошему. Сочинение это было переиздано по-русски в 1786 и в 1818 годах; кроме того — в течение 1764—1770 гг. — оно появилось в переводах английском, немецком, двух французских и двух голландских; немецкое издание было повторено в 1789 г. Когда Шерер, в 1774 г., напечатал, что Beschreibung von der Lände Kamtschatka составлено Штеллером после того как он разделился с Крашенинниковым и в предисловии отзывался о Крашенинникове неуважительно и утверждал, что он очень многое позаимствовал из материалов Штеллера, то Бюшинг, Паллас и анонимный критик Allgemeine deutsche Bibliothec горячо заступились за Крашенинникова и доказали, что не только он не скрывал никогда заимствований из наблюдений Штеллера, но что его собственные наблюдения и описания нередко точнее и важнее описаний Штеллера. При жизни Крашенинникова из трудов его были напечатаны, кроме нескольких мемуаров по ботанике в I и II томах Novi Commentarii, перевод «Квинта Курция, История об Александре Великом, царе Македонии, с дополнениями Фрейнсгейма и с примечаниями» (СПб. 1750—1751, 2 части); издание это было повторено еще пять раз, последний раз в 1813 г.; после смерти Крашенинникова вышли его произведения: «Слово о пользе наук и художеств», СПб. 1756 и «Flora ingrica, ex schedis S. Krascheninnikof confecta… а D. Gorter», СПб. 1761. Миллер, написавший предисловие к «Описанию земли Камчатки» следующими словами говорит о покойном профессоре, с которым при жизни его он не очень ладил: «Он был из числа тех, кои ни знатною природою, ни фортуны благодеяниями не предпочтены, но сами собою, своими качествами и службою, произошли в люди, кои ничего не заимствуют от своих предков, и сами достойны называться начальниками своего благополучия».

Categories: музей | Комментарии к записи Крашенинников С.П. Описание земли Камчатки. т.т. 1-2. СПБ, 1786. отключены

« Older Entries
Newer Entries »
Theme by Ali Han | Copyright 2025 Книга | Powered by WordPress