Этот раздел кратко рассказывает об истории развития печати — от древних времён, когда книгопечатание делало первые шаги в древнем Китае, и до наших дней, когда развитие цифровой техники буквально преображает отрасль. Почитайте, это на самом деле интересно.

 

Китай: древние истоки книгопечатания

 

Зарождение печати

 

Первая технология печати появилась в древнем Китае к концу II века. К этому времени у китайцев уже были три необходимых элемента этой технологии: во-первых, бумага; во-вторых, краска; и, в-третьих, умение вырезать (или выгравировывать) тексты на различных поверхностях. Это, например, были буддийские изречения, вырезанные на мраморных колоннах буддийских храмов. Легенды гласят, что паломники смачивали выступающие части букв краской, а затем прикладывали к ним увлажненные листы бумаги. В то время были широко распространены печати, служившие для переноса религиозных текстов и изображений на бумагу. Вероятно, именно необходимость в частом использовании таких печатей и привела к тому, что в IV или V веках в Китае появились краски со свойствами, делающими их пригодными к книгопечатанию.

Печати, и, в особенности колонны, были не слишком удобными приспособлениями; поэтому в VI веке появились деревянные бруски с вырезанными на них изображениями. Текст сперва писали на листе бумаги; затем свежий рисунок прикладывали к гладкой поверхности деревянного бруска, смазанного рисовой пастой, которая впитывала краску; после этого гравер срезал оставшиеся чистыми части поверхности бруска. В результате зеркальное изображение текста выступало над деревянной поверхностью.

Для получения оттиска брусок смачивали краской с помощью кисти, лист бумаги накладывали сверху и притирали щеткой. Таким способом можно было печатать лишь с одной стороны листа.

Самые старые из известных печатных работ, произведенных с помощью деревянных брусков, — это японский буддийский трактат (примерно 764–770 гг.), заказанный императрицей Шото-ку, и китайский текст 868 года. Самая ранняя книга была напечатана в 932 году, это так называемая «Бриллиантовая Сутра», первая книга из собрания китайской поэзии в 130 томах, созданного по инициативе министра китайского двора Фон-Тао.

Столь быстрый прогресс в области воспроизведения книги однозначно свидетельствовал об высоком уровне образования и тяге к просвещению древних китайцев. Любопытно, что именно китайский император вошел в историю как правитель, вознамерившийся уничтожить все книги прежних времен. Бесконечно тщеславный император Цинь Ши-Хуанди, тот самый, кто возвел гигантскую китайскую стену, в конце II века до н.э. распорядился сжечь все книги его империи, дабы история Китая начиналась с него. Посмевших ослушаться этого указа ссылали на постройку Великой стены. Можно сказать, что само величие этого грандиозного сооружения свидетельствует об упорстве китайцев, не желающих уничтожать книги, идущих на смерть ради спасения Знания.

 

Изобретение наборного шрифта

 

Примерно в 1041–1048 гг. китайский алхимик Пи-Шен создал первый в истории сменный шрифт, сделав его из обожженной смеси глины и клея. Он набирал текст, помещая литеры вплотную одна к другой на металлическую пластину, покрытую смесью резины, воска и бумажного пепла. Пластина нагревалась, смесь расплавлялась и затем, остывая, прочно прикрепляла набор к пластине. Снять литеры было можно, снова нагрев пластину.

Таким образом, можно заключить, что Пи-Шен впервые нашел универсальное решение многих проблем типографики: он разработал технологию производства, набора и повторного использования шрифта.

Примерно в 1313 году чиновник по имени Ван-Чен приказал мастерам вырезать более чем 60 тысяч иероглифов на деревянных блоках для печати исторической монографии. Этому человеку также приписывают изобретение горизонтальных рамок-«касс«, вращающихся вокруг вертикальной оси, что упрощало процесс набора. Однако изобретения Пи-Шена и Ван-Чена не получили распространения в Китае. И это понятно: китайский алфавит тогда насчитывал до 40 тысяч знаков, и создание полного шрифта было делом не менее трудоемким, чем вырезание на дереве целых книг.

В Корее, напротив, технология печати, впервые появившаяся в первой половине XIII века, получила интенсивное развитие по инициативе короля Хтаи Тьёна, который в 1403 году издал указ об отливке из бронзы 100 тысяч литер шрифта. До 1516 года были созданы еще девять наборов литер; два из них были отлиты в 1420 и 1434 годах, когда в Европе типографика еще не была изобретена.

 

 

Появление бумаги в Европе (XII век)

 

 

Бумага, секрет производства которой был известен лишь скрытным китайцам, по караванным путям доставлялась в один из крупнейших торговых центров средневековой Азии — Самарканд, а уже оттуда развозилась по всему арабскому миру.

Технология изготовления бумаги распространялась теми же, протоптанными вьючными верблюдами, путями. Арабы получили этот секрет от китайских пленников, захваченных в битве при Таласе (751 год). К XIII веку мастерские бумагоделателей были в каждом арабском городе, от Багдада до Кордовы (Испания тогда была под арабским господством). В Европу бумага, начиная с XII века, попадала через портовые города Италии, имевшие тесные торговые связи с арабским миром, а также, вне всякого сомнения, наземным путем — через Испанию во Францию. Изучая материал, из которого была изготовлена привозная бумага, европейцы постепенно раскрыли секрет ее изготовления; возможно, рецепт привезли в середине XIII века возвращающиеся из крестовых походов рыцари. К 1275 году бумагоделательные производства появились в Италии, в середине XIV века — во Франции и Германии.

В отличии от рецепта изготовления бумаги, секреты книгопечатания не пришли в Европу из Китая. По-видимому, эта технология была унаследована уйгурами, кочевниками, жившими на границе Монголии и Туркестана; об этом свидетельствуют найденные в тех местах деревянные бруски с вырезанными на них уйгурскими буквами, относящиеся к началу XIV века. Кочевые племена уйгуров, считающиеся самыми передовыми из всех татаро-монгольских народностей, принесли свои типографские навыки в Египет, но здесь распространение технологии печати натолкнулось на серьезное препятствие. Дело в том, что, хотя Ислам и разрешал использование бумаги для записи слов Аллаха, воспроизведение их искусственными, техническими средствами строжайше запрещалось.

 

 

Гутенберг: изобретение книгопечатания

 

 

Ключевые элементы, без которых книгопечатание было бы невозможным, медленно, один за другим, создавались в средневековой Западной Европе, где для этого были наиболее благоприятные культурные и экономические условия.

 

 

Ксилография

 

 

Ксилография, техника печати с деревянной формы, появилась в Европе не ранее второй половины XIV века. Это совпадает по времени и, скорее всего, является прямым следствием появления в Европе бумаги. Бумага как нельзя лучше подходила для репродуцирования, будучи существенно прочнее такого материала, как папирус, и гораздо доступнее чрезвычайно дорогого пергамента, к тому же имеющего грубую, неровную поверхность.

Вначале ксилография использовалась лишь для воспроизведения орнаментальных буквиц в рукописных манускриптах, но вскоре с ее помощью начали печатать религиозные рисунки. Позже они стали сопровождаться пояснительным текстом. С ростом мастерства граверов текст начал приобретать большее значение, чем иллюстрация. В первой половине XV века начали появляться маленькие, еще убогие книжицы из нескольких страниц. Эти «первокниги», будь то религиозные труды или латинская грамматика Элиуса Донатуса (их называли «донатами»), печатались с помощью техники, крайне схожей с китайской.

Одновременно в разных частях Европы велась работа по созданию шрифта, вырезанного из деревянных блоков, по одной букве на каждом бруске, с тем, чтобы на вырезать всю страницу целиком, а составлять ее из таких литер. Изобретение первого типографского шрифта приписывают голландцу Лауренсу Янсену, иначе Костеру, создавшему такой шрифт около 1430 года. Однако эти первые попытки были несовершенными из-за необходимости сделать буквы относительно малого размера. Буквы латиницы гораздо меньше китайских иероглифов, и гравировка их на дереве была очень сложной операцией. Более того, полученный шрифт оказался чрезвычайно хрупким, и использовать его можно было лишь ограниченное количество раз.

 

 

Металлографическая печать (примерно 1430 год)

 

 

Металлографическая печать считается прямой предшественницей полиграфии. Средневековые ремесленники, прежде всего граверы и кузнецы, владели технологией использования пресс-форм. Кто-то из них понял, что эту технику можно применить и для создания печатных форм, более качественных и долговечных, чем вырезанные из дерева. Процесс изготовления, скорее всего, состоял из трех этапов: 1) создавался набор медных или бронзовых пресс-форм, на каждой из которых выгравировывалась определенная буква алфавита; 2) с помощью этих пресс-форм шрифт выдавливался на глиняной матрице; 3) в углубления заливался свинец, который, застывая, превращался в литеры.

Теоретически такой способ изготовления шрифта имел неоспоримые преимущества. Для создания любого количества литер определенной буквы нужно было изготовить всего одну пресс-форму, и все эти литеры были идентичны между собой. Создание глиняной матрицы и заливка свинца были простыми и быстрыми операциями, а свинец имел гораздо более высокую прочность, чем дерево.

Считается, что металлографическая печать была изобретена в Голландии около 1430 года. Между 1434 и 1439 годами ее применял и Гутенберг в Штрассбурге (ныне Страсбург, Франция).

Эти ранние эксперименты не наши практического применения из-за проблем с созданием глиняных матриц. Было очень сложным делом выдавливать каждую букву с одной и той же силой — в результате шрифт получался разной высоты. Что еще хуже, при выдавливании каждой буквы соседние буквы деформировались.

Поэтому главным значением этой технологии стало появления самих понятий пресс-формы, матрицы и литер.

 

 

Изобретение книгопечатания Гутенбергом (около 1450 года)

 

 

Сочетание пресс-формы, матрицы и свинца при массовом производстве идентичного шрифта было одним из двух важнейших компонентов, необходимых для создания европейской технологии книгопечатания. Вторым компонентом стала собственно концепция печатного пресса, идея, никогда не возникавшая на Дальнем Востоке.

Иоганн Гутенберг считается создателем сразу двух этих компонентов.

Как это ни удивительно, но его подписи нет ни на одной из приписываемых ему печатных работ. Гутенберг был серебряных дел мастером; считается, что он работал не один, а в содружестве с купцом Иоганном Фустом и его каллиграфом Петером Шаффером, будущим зятем Фуста. Гутенберг в этом сообществе выполнял роль инженера, и именно поэтому не подписывал печатаемые книги. Предположение о наличие у его изобретения соавторов основывается исключительно на толковании некоторых аспектов иска, который Гутенберг подал против своих компаньонов и который он проиграл в 1455 году.

Самый убедительный довод в пользу того, что именно Гутенберг изобрел книгопечатание, как ни странно, исходит от главного его хулителя, Иоганна Шаффера, сына Петера Шаффера и внука Иоганна Фуста. Хотя Шаффер в 1509 году заявил, что это изобретение принадлежит целиком и полностью его отцу и деду, в 1505 году он писал, что «похвальное искуство книгопечатания изобретено удачливым Иоганном Гутенбергом в Майнце в 1450 году». Можно предположить, что Иоганн Шаффер знал об этом от своего отца; в таком случае, совершенно неясно, что же заставило его впоследствии столь кардинально изменить свое мнение. Ведь к тому времени ни его отца, ни его деда уже не было в живых: Иоганн Фуст умер в 1466 году, а Петер Шаффер — в 1502.

Первый печатный шрифт был изготовлен следующим образом: пресс-форма была выгравирована на мягком металле (меди либо бронзе); затем в пресс-форму был залит свинец, являвшийся матрицей для собственно литер, изготавливаемых из особого сплава, который, в свою очередь, заливался в матрицу.

Спектральный анализ раннего шрифта показал, что сплав состоял из свинца, олова и сурьмы, тех же компонентов, которые используются и в наши дни: олово, потому что чистый свинец быстро окисляется и портит матрицу, в которую заливается; сурьма, потому что сплав свинца и олова недолговечен.

Вероятно, именно Петер Шаффер около 1475 года предложил заменить пресс-формы из мягкого металла на стальные, а матрицы делать из меди. Этот метод просуществовал, не меняясь, до середины XIX века.

Работа печатника с самого начала состояла из четырех базовых операций: 1) выбор литер буква за буквой из кассы печатного шрифта; 2) выстраивание их друг за другом на специальной сборной «палочке» — деревянной полоске с уголками; 3) выравнивание строк — создание пробелов между буквами с помощью «пробельного материала», небольших чистых кусочков свинца; и 4) после печати — возвращение литер обратно в кассу.

 

 

Печатный пресс Гутенберга

 

 

Свидетельства того периода, включая материалы судебного иска 1439 года, связанного с деятельностью Гутенберга в Штрассбурге, не оставляют практически никаких сомнений в том, что с самого начала для книгопечатания использовался печатный пресс.

Сперва печатный пресс был слегка переделанный давильным прессом, с неподвижным «ложем» (нижней пластиной) и подвижным «столом» (верхней пластиной), перемещаемым в вертикальной плоскости с помощью небольшого ворота на стержне с резьбой. Набранный шрифт, закрепленный лигатурами или с усилием вставленный в металлическую рамку-форму, покрывался краской, сверху на него помещали лист бумаги, а затем все это вместе зажималось в «тиски», образованные «ложем» и «столом».

Такая технология была значительным шагом вперед по сравнению с техникой, используемой в Китае, так как теперь можно было получить четкое, качественное изображение с обеих сторон бумажного листа. Однако такая печать была непростой и медленной работой: было довольно сложно вставить лист кожи, используемый для нанесения краски, между «столом» и формой; кроме того, для достижения необходимого давления нужно было сделать несколько поворотов ворота, а затем столько же в обратную сторону — чтобы вставить новый лист бумаги.

Считается, что печатный пресс описанной конструкции появился довольно рано, возможно, даже до 1470 года.

Первым принципиальным усовершенствованием пресса стало появление сдвигаемого по направляющим «ложа», что позволяло печатнику вынимать форму и наносить на нее краску после каждого оттиска. Затем единственный стержень с резьбой был заменен тремя или четырьмя параллельными стержнями, что позволило поднимать «стол» одним коротким движением ворота. Однако при этом «стол» оказывал на «ложе» гораздо меньшее давление. Выходом стало разделение операций при печати: форма под прессом располагалась таким образом, что сперва печаталась одна половина страницы, а потом другая. Так появился принцип печати «в два приема», просуществовавший три столетия

 

 

После Гуттенберга

 

 

За последующие 350 лет печатный пресс претерпел существенные изменения. Примерно в 1550 году деревянные винты были заменены железными. Двадцать лет спустя появился совершенно новый двухкомпонентный элемент, состоящий из «маски» (куска пергамента с вырезанной в нем по размеру печатного изображения дырой) и «барабана» (куска толстой мягкой ткани). «Маска» предотвращала попадание краски на поля листа, а «барабан» сглаживал неравномерности в давлении, причиной которых была неодинаковая высота литер.

Примерно в 1620 году в Амстердаме Виллем Янсон Блеу добавил к вороту противовес, который поднимал «стол» автоматически. Так появился «голландский пресс», копия которого была установлена Стивеном Дэйи в Кембридже, штат Массачусетс, в 1639 году. Это был первый печатный пресс в Америке.

Около 1790 года английский ученый и изобретатель Уильям Николсон разработал метод нанесения краски с использованием цилиндра, покрытого кожей. Это было первое применение в печатном процессе вращательного движения.

 

 

Металлический пресс (1795 год)

 

 

Первый полностью металлический печатный пресс был сконструирован в Англии около 1795 года. Через несколько лет в Америке был построен металлический пресс, в котором ворот с резьбой был заменен набором металлических шарниров. Он получил название «Колумбиец»; за ним последовал «Вашингтон», созданный Сэмюэлем Растом. Последний пресс считается одним из самых совершенных винтовых прессов за всю историю; его производительность превышала 250 оттисков в час.

 

 

Стереотипия (конец XVIII века)

 

 

Непрерывно растущая потребность в печатном слове заставляла искать новые пути для повышения скорости и объемов печати. Одним из решений стала стереотипия. Эта технология состояла в следующем: в матрицу, состоящую из глиняных блоков с вытесненными на них буквами, заливали свинец, таким образом получая единую форму для печати целого листа. Можно было изготовить несколько идентичных форм; это сделало экономически целесообразным печать одного и того же материала одновременно на нескольких прессах, при этом сама матрица была постоянно пригодна к повторному использованию. Стереотипия была впервые и с большим успехом применена в Париже около 1790 года.

 

 

Механический пресс Кёнига (начало XIX века)

 

 

Идея использования в печатном деле движущей силы пара привела к созданию машины, в которой различные стадии печатного процесса были объединены в единый цикл. В 1803 году в Германии Фридрих Кёниг предложил конструкцию пресса, в котором поднятие и опускание «стола», движение «ложа» внутрь и наружу, а также нанесение краски с помощью набора валиков осуществлялось с помощью системы шестерен.

Первым реально работающим механическим прессом стала созданная в США в 1857 году «Свобода». В этом прессе «стол» опускался с помощью педали.

Следующим шагом в совершенствовании процесса печати стало использование цилиндров.

Хотя Николсон запатентовал печатный цилиндр, к которому прикреплялся шрифт, еще в конце XVIII века, он не смог создать технологию, при которой использование такого цилиндра стало бы возможным. А ведь цилиндр фактически был самой логичным элементом циклического процесса. Ведь в случае плоского «стола» давление должно было передаваться всей печатной поверхности, в то время как при использовании цилиндра сила концентрировалась лишь на узкой полоске соприкосновения цилиндра с бумагой в каждый момент времени.

Эффективность печатного цилиндра была продемонстрирована еще в 1784 году, когда во Франции на его основе был создан пресс для печати книг для слепых.

В 1811 году Кёниг со своим компаньоном Андреасом Бауэром создал пресс, в котором цилиндр выполнял функцию вращающегося «ложа» с закрепленным на нем листом бумаги. Печатная форма была закреплена на двигающемся взад-вперед плоском «столе», причем поступательное движение «стола» было связано с вращательным движением «ложа». Каждый раз при движении назад на форму с помощью красочных валиков наносилась краска.

В 1814 году первый стоп-цилиндровая печатная машина на паровой тяге была установлена в типографии «Таймс» в Лондоне. Машина имела два цилиндра, которые вращались в соответствии с возвратно-поступательным движением «ложа». Дополнительный цилиндр позволил удвоить количество оттисков, и производительность машины составляла 1100 листов в час.

В 1818 году Кёниг и Бауэр сконструировали машину, в которой один цилиндр наносил изображение на одну сторону бумаги, а другой — на обратную. Эта машина получила название «перфектор». В 1824 году американец Уильям Чёрч добавил в конструкцию печатной машины еще один элемент — автоматический механизм захвата.

Для того, чтобы цикл печати стал полностью непрерывным, печатная форма, так же как и лист бумаги, должна была располагаться на цилиндрической поверхности. В 1844 году американец Ричард Хо запатентовал конструкцию печатной машины, в которой литеры закреплялись на поверхности цилиндра большого диаметра. Эта машина позволяла достичь скорости более чем 8000 оттисков в час. Недостатком такой системы была ее ненадежность: литеры часто падали с поверхности формного цилиндра, приводя к остановкам и даже к повреждению механизма.

Дефект был устранен после того, как этот метод объединили с использованием стереотипии, то есть формировании единой печатной формы из свинцового сплава. Эксперименты начались в 1849 году, в 1856 году такая машина начала работать в типографии «Таймс», а после 1858 года этот метод печати получил широкое распространение в печатной индустрии.

Процесс автоматизации подачи бумаги в печатную машину привел к созданию ролевых машин, в которых бумага подавалась не листами, а сматывалась с роля. Технически идея ролевой подачи бумаги появилась еще в начале XIX века, но реализовать ее удалось лишь в 1865 году, когда американец Уильям Баллок сконструировал первую газетную машину с ролевой подачей. В машине было предусмотрено устройство для разрезания бумаги после печати; ее производительность достигала 12 тысяч готовых газет в час. В 1879 году тот же Баллок в сотрудничестве с Ричардом Хо добавил к конструкции механизм складывания листа.

Одновременно с этими разработками велись исследования в области альтернативных методов изготовления печатных форм. Предлагались такие технологии, как электротипия, фотомеханический процесс, фото- или электрогравировка.

 

 

Попытки механизировать набор (середина XIX века)

 

 

Механизировать процесс набора, используя технологии XIX века, было непростым делом, однако этому в немалой степени помогло изобретение в 1806 году компрессионной формовки. В 1822 году Уильям Чёрч (тот самый, который придумал механизм захвата) запатентовал в Бостоне наборную машину, представляющую из себя ячейки с литерами и клавиатуру. Нажатием клавиши соответствующая литера высвобождалась и опускалась в магазин. Выравнивание литер внутри магазина производилось вручную. В конструкции было предусмотрено устройство, постоянно докладывающее в ячейки новые литеры.

В течение последующих 50 лет появилось множество разновидностей этой машины, в том числе и обеспечивающие автоматическое выравнивание литер в магазине. Скорость работы таких машин составляла от 5 тысяч до 12 тысяч символов в час, в то время как при ручном наборе производительность выше 1500 символов в час была недостижима. Набор из таких машин выходил в виде бесконечного ряда, который приходилось вручную разбивать на строки; таким образом, полная автоматизация наборного процесса достигнута не была.

Была также предпринята попытка механизировать обратный процесс — раскладывание использованных литер по кассам, или дистрибуция. Существовала машина, позволяющая оператору продвигать ряд использованных литер по одной и нажатием соответствующей клавиши опускать очередную литеру в ее кассу, но эта машина не давала никакого выигрыша в скорости по сравнению с ручной дистрибуцией.

Процесс выравнивания строк, который был невозможен без точного расчета размеров межсловных пробелов, был главной проблемой, возникшей при попытках механизировать набор. Другой проблемой было то, что между этапами набора и дистрибуции протекало значительное время, необходимое собственно для печати, и это мешало объединить набор и дистрибуцию в единый цикл.

Изобретение строкоотливного набора (1880–1890 годы)

Линотип был сконструирован в 80-х годах XIX века в США немцем по происхождению Оттмаром Мергенталером. Линотип был первой строкоотливной машиной, которая могла отливать набор целыми строками с помощью подвижных матриц каждой буквы. Матрицы были закреплены таким образом, чтобы после использования они возвращались в соответствующую ячейку в кассе. Выравнивание строк достигалось добавлением клинообразных пробельных элементов после каждого слова. Отлитые из свинца строки собирались в набор и использовались в качестве печатной формы. Линотип мог работать со скоростью до 7 тысяч символов в час.

В 1885 году американец Толберт Лэнстон создал Монотип. Эта машина отливала буквы и собирала их в строки, суммируя ширину букв и добавляя потом пробелы для выравнивания строк. Матрицы (шрифт, применяющийся для отливки литер) можно было использовать неограниченное количество раз. Производительность Монотипа достигала 12 тысяч символов в час.

Печатное дело в XIX веке

XIX век принес в технологию печати некоторые важные инновации, напрямую не связанные с изобретением Гутенберга.

 

 

Воспроизведение графики

 

 

Первым способом репродуцирования графических иллюстраций была ксилография, печать с помощью деревянной формы. Доски с вырезанными на них изображениями могли закрепляться в одной раме с деревянными литерами.

Во второй половине XV века гравюра на металле начала вытеснять ксилографию. Этот метод, получивший название «Интаглио», что означает «глубокая печать», состоял в следующем: пластина из металла (меди, бронзы, цинка, а после 1806 года — и стали) с выгравированным или вытравленным кислотой рисунком, покрывалась краской; после этого краску аккуратно стирали так, чтобы она осталась лишь в углублениях формы; затем изображение переносилось на бумагу под давлением цилиндрического пресса, машины, по конструкции близкой мельничному прессу. Так как этот метод в корне отличался от печати с деревянного набора, листы с иллюстрациями печатались отдельно от листов с текстом.

В XIX веке машины для печати с гравированных форм были значительно усовершенствованы. Краска стала наноситься с помощью валиков, а убираться с формы — при помощи вращающихся щеток или дисков с прикрепленной к ним калькой.

Процесс глубокой печати использовался и при нанесении рисунка на ткань, при этом формой служил цилиндр с выгравированным на нем рисунком; лишняя краска убиралась с помощью скребка. В 1860 году эта технология была применена во Франции для печати обложек к школьным учебникам. На медный цилиндр было нанесено множество штрихов, настолько мелких, чтобы они могли удержать в себе краску несмотря на гравитацию, центробежную силу и воздействие скребка. Таким способом можно было печатать лишь совсем простые рисунки.

 

 

Литография: Зенефельдер (1796 год)

 

 

Литография, основанная на том, что вода и жир не смешиваются между собой, была третьим (после ксилографии и интаглио) печатным процессом, подвергшимся значительным усовершенствованиям.

В 1796 году пражский картограф Алоиз Зенефельдер исследовал свойства известняка, камня состоящего из углерода кальция и имеющего однородную пористую поверхность. Он обнаружил, что если на его поверхность нанести изображение краской на масляной основе, затем смочить камень водой, а после этого покрыть его обычной краской, то эта краска останется лишь в тех местах, куда до этого был нанесен жир. Изображение можно было воспроизвести на бумаге, прижав под давлением лист к поверхности известняка. Зенефельдер установил также, что некоторые металлы, в частности, цинк, имеют схожие свойства.

К 1850 году появились первые механические литографские прессы с известняковой формой, фланелевыми увлажняющими валиками и резиновыми красочными. Замена известняка на цинковую пластину изогнутой формы позволило создать ротационную литографскую машину. Первая такая машина была построена в 1868 году.

 

 

Светочувствительность: Ньепс (около 1820 года)

 

 

В 20-х годах XIX века Джозеф Ньепс установил, что некоторые химические вещества обладают чувствительностью к свету. Это привело к изобретению фотографии (между 1829 и 1838 годами) и созданию технологии печати фотографических изображений. Это, в свою очередь, положило начало технике фотогравюры, созданию фотохимическим способом рельефа на литографском камне или металлической форме для глубокой печати.

Уильям Генри Фокс Телбот, английский ученый и изобретатель, провел в 1852 году следующий опыт. Он поместил кусок черного тюля между объектом, который он хотел воспроизвести (лист дерева) и фоточувствительным веществом, нанесенным на металлическую пластинку. Изображение на фотопластинке появилось лишь в тех местах, где прохождению света не препятствовала тюлевая сетка. Протравив затем фотопластинку кислотой, он получил рельеф, испещренный тонкими штрихами, глубина которых варьировалась в зависимости от плотности изображения и временем воздействия кислоты.

Таким образом, Телбот изобрел полиграфический растр и в то же время открыл путь к новому направлению в глубокой печати: ротогравюре.

Растр сделал возможным создание воспроизведение всего диапазона тонов фотоизображения такими методами, как высокая печать и литография.

 

 

Гравюра и ротогравюра (около 1890 года)

 

 

Применение ротации в глубокой печати требовало технологии гравирования бесконечного количества маленьких ячеек, причем непосредственно на формном цилиндре. Этот создавало определенные трудности: использование резинового скребка для снятия лишней краски исключало использование изогнутой металлической пластины-формы (она не могла идеально прилегать к поверхности формного цилиндра), а нанести фоточувствительный слой на сам цилиндр было невозможно.

Однако, в 1862 году англичанин Дж.В.Сван изобрел углеродную ткань — бумагу, покрытую слоем желатина, которую можно было сделать светочувствительной, проэкспонировать, а затем приклеить к металлической поверхности любой формы.

В 1876 году чех Карл Клич придумал способ нанести растровую сетку прямо на углеродную бумагу, а затем использовать ее для переноса ячеек, необходимых для глубокой печати, на формный цилиндр одновременно с изображением. В 1895 году Клич вместе с английскими коллегами основал «Компанию Глубокой Печати Рембрандт», которая печатала репродукции картин методом ротогравюры. Технология процесса при этом держалась в глубочайшей тайне.

Почти одновременно в Германии и США был запатентован несколько иной процесс, при котором изображение сперва растрировалось, а уже потом переносилось на углеродную ткань. Но это не сыграло никакой роли: в 1903 году один из печатников «Компании Глубокой Печати Рембрандт» эмигрировал в США и там раскрыл секрет Клича. Его метод быстро распространился по всему миру.

 

 

XX век — век полиграфии

 

 

В XX веке развитие печатного дела происходило в направлении скорости, производительности и экономичности печати. Начало этого процесса было положено созданием метода офсетной печати.

 

 

Изобретение офсетной печати (начало XX века)

 

 

К началу XX века литографский процесс был значительно усовершенствован. После создания первого механического печатного пресса литография развивалась по двум направлениям.

Первым из них была печать на тонких металлических листах (и прежде всего, на жести, их которой делались консервные банки) с использованием процесса переноса, изобретенного в 1878 году. Смысл его заключался в том, что печатный цилиндр, несущий на себе лист жести, соприкасался не с литографским камнем, а с промежуточным цилиндром, покрытым резиной, так называемым печатным полотном. Полотно принимало на себя краску с камня и переносило ее на жесть.

Вторым направлением, несколько потерявшим актуальность к концу XIX века, была печать на бумаге, на цилиндровых или ротационных машинах.

В 1904 году в Натли, штат Нью-Джерси, печатник Айра В. Рюбель неожиданно обнаружил, что изображение, случайно оказавшееся не на бумаге, а на резиновом полотне печатного цилиндра (бумага замялась при подаче), само пригодно для печати и, более того, дает оттиск превосходного качества. Рюбель с помощниками сконструировали трехцилиндровую печатную машину — первую в истории офсетную машину.

 

Сухой офсет (1920 год)

 

 

Изобретение сухого офсета связано с необходимостью запечатывать фон банковских квитанций краской на водной основе, с целью защиты от подделок. Было предложено следующее решение: заменить литографскую форму формой высокой печати, объединив не требующую увлажнения высокую печать с офсетным переносом краски. Этот процесс и назвали «сухим офсетом». Он широко применяется и в наши дни.

В 1950 году был предложен другой технологический процесс (он особенно широко применяется в США). Согласно этой технологии, совместно с офсетным переносом краски используется ротогравюра. Таким способом печатаются обои, наносится изображение на линолеум, бумажную посуду и другие товары.

 

 

Цветная печать

 

 

Многоцветная печать появилась практически одновременно с изобретением собственно книгопечатания. Еще в Псалтыре 1457 года, подписанном Шаффером (некоторые приписывают эту работу Гутенбергу) орнаментальные буквицы были напечатаны в два цвета. Достигалось это при помощи двух деревянных блоков-литер, которые вставлялись друг в друга и смазывались разными красками.

В течение XVI века в Германии проводилось множество экспериментов по воспроизведению при печати нескольких цветов. В XVII веке это делалось следующим образом: на различные части гравированной металлической формы наносились краски различных цветов, а затем изображение печаталось как обычно. В 1719 году живописец Жак-Кристоф Ле Блон запатентовал в Англии печатный процесс, использующий для воспроизведения цветного изображения три основных краски: голубую, желтую и красную; черная краска использовалась для печати контуров изображения. С помощью нанесенной на исходное изображение плотной сетки изобретатель гравировал четыре металлические формы и последовательно производил четыре оттиска, каждый — своим цветом.

В XIX веке открытие трихроматизма, создание фундаментальной теории трехцветного анализа и синтеза цветов в фотографии, появление технологии производства покрытий, чувствительных к тому или иному цвету, и, наконец, изобретение растра, заменившего примитивную сетку Ле Блона, — все это привело к зарождению современной триадной техники цветной печати, включающей в себя, с учетом черного, четыре основных цвета.

 

 

Автоматизация набора (после 1929 года)

 

 

В стремлении повысить скорость и эффективность печатных процессов, полиграфисты неизбежно сталкивались с необходимостью механизировать и даже автоматизировать набор.

Один из подходов к решению этой проблемы был реализован в Монотипе. В этом устройстве была впервые применена идея разделения клавиатуры и отлива. Несколько операторов, изготавливающих несколько перфолент одновременно, могли заставить буквоотливной механизм, управляемый этими перфолентами, работать с максимальной скоростью.

Совершенствование телетайпного оборудования в США позволило к 1929 году создать оборудование, полностью использующее принцип разделения функций человека и машины. Оператор изготавливал перфоленту, на которой каждый символ был представлен комбинацией отверстий, затем лента заряжалась в транслирующее устройство, которое управляло отливом целых строк. Такие машины могли работать со скоростью более 20 тысяч знаков в час.

 

 

Программируемый набор (50-е годы)

 

 

Изготовление перфоленты оставалось относительно медленным процессом, прежде всего потому, что оператору приходилось самому решать, где и в каком слове в конце строки ставить перенос. Развитие электроники во второй половине прошлого века позволило автоматизировать принятие этих решений.

В 50-е годы во Франции была создана BBR — первая система программного набора. Оператор по-прежнему изготавливал перфоленту, но задачи определения длины строки, расстановкой переносов в соответствии с правилами грамматики, исправления орфографических ошибок и даже воспроизведения текста на основе шаблона верстки — все это брал на себя компьютер. Устройством вывода для компьютера служил перфоратор, и производительность системы ограничивалась исключительно скоростью его работы. BBR достигала ошеломляющей скорости в 300 тысяч знаков в час, что более чем в десять раз превосходило скорость самых передовых строкоотливных машин.

В 60-е годы перфоленту заменила магнитная лента, что позволило поднять скорость до еще более невероятной величины — 1000 символов в секунду, или 3.6 миллиона символов в час! Хотя такая производительность и бесполезна для механических композеров, отливающих буквы или строки из свинца, она приобретает важнейшее значение для устройств, не обремененных тяжестью свинца и ограничениями, налагаемыми конструкцией механических узлов.

 

 

Появление фотонаборных автоматов

 

 

Использование в офсетной или высокой печати тяжелого и неудобного во многих отношениях свинца чрезвычайно непрактично. Идея машины, создающей фотоматрицу заголовков, появилась еще во второй половине XIX века. В 1915 году была построена машина Fotoline, которая собирала строку заголовка из отпечатков отдельных букв на прозрачной пленке.

 

 

Первое поколение фотонаборов — механические

 

 

Для дальнейшей реализации этого подхода потребовалась переделка существующих строкоотливных машин. Металлические матрицы были заменены изображениями букв, а отливной механизм — фотоаппаратом.

Первым в ряду подобных машин был фотонабор Fotosetter (1947 год). В 1963 году появился его модернизированный вариант Fotomatic. Оба устройства управлялись с помощью бумажной перфоленты, и оба были сконструированы на основе строкоотливной машины Intertype. Фотонаборная машина Linofilm (1950 год) была создана на основе Линотайпа, а машина Monophoto (1957 год) — на основе Монотайпа.

Хотя все эти машины не имели дела со свинцом, их производительность принципиально не отличалась от их строкоотливных собратьев. Нужен была новый подход, позволяющий переосмыслить фотонабор с функциональной стороны.

Впервые этот подход был реализован в Германии в 20-х годах прошлого века. Фотонабор Uher содержал вращающиеся диски, к которым были прикреплены фотоматрицы.

 

 

Второе поколение фотонаборов — функциональные

 

 

Это поколение характеризовалось стремлением избавиться от ограничивающих скорость механических частей. Количество движущихся частей сократилось до двух: вращающийся диск или барабан с фотоматрицами и система стеклянных призм или зеркал, придающих лучу света нужное направление.

Первым подобным устройством стал Limitype, изобретенный в 1949 году двумя французами — Рене Хигоне и Луи Мойру. Первая модель этого фотонабора имела клавиатуру; в дальнейшем клавиатура стала независимым блоком. Скорость работы машины превышала 28 тысяч символов в час.

В 1954 году был создан Linofilm, электронное устройство, где матрицы менялись движением сегментов фотозатвора. Его скорость достигала 12 символов в секунду, или более 43 тысяч в час. В 1965 году в конструкцию машины был добавлен барабан, что удвоило производительность. Но дальнейшее увеличение скорости при такой конструкции было невозможным из-за большой центробежной силы.

В конструкции системы Limizip 900 (1959 год) была применена очередная революционная идея — сделать единственной движущейся частью устройства линзу, которая за одно движение могла сканировать целую строк из 20 или даже 60 символов. С применением в качестве носителя информации магнитной ленты скорость работы системы достигла более 2 миллионов символов в час.

Первая книга, набранная с помощью Limizip в 1964 году, называлась «Index Medicus»; для эволюции фотонаборной технологии она значила примерно столько же, сколько значила Библия Гутенберга для эволюции всего книгопечатания. Более 600 страниц этой книги были набраны за 12 часов. На строкоотливной машине такая работа заняла бы целый год.

Третье поколение фотонаборов — электронные

Самые быстрые фотонаборы все еще отставали по скорости от магнитной ленты. В 60-х годах появились третье поколение фотонаборов, в которых вообще не было механических движущихся частей, как не было и световых лучей, управлять которыми без таких частей было бы невозможно.

Фотонаборы на основе электронно-лучевых трубок (ЭЛТ, или CRT) (RCA, Linotron и т.д.) работают по тому же принципу, что и телевизор: тонкий пучок электронов проходит сквозь фотоматрицу буквы и вызывает модуляцию другого пучка электронов на люминисцентном экране, что, в свою очередь, оставляет изображение на фотопленке. Производительность таких устройств приближается к 1000 символов в секунду, что составляет более 3 миллионов в час.

Созданный в Германии в 1965 году Digiset стал первым в мире фотонабором, в котором вообще отсутствовали матрицы. Вместо этого двоичное представление символов было записано в его магнитной памяти. Фотонаборы этого типа (их стали называть алфавитно-цифровыми) имеют теоретическую скорость более 3 тысяч символов в секунду, или более 10 миллионов в час. Однако такая скорость превышает возможности магнитной ленты, и значит, для достижения максимальной эффективности, такой фотонабор необходимо подключить напрямую к компьютеру с соответствующей скоростью передачи данных.

 

 

На пути к цифровой печати

 

 

Когда производительность фотонаборов вплотную приблизилась к скорости печати печатных машин, возникла вполне очевидная идея — вообще избавиться от печатной машины. В самом деле, зачем она нужна, если фотонабор способен печатать столько же страниц за единицу времени, сколько и сама машина? Достаточно лишь заменить фотографическую пленку недорогим носителем, на который будет возможно наносить изображения без применения давления.

К этому времени существовали разработки различных методов печати, которые не использовали давление. В 1923 году появилась электростатическая печатная система, в которой краска переносилась с цилиндрической формы на бумагу с помощью электрических зарядов. В 1948 году в Америке была создана альтернативная методика электростатической печати, в которых на бумагу наносилась не краска, а порошок, чувствительный к воздействию электричества. Эта техника положила начало ксерокопированию для офисного применения и, в промышленной печати, ксерографии — для печати постеров и карт.

Печать без давления стала возможна и при использовании специальной бумаги с фоточувствительным покрытием, которая экспонировалась с помощью электронного луча фотонабора. Первый эксперимент с использованием подобного факсимильного процесса был проведен в 1964 году в типографии японской газеты «Майниси симбун». Изображение газетной страницы, сформированной на электронно-лучевой трубке, было передано с помощью радиоволн, как в телевидении. Окончательное изображение было получено с использованием электростатической печати.

 

 

Трафаретная печать и коллотипия

 

 

Параллельно эволюции трех основных печатных процессов — офсетной, высокой и глубокой печати — развивались и другие технологии печати. Эта эволюция привела к тому, что в течение XX века некоторые из этих технологии получили широкое распространение в печатном деле.

Способ воспроизведения изображения путем продавливания краски через сетчатую шелковую ткань, определенные области которой закрыты маской-шаблоном (шелкография, или трафаретная печать), использовался в Китае и Японии задолго до изоюретения печатного пресса. В XIX веке лионские текстильщики начали использовать эту технологию для печати на ткани. Начиная с 30-х годов прошлого века, трафаретная печать используется для печати на самых различных материалах (стекло, дерево, пластик) и даже на разлиных поверхностях (например, на круглых и цилиндрических объектах). Это еще одни пример превращения ручного ремесла в промышленную технологию, использующую фотографические методы для производства сеток и высокопроизводительные автоматические машины.

Еще один метод печати был запатентован во Франции в 1855 году под названием «фотоколлотипия» и модифицирован также во Франции в 1865 году (при этом название изменилось на «фототипия»), а затем а 1868 году в Германии под именем «альбертипия». Этот процесс использует фоточувствительное вещество не как агенты при производстве форм для печати, а как покрытие самих этих форм. Эта техника получила широкое распространение между 1880 и 1914 годами под названием «коллотипия». Затем она была забыта, и лишь спустя полвека начала применяться снова (на этот раз в усовершенствованном и механизированном виде) для печати черно-белого изображения на прозрачных и непрозрачных носителях.

 

 

Флексография

 

 

Флексография — это технология ротационной высокой печати с применением гибких резиновых форм. Она занимает в печатном деле особое место из-за используемых в этом процессе жидких красок.

Флексография была впервые запатентована в Англии в 1890 году и усовершенствована в Штрасбурге несколько лет спустя.

Флексографская печать особенно хорошо подходит для нанесения изображения на относительно грубые и невпитывающие поверхности (толстый картон, упаковочная бумага, пластмассовая или металлическая пленка). Она также широко применяется в газетной и журнальной печати, главным образом на ротационных машинах.

Голографическая печать

В 60-е годы прошлого века была разработана технология голографической, или «объемной», печати. Суть ее — в наличии двух вариантов одного плоского изображения, напечатанных с некоторым сдвигом на обеих плоскостях относительно толстой прозрачной пластинки, испещренной очень тонкими параллельными полосками. Благодаря этим полоскам, каждый глаз человека, смотрящий на отпечаток с определенного угла, видит только одно изображение. Иллюзия «трехмерности» появляется, когда мозг интерпретирует изображения, видимые обоими глазами, совмещая их друг с другом.

 

 

Офисная полиграфия

 

 

Развитие промышленности и частного предпринимательства в XIX и XX веке потребовало новых подходов к производству печатной продукции. В области офисной печати первым средством воспроизведения текста стала печатная машинка, изобретенная в 1867 году. Позже появились машины, способные репродуцировать любые количества страниц машинописного текста, а впоследствии, вообще любые изображения. Некоторые из этих устройств были основаны на технологиях, схожих с методами обычной печати, другие использовали оригинальные процессы.

В 1881 году в Англии появился так называемый «шаблонный дупликатор», основанный на технологии трафаретной печати. В 1900 году во Франции была создана фотокопировальная машина, положившая начало факсимильной печати. Были попытки использовать в офисной полиграфии и несколько упрощенные методы офсетной печати. Некоторые из предложенных в таких офсетных минидупликаторах технологических решений позже были применены и в «большом» офсете.

Разработанная в 1938 году техника электростатической печати, названная «ксерокопированием», также получила широкое применение в офисной полиграфии.

Все описанные процессы копирования и воспроизведения документов были объединены в общее понятие «репрографии». Это название было предложено на первом конгрессе, посвященном офисной полиграфии, который прошел в Колоне в 1963 году. Когда речь заходит о печати относительно небольшого количества копий, репрография становится серьезным конкурентом обычной печати.

 

 

http://www.mrprint.com.ua/istoriya-pechat

Categories: музей | Комментарии к записи История печатного дела отключены

Инкунабулы (от лат. incunabula — раннее детство, колыбель, начало), первопечатные книги, изготовлявшиеся с наборных форм до 1501. По внешнему виду И. напоминают рукописные книги. Шрифт чаще всего готический; абзацев в И. нет. Тираж И., как правило, 100—300 экземпляров. Всего было опубликовано около 40 тыс. различных изданий И. Существует около 0,5 млн. экземпляров И. (см. также Старопечатные книги). И. на старославянском языке, набранные кириллицей, печатались Ш. Феолем в Кракове, Макарием в Цетине и Ф. Скориной в Вильнюсе и Праге. И. русского происхождения нет, так как первые печатные книги появились в России в середине 16 в. Наиболее крупные собрания И. в СССР находятся в Государственной библиотеке им. В. И. Ленина, в Государственной публичной библиотеке им. М. Е. Салтыкова-Щедрина, в Библиотеке АН СССР.

Categories: музей | Комментарии к записи Инкунабулы отключены

ПАЛЕОГРА́ФИЯ (от греч. παλαιόζ — древний и γράφω — пишу) — спец. ист. дисциплина, занимающаяся изучением истории письма (эволюции написания букв, систем сокр., существовавших в разные времена, орудий письма, красок, чернил, мат-ла для письма, его формата, украшений рукописи, вод. знаков, штемпелей, клейм, эволюции шрифтов и т. д.) П. занимается прочтением текстов док-тов, установлением даты и места написания, определением их авторов. П. возникла из практич. необходимости читать древние док-ты. В качестве науч. дисциплины появляется в 17 в. в тр. Ж. Мабильона (лат. П.) как составная ч. дипломатики. В зависимости от яз. различают араб., армян., греч., груз., кит., лат., слав.-рус. П. Слав.-рус. делится на кириллич. (т. е. изучающую тексты, написанные с использованием алфавита кириллицы) и глаголич., поскольку нек-рое число древних слав. рукописей использовало алфавит глаголицы. Как науч. дисциплина возникает в 1-й пол. 19 в. с изд. палеографич. альбомов (образцы написания букв, орнаментов, вод. знаков и т. д.). В кон. 19 — нач. 20 в. были опубл. фундам. тр. по слав.-рус. П. И. И. Срезневского, А. И. Соболевского. Е. Ф. Карского, В. Н. Щепкина, И. В. Ягича. Установлено, что до кон. 14 в. в графике письма слав. стран господствовал устав, к-рый представлял собой медленное, торжеств. письмо, когда каждая буква пишется (рисуется) отдельно, буквы почти квадр., редки сокр.; уставом как торжеств. письмом пользовались до 17 в.; в сер. 14 в. с развитием лит-ры и деловой письменности появляется полуустав, более скорое, а потому и более небрежное письмо, вместо четких прямых линий, характерных для устава, допускается кривизна, вместо прямых углов — острые; геом. принцип написания букв разрушается; становится большим, чем в уставе, расстояние между буквами, мн. слова пишутся сокр., с выносными буквами под титлом над строкой, появляется наклон букв, а в отд. случаях деление на слова и фразы.

В 15 в. дальнейшее развитие письменности, особенно деловой, потребовало значит. ускорения письма, и появилась скоропись, постепенно разделившаяся на моск., киев. и белорус. С 16 в. скоропись — господств. стиль, она отличается от полуустава меньшей выс. и большей шир. букв, размашистостью, появляется мн. вариантов написания букв; для скорописи характерна свобода нажимов и взмахов, мн. связных написаний букв, мн. надстрочных букв, соединений с надстрочными (взметы).

В 20 в. опубл. немало тр. по П., а также учебников (Л. В. Черепнин, Л. П. Жуковская, М. Н. Тихомиров и А. В. Муравьев, Л. М. Костюхина и др.). П. входит в программы обучения студентов-историков. П. тесно связана с источниковедением, дипломатикой, эпиграфикой, кодикологией.

Лит.: Черепнин Л. В. Рус. палеография. М., 1956; Щепкин В. Н. Рус. палеография. Изд. 2-е. М., 1967; Люблинская А. Д. Лат. палеография. М., 1969; Николаева А. Т. Рус. палеография. Изд. 2-е. М., 1980.

Яндекс.Словари › Гуманитарный словарь. — 2002

 

Энциклопедический словарь Ф.А. Брокгауза и И.А. Ефрона

Палеография

Перевод

Палеография

изучает историю письма по рукописным памятникам, начертанным на папирусе, пергаменте и бумаге, т. е. на таком материале, на котором буквы не вырезываются, а написываются. Рукописи эти могут сделаться предметом научного изучения лишь после того, как они будут разобраны, т. е. будет удостоверена их подлинность и определено время написания. Для разбора же рукописей необходима П. Исполняя эту задачу, П. является наукой служебной. В качестве же науки самостоятельной она преследует другие цели, а именно: она оценивает рукопись с внешней стороны независимо от внутренней, т. е. от содержания. При оценке рукописи палеограф обращает внимание во-1-х, на письмо рукописи, во-2-х, на материал, послуживший для ее написания, в-3-х, на материал, которым она писана. Не должен он опускать из виду и другие более мелкие черты, если таковые налицо. Сюда относятся сокращения, лигатуры, линейки, по которым идет письмо, заставные буквы, орнамент, киноварь. Затем, если рукопись обозначена годом написания (датой), ученый получает полную возможность подвести добытые им данные под рубрику положительных фактов. Если же рукопись не снабжена датой, он полученные результаты сравнивает с теми итогами, которые достигнуты при помощи рукописей датированных, и таким образом недатированную рукопись относить к известному периоду: это значит датировать рукопись. Как датированные, так и недатированные рукописи, в свою очередь, распадаются сообразно материалу, послужившему для письма, на папирусные, пергаментные и бумажные.

Греческая П. Папирусные рукописи.

Categories: музей | Комментарии к записи Палеография отключены

1 витрина:

1. Сборник сочинений историко-географического характера. (Выписки из Хронографа 1617 г., Космографии. Хождения Трифона Коробейникова и Василия Гагары). Рукопись конца XVIII в.

№ В-753

 

http://www.pravoslavie.ru/put/060218083400.htm

Египет и Синай глазами русских паломников

Монастырь св. Екатерины. Вид из северо-восточных галерей. Рисунок Ф.Гарри. Конец XIX в.

Египет, как никакая другая земля на свете наиболее полно представляет историю диалога человека с вечностью, противостояния земной культуры и всепоглощающего времени. Неслучайно, наглядным символом этого стали египетские пирамиды. Тысячелетиями, смотревшими с них, человек пытался измерить собственное величие и значение своей деятельности в судьбах мира. Этот, заданный на будущее, масштаб в Египте мог уточняться и до минут, напоминая о бренности всех подобных попыток. Древнейшие из известных приборов для измерения времени — египетские солнечные часы (гномоны) в виде вертикального, часто ступенчатого, пирамидального обелиска со шкалой, нанесенной на земле, — относятся к 1300 г. до Р.Х^[1]. Уже древнеегипетский писец сравнивал с пирамидами свой труд в конце II тысячелетия до Р.Х. («Прославление писцов»), следом был Гораций с «Памятником», в России Державин, Пушкин и т.д.^[2] Державин в своем последнем стихотворении «На тленность» («Река времен в своем стремленьи…») подвел пессимистический итог стремлению человека избежать «пропасти забвенья», тщетности всех его усилий в борьбе с «жерлом вечности».

Особое место занимает Египет в Священной истории и в том диалоге с вечностью, о котором она повествует. Участниками такого диалога, разворачивавшегося на пространстве древнейшей земной цивилизации, были и русские паломники.

Первое в русской литературе описание Египта и Синая принадлежит иеромонаху Варсонофию, совершившему свое хождение на Восток в 1461–1462 гг. Это было его второе паломничество: за шесть лет до этого он уже побывал в Палестине и Иерусалиме. О священноиноке Варсонофии известно немного. Исследователи, опираясь на анализ языка его хождения, в котором выявляются следы северо-западного говора, и на другие косвенные источники, предполагают, что он был выходцем из Смоленска или Полоцка. Спустя какое-то время по возвращении с Востока (до 1475 г.) Варсонофий определяется игуменом Бельчицкого (в пригороде Полоцка) монастыря, а затем переводится игуменом в один из новгородских монастырей и становится духовником Новгородского архиепископа Ионы^[3].

Монастырь св. вмч. Екатерины. Рисунок 1830 г.

Разумеется, о Египте и Синае на Руси знали много раньше, прежде всего, из Священного Писания. Уже вскоре после крещения Руси великий князь Владимир отправил туда, в числе прочих стран, свое посольство. В Никоновской летописи под 6509 (1001) годом читаем: «Того же лета посла Володимер гостей своих, аки в послех, в Рим, а других в Иерусалим, и в Египет, и в Вавилон, съглядати земель их и обычаев их»^[4]. Названия Египта (Еюпта, Егупета и др.), Нила (Гионы, Геоны), Александрии, Синая неоднократно встречаются в «Повести временных лет», других памятниках древнерусской литературы. Очень рано на Руси появился и Патерик Синайский (конец XI в.), представляющий славянский перевод «Луга духовного» Иоанна Мосха^[5]. Самая ранняя рукопись, содержащая часть переведенного с греческого Патерика Египетского, датируется 30-ми гг. XIV в.^[6] Для монаха Поликарпа, одного из авторов Киево-Печерского патерика, паломнические описания Иерусалима и Синая уже представляют недосягаемый образец хитросплетения словес. Вот что он писал в начале «Слова о блаженем Марце Печернице»: «И несмь исходник святых мест, ни Ерусалима видел, ни Синайскиа горы, да бых что приложил к повести, якоже обычай имуть словесници сим краситися».^[7] Из этих слов со всей очевидностью следует, что ко времени составления Киево-Печерского Патерика (первая треть XIII в.) на Руси существовала достаточно развитая паломническая («исходников святых мест») традиция, включающая в себя и синайский маршрут. По мнению архимандрита Августина (Никитина), «едва ли не первым из русских паломников посетил Египет, города Каир и Александрию и, очевидно, познакомился с христианами-коптами» в 70-е гг. XIV в. архимандрит Агрефений^[8]. Впрочем, вопрос о маршруте хождения Агрефения остается во многом открытым^[9]. Однако ясно, что разнообразные сведения о Египте проникали на Русь различными путями, пусть и неравномерно.

Например, вполне актуальную политическую информацию сообщил дьякон Троице-Сергиева монастыря Зосима, который путешествовал по Востоку в 1419–1420 гг. и рассказал в своем «Ксеносе, сиречь Страннике» о Царьграде (кстати сказать, это было последнее в русской литературе описание столицы Византии — в 1453 г. турки взяли Царьград) и Иерусалиме. Зосима дал своего рода справку о подчиненных египетскому султану землях (в нее вошли Иерусалим, Александрия, Газа, Дамаск и др.) и об именах египетских и дамасских правителей^[10]. Этот список отличался, по мнению акад. И.Ю. Крачковского, «большой точностью»^[11]. Впрочем, Зосима также был опытным путешественником, и в том же Царьграде уже успел побывать за несколько лет до этого, сопровождая дочь великого князя Василия Дмитриевича Анну, помолвленную с сыном византийского императора Мануила II Иоанном, будущим императором Иоанном V.

Варсонофий существенно расширил географию древнерусской паломнической литературы: с игумена Даниила, т.е. с начала XII в. хождения описывали только Иерусалим, Палестину и Царьград (Зосима рассказал и об Афоне). О своем маршруте инок Варсонофий сообщил следующее: из Киева он отправился в Белгород Днестровский (Аккерман), затем в Царьград, оттуда через острова Крит, Родос и Кипр в Дамиетту, входившую в XV в. в состав Египетско-Сирийского султаната Мамлюков, затем вверх по Нилу поднялся до Каира. Характеристика Нила в хождении лаконична и весьма выразительна: «Течет река из раю златоструйный Нил»^[12]. Как известно, из «земного рая», располагающегося где-то на востоке (Быт 2, 9), «идут» четыре реки (Быт 2, 11). Чаще всего в качестве райских рек называли Тигр, Нил, Еворрат (Евфрат, Едем) и Фисон.

Крокодил. Фрагмент итальянского манускрипта. 1440 г.

Именно у «златоструйного Нила», судя по всему, Варсонофий видел «лютого зверя» — крокодила, который произвел на него сильное впечатление. Впоследствии без упоминания об этом экзотическом животном не обойдется, пожалуй, ни одно из других русских описаний путешествия по Египту. Вот как, например, увидел крокодила Василий Гагара: «Да в том Египте в реки Ниле есть водяной зверь, имя тому зверю коркодил. А голова что у лягушки, а глаза человечьи, а ноги 4, длиною немного больше пяди, а естество и яица, как человечьи; а до плеску и до естества позвонки по спине, как есть у человека, а хвост, как сомовий. А рювится на сухом берегу с самочкою, а как завидит человека, и он за человеком далече гонитца, и настиг человека, пожирает»^[13].

Дальнейший путь Варсонофия — традиционное для древнерусского паломника посещение святых мест, хождение от одной христианской реликвии к другой, приобщение к чудесным свидетельствам Бога на земле. Варсонофий, так же как, скажем, игумен Даниил, является «самовидцем», «испытателем» всех реликвий этого необыкновенного мира, словно изъятого из обыденной жизни с ее временем и пространством и противопоставленного ей как всегда пребывающая на земле область вечно Сущего^[14]. Но история все же влияет и на состав «инвентаря достопримечательностей», «каталога реликвий»^[15], и на сохранность святынь. Паломническая литература позволяет зафиксировать и подтвердить вневременное существование реликвий, с одной стороны, проследить их изменения во времени — с другой.

Такие изменения могут быть весьма многообразны. Постоянной пребывает основа — текст Священного Писания, земные реалии этого текста. Почти столь же постоянным, закрепленным преданием и традицией остается, если так можно выразиться, главный состав реликвария, сложившийся в раннюю эпоху христианства, особенно когда речь идет о центральных евангельских событиях, связанных с Иерусалимом и Святой землей. Хотя и здесь возможны изменения, «переоценки ценностей», вызванные, в частности, развитием церковной археологии^[16]. По мере удаления от центра и приближения к окраинам священного пространства картина становится все более зыбкой и изменчивой, особенно в тех местах, где нет возможности прямо опереться на евангельский текст, и приходится ориентироваться только на Предание. Неизменными, опорными остаются главные географические понятия, регионы, упоминающиеся в Священном Писании, как, например, Египет, но чем меньше места занимает та или иная реликвия в пространстве, тем сложнее ее идентифицировать, и сама она становится подвижнее. Ибо меняется ландшафт и городская застройка, храмы и монастыри разрушаются и возводятся заново, населенные пункты переезжают с места на место, и т.п. Все это, разумеется, отражается в паломнической литературе, отсюда, в большей или меньшей степени, проистекают противоречия в свидетельствах паломников о месторасположении той или иной святыни, разница в оценках ее состояния и т.п.

Типажи людей, живущих на Синайском полуострове.

C течением времени, естественно, трансформируется и сам тип паломника. Не говоря уже об эпохальных изменениях, затрагивающих самые основы миропонимания, например, при переходе от Средних веков к Новому времени, паломник XV в. не похож на странника XVI в., и сильно отличается от путешественника XVII в. Не менее значительны и различия по социальному положению: конечно, монах иначе относится к миру, чем купец, чем дипломат и т.д. Следует учесть изменения и в самом отношении к сакральному пространству, к реликвиям. Первого русского паломника игумена Даниила вообще кроме Святой земли мало что интересовало, точнее, он не считал возможным об этом рассказывать в своем хождении. Он ничего не сообщает о себе, о своих спутниках, о дороге в Иерусалим и о возвращении на родину. Древнерусский паломник как бы исключает и собственные эмоции при встрече со святынями, они подразумеваются, но нигде отчетливо не проявляются в тексте его хождения. Для средневекового автора главное в точности и достоверности самого описания, как сейчас бы сказали, в его информационной насыщенности, и хождения пестрят разнообразными цифрами: указаниями расстояний, определениями размеров, количеством деталей.

Однако постепенно, что становится особенно заметно в XVIII-XIX вв., на первый план выступают именно путевые впечатления, в частности, стремление передать свои религиозные переживания при посещении той или иной святыни. Столь же последовательно расширяется и кругозор паломника, в поле его зрения, а главное — в его произведение, помимо «священных предметов», реликвий начинают попадать не только какие-то исключительные, необыкновенные достопримечательности, памятники (например, пирамиды), существа (крокодилы), но и более обыкновенные вещи. Он обращает больше внимания на быт и нравы местного населения, на политическое устройство страны и т.п. У путешественников XIX в., следующих паломническими маршрутами (Д.В. Дашков, А.Н. Муравьев, А.С. Норов и др.), возрастает исторический, исследовательский, археологический, литературный интерес к посещаемым странам, например, к Египту, что не означает, однако, полного разрыва с предшествующей традицией. Не всегда можно выделить в чистом виде тот или иной тип паломника. Многое зависит от внутренней установки путешествия, его целей, иногда неявных.

Вот, скажем, Арсений Суханов — церковный и государственный деятель XVII в., богослов, дипломат, интеллектуал, владевший греческим, латинским и польским языками, привезший с Афона в Москву более 500 греческих и славянских рукописей VIII-XVII вв., в том числе сочинения Гомера, Эсхила, Софокла, келарь Троице-Сергиевой лавры, глава Московского Печатного двора. Себя он называл «Сергиева Богоявленского монастыря строитель старец Арсений» и в начале своего «Проскинитария» («Поклонника») сообщил, что в 1649 г. по царскому указу Алексея Михайловича и благословению патриарха Иосифа ему было велено «ехать в Иерусалим для описания святых мест и греческих церковных чинов». Цель путешествия обозначалась вполне определенно и объяснялась подготовкой к церковной реформе. К этой задаче Суханов отнесся вполне ответственно. Он «выспрашивал» патриарха Александрийского и других греческих церковных иерархов о «некоих недоуметельных вещах», касающихся богослужебной практики, составил «чиновник или тактикон» «Како греки церковный чин и пение содержат», «Прение с греками о вере» (изложение дискуссии с Иерусалимским патриархом Паисием о перстосложении) и подробнейшую «опись града Иерусалима».

Пирамиды Гизы, вид с Нила. Рисунок Д.Робертса. Середина XIX в.

В Египте «старец Арсений» видел пирамиды («древние фараоновы могилы… яко горы учинены»), удивлялся «зверю лютому крокодилу», попугаям «маленьким» и обезьянам. Описал он и жутковатую картину «мертвого поля», расположенного неподалеку от Нила: «на том поле по вся годы выходят наверх мертвые люди; а возстанут в ночи под Пяток великой (Страстную Пятницу), всегда по вся годы неизменно в тот день, и лежат даже до Вознесениева дни на верху земли, а от Вознесениева дни тех телес не станет, даже паки до Пятка великого». Арсений усомнился в истинности подобного явления и обратился за разъяснениями к знакомым грекам, к синайскому архиепископу, к старцам, и те подтвердили: «Не ложно так. Только де преж того выходили люди целые, а ныне де кости, и люди разрушенные, руки, ноги, головы и прочие составы, а целой де на притчю где сыщется»^[17]. Суханов мог прочитать об этом поле и в «Хождении Василия Гагары», побывавшего в Египте в середине 1630-х гг., т.е. за полтора десятилетия до него. В рассказе Василия Гагары содержатся некоторые выразительные детали, отсутствующие у Суханова, например, упоминание о соседствующем с «мертвым полем» кровавом озере или история о турецком паше Сафере, который «в ненависти христианские веры» велел закопать останки в «великую яму», «а на утрее те кости по прежнему стали наруже, вверху земли, коя, где была, потому же шевелятца до урошного дни, до Вознесения»^[18].

Путешествуя по Египту, Арсений Суханов даже купил в «государеву аптеку» 130 золотников, т.е. больше полукилограмма таинственного «андрагрыза». Кстати сказать, вероятно, с этого времени Египет будет рассматриваться как страна, откуда можно поставлять в Россию всяческие лекарственные травы и растения. Во всяком случае, когда в 1834 г. действительный статский советник А.С. Норов увольнялся из Министерства внутренних дел в отпуск «для поклонения Гробу Господню», ему было предписано найти в Египте «способы к выгоднейшему приобретению и доставлению из тех мест в Россию некоторых аптечных материалов, и сделать по этому поводу подробный доклад».

Но «Проскинитарий» Арсения Суханова интересен не только этим. Наблюдательность автора проявилась и в несколько необычных для паломнической литературы деталях. При чтении «Проскинитария» трудно удержаться от мысли, что перед тобой не просто хождение, но и отчет военного разведчика, описывающего увиденные города и населенные пункты с такой, достаточно специфической, точки зрения. Особенно, когда маршрут путешествия пролегал по турецким владениям. Вот, например, Килия, «по латыни Колия, город каменой, крепок добре, башни часты, бою поземного нет, стоит на ровном месте низком, вода из Дуная по самую стену… Подкопу быть нельзя, камышу добре много около города, около города ров, и с дву сторон ров каменый со стеною и башнями». А вот Неокастро неподалеку от Царьграда: «Выше того города гора вельми высока и крута, и с той горы можно тот город засыпать валом, а из ружья бить безстрашно, понеже город стоит под горою, а на гору из пушек стрелять нельзя, да и пушки все управлены на море». Или город Митилин, основанный «на диком камени, на самородном; подкопу отнюдь нельзя быти»^[19]. Словом, «Проскинитарий» писался Сухановым явно с учетом возможных в будущем военных действий России против Османской империи.

Норов Авраам Сергеевич (1795 — 1869), министр народного просвещения, путешественник и писатель.

Однако, говоря об отличиях русских путешественников-паломников XV-XVII вв. друг от друга, нельзя забывать и о том общем, что их связывало, прежде всего, о жанровой традиции хождений, о большей или меньшей близости их маршрутов, о том, наконец, что все они были православными русскими людьми, с благоговением относившимися к святыням христианского Востока. А.С. Норов, например, никогда не забывал, что путешествует, прежде всего, «по святым местам Африки», и не только копировал древние фрески в заброшенном и занесенном песками египетской пустыни храме, но и молился перед ними. В своих путевых записках он не просто фиксировал особенности богослужебной практики африканских христиан («тимпаны сириан и абиссинцев»), но и сам принимал благочестивое участие в поклонении святыням. Для А.С. Норова, вообще, не существовало противопоставления науки и религии, а топография и география, скажем, современной Палестины являлись для него лишним подтверждением точности текстов Священного Писания. Библия, заключал он, «есть вернейший путеводитель по Святой Земле». То же самое можно сказать и об А.Н. Муравьеве, и об архимандрите Порфирии Успенском и о многих других путешественниках-паломниках XIX в.

К тому же многие из них прекрасно знали произведения своих предшественников, и тот же А.С. Норов, например, в 1864 г. в издании Археографической комиссии под своей редакцией и со своими «критическими замечаниями» выпустил первое, по сути дела, научное издание хождения игумена Даниила. Ссылается в своих путешествиях на сочинения древних русских «поклонников» и А.Н. Муравьев, а ученый паломник архимандрит Порфирий Успенский при необходимости упоминает целый ряд русских (чаще всего, В.Григоровича-Барского) и зарубежных путешественников, видевших ту или иную достопримечательность на Синае. Не следует думать, что это справедливо только по отношению к путешественникам XIX в. Знали и ценили произведения своих предшественников и паломники более ранних эпох. Так, Василий Гагара дважды ссылается на хождение Трифона Коробейникова, упоминает о нем и Арсений Суханов, прямо указавший в числе литературных источников своего «Проскинитария» («собрано от писаний») хождения игумена Даниила и Трифона Коробейникова. Имя Трифона Коробейникова, вообще, принадлежит к числу самых популярных в истории русской литературы.

Достаточно сказать, что «Трифона Коробейникова, московского купца, с товарищи, путешествие во Иерусалим, Египет и к Синайской горе в 1583 г.», выпущенное «для пользы общества» в Санкт-Петербурге в 1783 г. В.Г. Рубаном, выдержало к 1888 г. свыше тридцати переизданий, выходивших массовыми тиражами, не говоря уже о других публикациях или о списках (их насчитывается около 400). Выходец из купечества, впоследствии получивший должность дворцового дьяка, возможно, Посольского приказа (этот факт, однако, оспаривается некоторыми исследователями, полагающими, что Коробейников был всего лишь подьячим) выполнял во время своих странствий по христианскому Востоку различные поручения самых высоких государственных особ. Так, он входил в состав посольства, отправленного Иоанном Грозным в Иерусалим, Египет и на Афон для раздачи милостыни на помин души убиенного царевича Ивана. После этого путешествия, совершенного в 1583–1584 гг., было написано «Хождение купца Трифона Коробейникова по святым местам Востока». В 1593 г. Коробейников возглавил делегацию, отправленную Федором Иоанновичем в Царьград, Иерусалим и Антиохию с прямо противоположной целью: раздачей милостыни во здравие родившейся дочери царя Феодосии. В результате появилось «Хождение Трифона Коробейникова в Царьград». Эти произведения расходятся по городам и весям во множестве списков, став на протяжении почти трех столетий любимой книгой русских читателей.

Гора Синай. Рисунок XIX в.

Однако в 1884 г. И.Е. Забелин публикует хождение другого купца — Василия Познякова и приходит к выводу, что именно оно лежит в основе сочинения Трифона Коробейникова: «… самостоятельного рассказа о путешествии Трифона Коробейникова вовсе не существует»^[20]. Мнение И.Е.Забелина было поддержанно другими исследователями, прежде всего Х.М. Лопаревым, затем В.П. Адриановой-Перетц, И.Ю. Крачковским, Б.М. Данцигом, О.А. Белобровой и др. Вплоть до последнего времени указания на «плагиат», в лучшем случае «пересказ или переделку» Трифоном Коробейниковым или «каким-то писцом» конца XVI — начала XVII в. «Хождения Василия Позднякова» и некоторых других памятников паломнической литературы (в первую очередь, греческого проскинитария «Поклонение святаго града Иерусалима 1531 г.») встречаются повсеместно и включаются даже в справочные издания. Утверждается, что Коробейников, вообще, в первый раз не доехал до Палестины, а, скажем, на Синае и совсем не бывал. Противоположная точка зрения, а именно, «что литературное имя отнято у Коробейникова на недостаточных основаниях» (впервые высказанная еще в 1901 г. М.В. Рубцовым)^[21], в расчет не принимается. Но в 1988 г. Н.И. Прокофьев находит документальное подтверждение факту путешествия в Палестину, Египет и Синай Трифона Коробейникова в 1583–1584 гг., а А.А. Опарина проводит сравнительно-текстологический анализ всего круга памятников, связанных с хождением Трифона Коробейникова. В результате авторство Трифона Коробейникова подтверждается и высказывается даже предположение о точном времени его хождения — 1584 г.^[22]

Другое дело, что Коробейников использовал в своем сочинении материал, заимствованный из различных источников, посвященных христианскому Востоку. Но подобным образом поступали и многие другие путешественники, далеко не всегда ссылавшиеся на труды своих предшественников. Так, скажем, сразу же по выходе в свет «Писем об Испании» В.П. Боткина в 1857 г. было подвергнуто сомнению действительное путешествие автора на Пиренейский полуостров, слишком очевидным было использование им многочисленных исторических и литературных источников. Широкое распространение получила эпиграмма Н.Щербины:

Радуйся, Испании описание
Радуйся, Испании невидание…

Точка зрения на «Письма об Испании» как на собственно «литературное» путешествие, компиляцию, составленную на основании «чужих книг», продолжала существовать вплоть до 1976 г., когда были обнаружены документальные свидетельства поездки В.П. Боткина в Испанию^[23].

Моисей и нашествие саранчи. Миниатюра 1445 г.

«Хождение Трифона Коробейникова по святым местам Востока», безусловно, отличается своей литературностью, яркой образностью, повествовательным динамизмом. Реальное географическое пространство для Коробейникова оказывается неразрывно связанным со Священной историей, более того, оно как будто не забыло о ней, сохраняет ее следы, становясь как бы расширенным мифологизированным комментарием к сакральному тексту. Вот Трифон Коробейников увидел Чермное (Красное) море, точнее, «то место, где Моисей провел израилтеския люди… а Фараона погрузи в море со всеми вои его. Верху ж воды через все море 12 пути знати по морю. Море ж бе сине, а дороги по морю белы лежат — издали видети». И далее следует объяснение количеству «белых» дорог по «синему» морю, ведь Моисей прежде всего разделил народ Израиля на 12 колен, для каждого из которых определил особый путь по морю, ударив по нему 12 раз жезлом: детали, отсутствующие в Ветхом завете (см.: Исх 14). Точно также Коробейников знает, что случилось с войском фараоновым после «утопления». Воины «обратишась рыбами; а те рыбы — главы человеческия у них, а тулова у них нет, токмо едины главы; а зубы и нос человеческия; а где уши, тут перье; а где потылица, тут хвост; и не едят их никтож». Таким образом, многообразная красноморская фауна пополнилась совсем уж экзотическими созданиями. Но это еще не все. Рыбами стали и фараоновы кони, и в таком непромокаемом качестве оказавшиеся полезными людям: «А на конских рыбах конская шерсть, а кожа на них толста на перст, а ловят их и кожи с них снимают, а тело мечют; а в кожах переды и подошвы подшивают; а воды те кожи не терпят, а в сухо на год встанут»^[24].

Арсений Суханов в своем «Проскинитарии» также описывает встречу на Босфоре с необычными морскими животными, но он, в отличие от Трифона Коробейникова, по-исследовательски сух, точен и не склонен отвлекаться на всякие экзотические мелочи. «Тут много было видеть в море и в протоке зверей морских дельфин; а идут головами в Черное море из Белого (Мраморного)… А как идут, выныряют из воды, только мало голову являют, да перья на спине высоки…».^[25]

Василий Гагара в своем хождении уже сравнивает пустыню с морем: «А идучи ко Египту путь истомлен, сиречь нужен, возле моря, как есть море пещаное, на лошадех и пешему человеку пройти нельзя тем путем, а ходят на тот путь на верблюдах».^[26]

Почти за полтора столетия до Василия Гагары на этом «истомленном пути», возможно, побывал и Михаил Григорьевич Мисюрь Мунехин, получивший после своего путешествия прозвище по древнему арабскому названию Египта — Мисюрь. Именно так: Мисюрь, Миисюрь, Мисирь часто называли Египет и русские паломники XV-XVII вв. — Варсонофий, Арсений Суханов и др. По предположению акад. А.А.Шахматова, в 1492–1493 гг. в составе русского посольства Мисюрь Мунехин отправился в Царьград, Египет и на Синай, а также путешествовал по Западной Европе (Риму, Венеции, Солуни и др.)^[27]. В 1502 г. он «стоял» приставом при после султана Кафы Алакозе, а с 1510 г. до самой смерти в 1528 г. был дьяком великого князя при псковских наместниках и, по сути дела, управлял этой областью русского государства, вел самостоятельные переговоры с представителями западных приграничных стран — словом, являлся одним из крупнейших государственных деятелей эпохи Василия III. Но Мисюрь Мунехин проявил себя не только на административном или дипломатическом поприщах.

План Кремля «Кремленаград» (1600-1605)

Он состоял в переписке с целым рядом выдающихся современников, в том числе и со знаменитым старцем псковского Елиазарова монастыря Филофеем, сформулировавшим концепцию «Москва — третий Рим». По мнению А.А. Шахматова, именно эта идеология отразилась в хождении («скаске») на Восток Мисюря Мунехина и, прежде всего, в описании Царьграда с указаниями на символическое значение архитектурных деталей и местоположения прежней столицы православного мира. Треугольная в плане застройка города на семи (по дням недели) холмах означает, как полагал путешественник, образ Святой Троицы. 12 крепостных башен указывают на количество месяцев в году, число ворот — на 24 часа в сутках, 365 «стрельниц» — на дни в году и т.п. Но семь названий столицы Восточной империи в начале ее описания (Византия — Царьград — Константинград — Царствующий град — Седмихолмный град — Новый Рим — Станбол) уже наводят на мысль об уходящей сакральности Царьграда после его взятия турками. О том же падении вечного, христианского значения великого города говорят и другие детали: в нем осталось «церквей христианских» 72, «а побусурманено их 380, а пустых 162»; такая же подмена распространяется даже на звания, чины, которые турецкий султан заимствовал, «как было у христианских царей, да имена им по-своему дал».

Но постепенно в тексте начинает звучать, сначала как бы исподволь, и тема родной земли. Так, описывая Египет, путешественник тщательно перечисляет мечети, кермасараи, улицы и городские дворы, в том числе, и самого султана, причем сравнивает его с Московским Кремлем. Автор заканчивает произведение своего рода гимном, прославляющим Русь и ее державного властителя. «И ехал по тем градом ничем не вредим Божию милостию и славного и грозного государя и великого князя всея Руси. Имя его и слава и гроза в тамошних странах и во всех градах, что солнце на аере сияет, подобна солнцу слава государева во иноверных странах и языцех и происходит в род и род и до века».^[28]

Эта патриотическая тема продолжает звучать и в произведениях русских путешественников последующих эпох. Чего стоит хотя бы описание переговоров с турками в Анталии Авраама Норова, когда на вопрос паши, имеется ли у иноземца султанский фирман, тот ответил: «Я уверен, что с русским фирманом мне везде открыта дорога, — и с этим словом развернул мой паспорт. Двуглавый орел произвел на него магическое действие…»^[29].

Бегство в Египет. Фреска Софийского собора в Вологде.

Однако пора вернуться и к первому русскому путешественнику по Египту. Варсонофий прежде всего отправляется в Васлом, неподалеку от Каира — «место святое, и ту обита Господь, крыся от Ирода царя». Здесь, по-прежнему, растет «святое лозие» винограда, «от него же течет миро» один раз в году «на кукольницю», т.е. на Ивана Купалу или на Рождество честнаго славного Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна (24 июня). В этот день «режут у всякиа лозы вершек, и надклонить вси лозы к земли и под них ставят сосуды», в которые и собирают святое миро. «Тута же есть, — продолжает Варсонофий, — камень аспиден, на нем же седил Господь нашь Исус Христос. Заздан во святыню тои камень и вкруг его кивотець, затворецем на восток лицем стоит. От него же благоухание великое». Рядом располагается «от камени мраморного ердан и купель по пазухи человеку». И совсем близко растет «сукомория древо, в нем же и скрысь Господь нашь Исус Христос от воин Ирода царя».

Даниил целовал «святый камень» на Гробе Господнем в Иерусалиме, «измерих и искусих сам собою» Иордан, нырнув в него и заключив, что «вглубле же есть 4 сажен среди самое купели». Инок Варсонофий, «испытуя» теперь уже египетские святыни, «идох до тоя святыя воды Васлома и целовах святый камень, на нем же Господь преопочиваше, и пив святую воду, искупахся во Иердане», причем отметил, что «вода ж та вся тепла есть и сладка». Никак не мог забыть Варсонофий и о «священных реликвиях-сувенирах», подобных пальмовым ветвям, с которыми возвращались из Иерусалима паломники и от которых получили свое имя: он упросил стражей-сарацинов дать ему «едину лозу» от святого виноградника, а, поцеловав святую смоковницу, просто «уломи ведку от нея»^[30].

Подъем на вершину горы Синай. Рисунок Д.Робертса XIX в.

В хождении Варсонофия дается список христианских храмов и монастырей в самом Каире («церковь велика во имя Пречистыя Богородицы», церковь св. Меркурия и др.) и рассказывается о путешествии на Синай. После пятнадцатидневного пути вместе с караваном из десяти тысяч верблюдов и множества людей он прибыл в Синайский монастырь 27 января («на память перенесения мощей святаго Иоана Златоуста»). Василий Гагара совершил тот же путь почти через двести лет в два раза быстрее («8 днищ со вьюки»)^[31]. Через два дня по пребытии в Синайский монастырь Варсонофий совершил восхождение на гору Хоривскую: «и от низу земля и до верху <…> 7 тысящь ступеней». Василий Гагара, побывавший на Синайской горе в середине 1630-х гг., насчитал «на Синайскую гору до верху 14000 ступеней, а ступени вси каменныя…» и добавил: «А опричь тех ступеней инуды на гору взойти некуды»^[32]. Между тем, в современных путеводителях говорится о «древнем пути» в 3750 ступеней, «вырубленных монахами в скалах», и о другом, более длинном и пологом, проложенным «египетскими властями в XIX веке»^[33].

На этой горе, по словам Варсонофия, с «Богом беседова усты ко устом … святыи пророк Боговидец Моисии», который «тамо и скрижали взят от руки Божия». «На самом версе тоя святыя горы Хоривскиа» иеромонах «целовах святый камень и под ним же стоя святый пророк Моисей и видех Господа Бога зданного, мимо его грядуща, и ужасеся его страхом великим…»^[34].

Эту реликвию Варсонофий описывает так, словно он и сам присутствовал при необыкновенном событии и был свидетелем и очевидцем ужаса Моисея. Паломник отмечает каждое движение тела пророка, каждый его жест. Моисей «погнетеся в камень <…> и выпечатався все тело его на твердем камени: глава и плеча, и ручи и нози, — все тело его. И невозможно бо ему стояти прямо просто, и на коленех пригнувся. И бе придержася обема локотми рукь своих на камени. И велию бо крепость подавь ему той святый камень. Божиим велением покры все тело его». В полном соответствии с древней паломнической традицией Варсонофий фиксирует и размеры реликвии. «И величеством тои камень трех сажен высота его, а ширина его пятии саженеи»^[35]. Следует учитывать, что до конца XV в. между московской и новгородской мерами длины существовала некоторая разница. Согласно московской системе мер сажень равнялась 152 см, новгородская была на 22 см длиннее. Если согласиться с предположением, что Варсонофий был родом с севера-запада Руси, тогда в современном исчислении высота «камня Моисея» равнялась 522 , а ширина 870 см.

На вершинe горы Синай. Рисунок Д.Робертса XIX в.

Об этом же камне упоминает и Трифон Коробейников, совершивший восхождение «на святый верх Синайския горы» через сто с лишним лет после Варсонофия. Только теперь этот камень находился в церкви Преображения Господня «подле олтаря». Коробейников ничего не говорит о размерах камня, а описывает его следующим образом: «Егда бо Господь сниде к Моисею на святый верх, и ста Моисей при том камени, и камень Моисея пусти в себя и покры главу его; и под тем каменем глагола Моисей з Богом и Закон от Бога прия — скрижали каменны, написаны перстом Божьим, и ту виде задняя его, и просветись лице его, яко солнце». Коробейникову показали и «темницу каменную, где Моисей постился, моли Бога 40 дней и 40 нощей»^[36]. Свое описание «камня Моисея» оставил и В.Г. Григорович-Барский, поднявшийся на Синай в апреле 1728 г., но теперь этот камень опять переместился. Церковь Спаса на вершине Синая «иметь» «отъ боку вне, отъ страни северной, камень, въ немъ же сокрися Моисей, егда моляше отъ Бога, да увидит Его, и Богъ рече ему: сокрийся внутръ камени и тогда узриши хребетъ Мой, лице же Мое не явитътися, не узритъ бо человекъ лица Моего и живетъ. Есть же и до днесь въ камени томъ, яко типъ человеческаго тела, угруженъ, аки пещерица мала, яко плещамъ человеческимъ вместитеся».^[37]

По преданию, зафиксированному в Четьих Минеях (18 октября), первая церковь на Хориве была построена месопотамским отшельником, преподобным Иулианом (Юлианом) в IV в^[38]. В 532 г. при византийском императоре Юстиниане I на Хориве было закончено строительство храма во имя Преображения Господня, но «как это видно из монастырской записи… синайские арабы мезении по случаю бездождия в 11 день декабря 1782 года разорили это святилище, хранимое Богом в течение 1250 лет». По мнению архимандрита Порфирия Успенского, прочитавшего эту запись, строительство в VI в. нового храма на вершине горы должно свидетельствовать о том, что «храм, который построен был тут преподобным Иулианом, или обветшал, или разрушился от землетрясения».^[39] О тех двух церквах во имя «святого пророка боговидца Моисея», которые видел на вершине Хорива Варсонофий, в известных нам источниках XVI-XVII вв. ничего не говорится. По крайней мере, Трифон Коробейников, побывавший тут в 1584 г., о них не упоминает, а говорит лишь о церкви Преображения Господня, которую Варсонофий, как это ни странно, не заметил. Впрочем, Василий Григорович-Барский, описывая свое восхождение на Синай по ступеням (по его подсчетам «отъ низу гори даже на верхъ» их было «три тысящи и сто»), такой храм видел. Вот как он его описал: «Оттуду (от церкви пророка Илии — В.Г.) восходихомъ зело високо степенъми, не токмо ногами, но и руками емлющеся пути, и къ полудню приспехомъ на самий верхъ Синайския гори, и тамо поклонихся месту, на немъ же Богъ съ Моисеомъ беседовавше и заповеди на скрижалехъ каменнихъ изобрази, на коемъ месте и созданъ есть храмъ во имя пророка Моисея, с врати железними и затворомъ крепкимъ». Однако чуть дальше, рассказывая «о храмехъ на горе», он упоминает «на конци верха святии ония гори» только «церковь Спаса».^[40]

В 1845 г. архимандрит Порфирий Успенский застал «на темени Синая» уже «полуразвалившийся малый храм Преображения Господня». Архитектура храма вызвала у него удивление. «Алтарь его весьма смело поставлен был на самом краю отвесной вершины». Архимандриту показали и «малую пещеру в утесе, в которой скрывался Моисей во время явления ему славы Божией. Тут в стене видна глубоковатая впадина, в которую можно вместить плеча и спину». Архимандрит не забыл уроков паломнической литературы и решил «испытать» эту реликвию. «Когда я заметил ее, повернулся к ней спиною и, согнувшись немного, втиснул в нее рамена свои. Мне приятно было оставаться несколько минут в этом положении и сквозь отверстие смотреть на небо…». С одной стороны, это описание явно напоминает описание «камня Моисея» у Варсонофия, Трифона Коробейникова и Василия Григоровича-Барского, с другой — трудно себе представить перемещения огромного камня в «малый храм Преображения Господня» и обратно.

Монастырь св. вмч. Екатерины.

Не пропустил архимандрит Порфирий и «бедной мечети, построенной для мусульманских поклонников»^[41]. Не забыл и «туземных бедуинов», которые «однажды в год весьма рано восходят на вершину Синая после священных песнопений и плясок у ограды обители отшельников, и на этой вершине приносят жертву утренней звезде, пока видят ее на небе». По поводу такого необычного соседства архимандрит Порфирий заключил: «Итак, сия вершина есть единственное место на земле, где современно совершается богослужение по Новому Завету с чтениями из Ветхого, по Корану, и по чину язычества, существовавшего ранее Моисея»^[42].

В 1866 г. храм Преображения Господня по-прежнему стоял на вершине Синая. Во всяком случае, иеромонах Саровской пустыни Паисий вместе с другими паломниками отслужили там «Божественную литургию, по окончании которой служили молебен Спасителю, Божией Матери с акафистом Св. Троице». Однако порядок богослужения завершился совершенно неожиданным образом. «При чтении окончательной молитвы сделалось ужасное потрясение всей горы, так что вся церковь ощутительно поколебалась, затрясся весь иконостас и иконы, отчего мы все устрашились и содрогнулись до обильных сердечных слез и душевных вздохов».^[43] Архимандрит Порфирий в «Священных воспоминаниях о Синае» упомянул о нескольких крупных землетрясениях на полуострове в 1091, 1312, 1814 гг., а также рассказал о том, как один из его спутников по путешествию 1845 г., отправившись на охоту, «услышал сильный шум подземный и струсил». По этому поводу ученый паломник сделал следующее умозаключение: «Синайские горы, как великолепные покрышки, надвинуты на огни подземные».^[44]

По емкой характеристике Коробейникова, гора Хорив «велми высока, облака небесная ходят по воздуху ниж горы и трутся по горе; а ветр велик на горе вельми и студь велика». Отметим, что ее высота — 2 285 м над уровнем моря. Под руинами маленькой мечети, вероятно, той самой, о которой упоминали Василий Григорович-Барский и архимандрит Порфирий Успенский (ее предположительно датируют XVI в.) показывают пещерку между камнями, в которой, по преданию, находился Моисей.^[45] На самой же вершине Хорива, согласно современным путеводителям, находится церковь (часовня) Св. Троицы, выстроенная в 1931–1934 гг. в основном из материалов древнего храма, возможно, юстиниановского^[46].

Монастырь св. вмч. Екатерины. Рисунок XIX в.

Но «в полгоры Хоривскиа», судя по всему, сохранилась церковь во имя пророка Илии, описанная Варсонофием, правда, не совсем ясно, с каким именно храмом из двух, упоминающихся иноком, следует ее отождествить. Вот это описание: «Ту есть 2 церкви во имя святаго пророка Илии. И за святым престолом церкви его ту есть место, идеше седяше святый Илия». Несколько дальше в хождении Варсонофий не только повторяет свое описание, но и добавляет характерную деталь: «Иде ж седяше святыи пророк Илия, иде же ему вран хлеб приношаше ясти» (ср.: 3 Цар 19. 5-8).

Трифон Коробейников упоминает в своем хождении уже только одну церковь во имя пророка Илии, «над тем местом, [г]де Илья постился и вранове ту пищу приношаху; а вранове тут живут не велики добре».^[47] Вряд ли можно сомневаться, что речь идет о церкви, построенной грузинским царем Давидом II в начале XII в. над пещеркой, в которой, по преданию, скрывался пророк Илия (3 Цар 19, 8–18). Эту пещерку посещал еще Блаженный Антонин, бывавший на Синае в конце VI в. А церковь видели, помимо Варсонофия и Коробейникова, путешественники Петр Делла Валле (1645), Тевенот (1658), Морисон (1697), о. Василий Барский (1728), Нибур (1762) и пр., согласно сведениям архимандрита Порфирия^[48]. Церковь расположена на высоте 2 137 м над уровнем моря перед небольшим озером и колодцем с питьевой водой. Варсонофию здесь очень понравилось: «Бе бо поляно место красно… И ту ж есть вода, озерце кругло, омуровано камением. И круг воды древеса…» Разумеется, Варсонофий «от» этих деревьев «посох урезах». Вероятно, именно с этим посохом на следующий день он поднимался «на гору велми высокую же» — высота 2642 м над уровнем моря. На этой горе «лежало святое тело великия мученици Екатерины, и принесено святыми ангелы от Александрия града по святом ея страдании за Христа» (нач. IV в.).

Икона святой великомученицы Екатерины.

Далее Варсонофий рассказывает историю обретения мощей св. Екатерины, которые, пролежав на вершине горы «больше трехсот лет, никому не видимо» (следует отметить, что вершина горы св. Екатерины — самая высокая точка не только Синайского полуострова, но и всей Северной Африки), были явлены некоему «старцу в Рафийском монастыри» — Раифа находится на берегу Красного моря. При этом пояснялось, что мощи лежат «на высоце горе», а перенести их следует в церковь «манастыре святыя горы Синайския». Старец отправился в указанный монастырь, но монахи встретили его с недоумением: «Где есть высокая гора?». Однако «священици и с клирики и со всеми кандилы и со свещами», ведомые ангелом «в калугерском образе» (т.е. принявшим облик монаха, старца), разыскали нужную гору, «взыскали» мощи «и положиша в велицеи церкви близ святого престола на правои стране». Имеется в виду правая часть алтаря центрального храма (базилики) во имя Преображения Господня (VI в.) греческого православного мужского монастыря св. Екатерины, «идеже и доныне лежат» в мраморном ковчеге честная глава и шуйца великомученицы Екатерины.

На вершине горы св. Екатерины Варсонофий «метание сотворих Господу Богу Пречистои Его Материи Божии и святеи великомученици Екатерине, и целова любезно святое место, от него ж благоухани есть, иде же лежало тело. И целовах другое место, идеже святии ангели сидели». На этой вершине, согласно сообщению Трифона Коробейникова, на которое ссылаются и современные путеводители, «по повелению царя государя и великого князя Ивана Васильевича всеа Руси» и по благословению митрополита Дионисия и патриарха Иерусалимского Софрония, епископ Синайский и архимандрит в июне 1584 г. заложили церковь во имя великомученицы Екатерины (на сооружение церкви Иван Грозный выделил «пять сот рублев»). Заложили «при нас», — добавляет Трифон Коробейников.^[49] Порфирий Успенский застал на вершине горы св. Екатерины только «кое-как состроенную из диких камней низменную хижину, в которой нет ни алтаря, ни иконостаса, ни святых икон» (иеромонах Паисий назвал ее часовней). Однако на верхнем остове Екатерининской горы, похожем «на шею церковного купола», точнее, на самом его «темени» Порфирий обнаружил и зарисовал «выпуклый отпечаток женского тела, лежащего грудью к небу, но без головы. Плеча и перси видны ясно, а остальные части с оконечностями протянутых рук как бы прикрыты плащаницею. Немного ниже темени на одной скале видны круглые ямки». «Давно существует поверье, — добавил архимандрит, — что эти ямки суть следы ангелов, принесших сюда мощи св. Екатерины, а сказанный отпечаток в граните образовался в то время, когда древние отцы подняли сии мощи для перенесения в новосозданный монастырь».^[50]

В «Хождении» Варсонофия перечислены все православные храмы Синая и монастыри (этот перечень признается исследователями не совсем точным), дается подробное описание Синайского монастыря. «Всех же святых церквеи во святом монастыри Синайском и за манастырем 40». Здесь же Варсонофий видел «камень, из него же течет вода ударением жезла Моисеева, Божиим велением» (Ср.: Исх 17, 5-6). Пересказав своими словами библейскую сцену явления Господа Моисею в неопалимой купине у горы Хорив (Исх 3-4, 1–17), Варсонофий подробно описал и эту реликвию Синая. «А святая ж купина близ кладязя в долу, иде же церковь соборная великая стоит… И на том святом месте лежит камень, мрамор бел, окован круг медию, и на нем же на меди вынображены святии пророци. И в верху того камени престол святыи, на нем же служат святую литургию во вся суботы. С вечера поют стихеры похвала неопални купени».

Моисей у Неопалимой купины. Икона монастыря св. Екатерины (Синай)

Трифон Коробейников, описывая придел Неопалимой купины в Преображенском храме, добавил, что в «мраморный камень полусажени» вделаны «два камени великих, что опалила Неопалимая купина». Оба паломника описали благочестивый обряд и поныне существующий при входе в храм — начало ему положил сам пророк Моисей, снявший, по слову Бога, «обувь с ног своих», ибо место, на котором он стоял, «есть земля святая» (Исх 3. 5). Вот как описал это правило Варсонофий, упомянув и о наказании за его нарушение: «И всякии человек входит во святую церковь изувся сапоги. Аще ли забытием ума внидет в церковь не изувся, да и имает опитимию — 4 годы босу ходити». Коробейников был подробнее: «А входят людие в тое церковь в великой чистоте и ризы своя измыв или в новых ризах, а пришед к церковным дверем, сапоги или покучи велят сняти с себя, а ноги вымыв, да и босыми поити или в суконных чюлках; а в кожаных не входимо».

Рассказывая о встрече Моисея с Богом в горящем, но не сгорающем терновом кусте, оба паломника уточнили, кого видел пророк в Неопалимой купине. Варсонофий отметил: «И видел стоящу Пречистую деву Марию среди купины простертыми руками на высоту и держащи Младенца в персех своих Господа нашего Иисуса Христа Сына Божия»^[51]. Трифон Коробейников повторил: «Моисей видел Богородицу со Младенцем во огне стоящу неопалиму» ^[52].

В ветхозаветном тексте о явлении Богородицы в купине прямо не говорится ни слова, но паломники вполне могли знать святоотеческое учение о прообразовательном символизме событий Ветхого Завета. Это учение легло, в частности, в основу иконографии Богоматери Неопалимой купины. В центре такой иконы обычно изображается Богоматерь с Младенцем, окруженная овалом славы, мандорлой, которая вписана в восьмиконечную звезду, окруженную с внешней стороны еще одной мандорлой или отдельными восемью сферами. Звезду образуют два ромба. Наружный красный ромб, цвет которого в данном случае символизирует огонь, объявший пламенем купину, виденную Моисеем, и внутренний зеленый ромб — цвета купины, который она сохранила, будучи объята пламенем. Однако на Руси эта композиция (большинство ее деталей мы опустили) сложилась довольно поздно, во второй половине XVI в.^[53], следовательно, Варсонофий такого изображения у себя на родине видеть, скорей всего, не мог. Впрочем, известно, что в Благовещенском соборе Московского кремля над северными дверьми в киоте находился древний образ Богоматери Неопалимой купины, вырезанный на камне и привезенный, по преданию, московским князьям палестинскими старцами с Синая в 1390 г.^[54] 1414–1417 гг. датируется и большой саккос митрополита Фотия (Оружейная палата Московского кремля), на котором также была изображена Богоматерь Неопалимая купина с Младенцем. Этот сюжет так и называется — «Видение Моисеем купины огненной» (104)^[55]. Из Кириллова Белозерского монастыря происходит пелена «Богоматерь Неопалимая купина и избранные святые» конец XV – начало XVI в.^[56] Словом, вполне можно говорить о существовании определенной иконографической традиции.

Моисей, получающий скрижали. Икона монастыря св. Екатерины (Синай)

Но Варсонофий мог видеть подобный образ и на самом Синае, в монастыре св. Екатерины, в Преображенском храме. Обратил же внимание Трифон Коробейников в приделе Неопалимой купины этого храма на «Моисеево видение», написанное «на правой стороне на полотне на стене». Правда, не совсем понятно, какое изображение имел в виду паломник XVI в. Дело в том, что вверху восточной стены над алтарной апсидой придела Неопалимой купины расположены две мозаичных композиции VI в., изображающие «Моисея у Неопалимой купины» и «Моисея, получающего скрижали». Эти композиции «дублируют» две иконы начала XIII в., располагающиеся много ниже (сейчас они помещены над южным и северным входами в придел) и как бы приближенные к молящимся. Именно на икону «Моисей у Неопалимой купины», скорей всего, и обратил внимание Трифон Коробейников. На ней пророк изображен в виде безбородого красивого юноши, двумя руками снимающего сандалии и при этом сосредоточенно вглядывающегося в горящий куст, а на мозаике Моисей предстает человеком средних лет с окладистой бородой.

Но Варсонофий мог видеть в Преображенском храме и изображение Богоматери в Неопалимой купине. Это, например, икона «Вознесение» VIII-IX вв., в центре которой выделена ее фигура, стоящая на особом подножии. Вот что пишет о ней современный исследователь: «Богоматерь, о присутствии которой ничего не говорится в новозаветном рассказе о Вознесении, была введена в сцену как напоминание о Воплощении и начале земной истории спасения, завершившейся на Елеонской горе. Напоминанием места действия служит дерево или, скорее, куст за спиной Богоматери. Как кажется, правы исследователи, видящие в этом необычном кусте с красными пламенеющими цветами образ Неопалимой купины, символизирующей Богоматерь, подобно несгорающему кусту вместившей божественный огонь. Редкий иконографический мотив мог быть специально изображен в иконе, предназначавшейся для Синайского монастыря, построенном на месте чудесного явления Неопалимой купины».^[57] Отметим, что на Синае известны и другие ранние изводы иконографии Богоматери Неопалимой купины, которые вполне могли видеть русские паломники^[58].

^[1] См.: Михаль С. Часы. От гномона до атомных часов. М., 1983. С.16–19.

^[2] См. об этом: Гуминский В.М. Пушкинский «Памятник» на пороге тысячелетий // Христианская культура: прошлое и настоящее. М., 2004. С.7–15.

^[3] Хождение священноинока Варсонофия ко святому граду Иерусалиму в 1456 и 1461–1462 гг. / Под ред. С.О.Долгова // Православный Палестинский сборник (далее ППС). СПб., 1896, т.15. Вып. 45. С.4, 45, 59; Прокофьев Н.И. Русские хождения XII-XV вв. // Литература Древней Руси и XVIII в. М., 1970 (УЗ МГПИ, т.363). С.211; Книга хожений. Записки русских путешественников XI-XV вв. Сост., подг. текста, перевод, вступ. статья и коммент. Н.И.Прокофьева. М., 1984. С.415; Малето Е.И. Хожения русских путешественников XII-XV вв. М., 2000. С.50.

^[4] Повесть временных лет. Ч.II. М.-Л., 1950. С.354.

^[5] Сводный каталог славяно-русских рукописных книг, хранящихся в СССР. XI-XIII вв. М., 1984. №26. С.68-70.

^[6] См.: Н.И.Николаев. Патерик Египетский. Патерик Синайский // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1987. Вып. 1. С.302-308; 316-321.

^[7] Древнерусские патерики. Киево-Печерский патерик. Волоколамский патерик. Изд. Подг. Л.А.Ольшевская и С.Н.Травников. М., 1999. С.57.

^[8] Августин (Никитин) архим. Русские паломники у христианских святынь Египта. СПб.-М., 2003. С.10.

^[9] См.: Леонид (Кавелин) архим. Хождение архимандрита Агрефения обители Рождества Пресвятыя Богородицы около 1370 г. // Православный Палестинский сборник. Т.16. Вып.48. СПб., 1896; Белоброва. Агрефений // Словарь книжников и книжности Древней Руси. Л., 1988. Вып.2. С.7-8; Попов Г.В. Древнейший русский лицевой проскинитарий // Иерусалим в русской культуре. М., 1994. 86-97.

^[10] См.: Книга хожений… С.133, 135.

^[11] Крачковский И.Ю. Очерки по истории русской арабистики. // Крачковский И.Ю. Избранные сочинения. Т.V. М.-Л. 1958. С.16.

^[12] Книга хожений… С.162.

^[13] Записки русских путешественников XVI-XVII вв. Сост., подг.текстов, коммент. Н.И.Прокофьева и Л.И.Алехиной. Вступ. статья Н.И.Прокофьева. М., 1988. С.80.

^[14] См. об этом: Гуминский В.М. Открытие мира, или Путешественники и странники. М., 1987. С.158.

^[15] Так определял содержательную сторону древнерусских хождений К.Д.Зееман. См.: Seemann K.-D. Die altrussische Wallfahrtsliteratur. Theorie und Geschichte eines literarischen Genres. Mьnchen. 1976. S.123.

^[16] См. об этом, например: Беляев Л.А. Христианские древности. Введение в сравнительное изучение. СПб., 2001.

^[17] Записки русских путешественников… С.98-99.

^[18] Там же. С.74-75. Василий Гагара привел в своем хождении и «слово» об александрийском златокузнеце, по молитве которого «воздвигнутися» гора и «идяше от места своего» 12 верст «в Нил реку». Необыкновенную гору Василий видел: она «велми велика и высока, выше града (Каира), над градом нависла; как не осыплетца и не подавит тех безбожных турок!» История со златокузнецом была известна на Руси и по Прологу (7 октября) и легла в основу рассказа «Гора» Н.С.Лескова.

^[19] Там же. С.91, 95.

^[20] Забелин И.Е. Послание царя Ивана Васильевича к александрийскому патриарху Иоакиму с купцом Васильем Позняковым и Хождение купца Познякова в Иерусалим и по иным святым местам 1158 года // Чтения в Обществе истории и древностей российских. Кн.1. М., 1884. С.VII.

^[21] Рубцов М.В. К вопросу о «Хождении» Трифона Коробейникова в Святые земли в 1582 г. // Журнал министерства народного просвещения. 1901. Апрель. С.361.

^[22] См.: Прокофьев Н.И. Литература путешествий XVI-XVII вв.// Записки русских путешественников… С.15; Опарина А.А. Сравнительно-текстологический анализ сочинений Древней Руси: Опыт исследования памятника конца XVI столетия «Хождения купца Трифона Коробейникова по святым местам Востока». Киров, 1998; Опарина А.А. К проблеме автора и времени создания «Хождения купца Трифона Коробейникова по святым местам Востока» // Герменевтика древнерусской литературы. Вып. 11. М., 2004. С.869-886. Нужно заметить, что найденный Н.И.Прокофьевым в ЦГАДА «документальный запрос царя Алексея Михайловича в Посольский приказ о путешествии Трифона Коробейникова и ответ думного дьяка Михаила Волошенкова царю на этот запрос, где ясно сообщается, что Трифон Коробейников в назначенное время совершил путешествие» подтверждается, если так можно выразиться, и с противоположной, «синаитской» стороны. Странно, что на этот документ исследователи до сих пор не обращали внимания, хотя он был опубликован еще в 1881 г. Речь идет о «просительной грамоте» 1693 г. Синайского архиепископа, в которой тот предлагал русским властям «послать двух-трех бояр поклониться святым местам, где ходил Сам Господь и даны были Моисею скрижали завета…». И далее в грамоте указывалось: «Так некогда и благочестивый прадед царский Иоанн Васильевич присылал на Синай с своим жалованием гостя Трифона Коробейникова и Федора стрельца». См.: Каптерев Н. Русская благотворительность Синайской обители. Чтения в Обществе любителей духовного просвещения. Октябрь-ноябрь. М.,1881. С.402.

^[23] См.: Боткин В.П. Письма об Испании. Л., 1976. С.286.

^[24] Записки русских путешественников… С.59-60.

^[25] Там же. С.92.

^[26] Там же. С.73.

^[27] Шахматов А.А. Путешествие М.Г.М.Мунехина на Восток и Хронограф редакции 1512 г. // Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук. 1899. Т.IV, кн.1.

^[28] См.: Прокофьев Н.И. Литература путешествий XVI-XVII веков // Записки русских путешественников… С.8-9. Точку зрения А.А.Шахматова на причастность М.Г.Мисюря Мунехина к созданию этого описания Царьграда и Египта (А.А.Шахматов предполагал, что оно могло быть составлено Филофеем со слов Мунехина или по его запискам) попытался опровергнуть А.А.Зимин. Исследователь ссылался, в частности, на тот факт, что мисюрем называлась «шапка с железной маковкою на темени», а «прозвище Мисюрь было распространено на Руси и в Литве в XV-XVI вв.». Это естественно не могло свидетельствовать об обязательном посещении носителями этого прозвища Египта (см.: Зимин А.А. Россия на пороге нового времени. М., 1972. С.359-362). Как мы видим, вопрос о действительном авторстве того или иного путешествия постоянно возникает в науке и продолжает неразрывно связываться с историей этого жанра.

^[29] Норов А.С. Путешествие к семи церквам, упоминаемым в Апокалипсисе. М., 2005 (репринт: СПб., 1847). С.48.

^[30] Книга хожений… С.163.

^[31] Записки русских путешественников… С.76.

^[32] Там же. С.76.

^[33] Папаиоанну Е. Монастырь св. Екатерины. Издание монастыря св. Екатерины. [ б.г.] С.40.

^[34] О пещере на вершине Синая, «в которой пребывал святой муж Моисей», упоминает и паломница IV в. См.: Подвижники благочестия Синайской горы. Письма паломницы IVвека. М., 1994. С.164.

^[35] Книга хожений… С.164.

^[36] Записки русских путешественников… С.63.

^[37] Григорович-Барский В.Г. Странствования по Святым местам Востока. Ч.II. 1728–1744 гг. М., 2005. С.34.

^[38] Этот пустынник, по указанию Блаженного Феодорита, «на сирском языке» назывался Саввою. См.: Феодорит епископ Кирский. Церковная история. М., 1993. С.134.

^[39] Успенский Порфирий архимандрит. Первое путешествие в Синайский монастырь в 1845 году. СПб., 1856. С.105, 102.

^[40] Григорович-Барский В.Г. Странствования по Святым местам Востока. Ч.II. С.19-20, 34.

^[41] О «мосхее магометанской» на вершине Синая, «идеже Арави восходяще поклоняются, понеже и они имутъ к пророку Божию Моисею усердие и к горе святой», рассказал в своем странствии и В.Г.Григорович-Барский.

^[42] Там же. С.134, 136, 155, 178.

^[43] Паисий иеромонах Саровской пустыни. Дневные заметки во время путешествия по Святым местам Востока 1866 года. Казань, 1881. С.118.

^[44] Успенский Порфирий архимандрит. Второе путешествие в Синайский монастырь в 1850 г. СПб., 1856. С.176.

^[45] Иеромонах Паисий также упоминает «турецкую мечеть, устроенную на том месте над пещерой, где великий пророк Моисей в посте и молитве сорокадневной приготовлял себя к принятию скрижалей закона». Паисий иеромонах. Дневные заметки… С.118.

^[46] Папаиоанну Е. Монастырь св. Екатерины. С.40.

^[47] Записки русских путешественников… С.63.

^[48] См.: Успенский Порфирий архимандрит. Первое путешествие… С.190.

^[49] Записки русских путешественников… С.64.

^[50] Успенский Порфирий архимандрит. Первое путешествие… С.186.

^[51] Книга хожений… С.168.

^[52] Записки русских путешественников… С.60.

^[53] Об этой иконографии см., напр.: Филатов В.В. Словарь изографа. М., 1997. С.143-144.

^[54] См. о нем: Бенешевич В.Н. Памятники Синая археологические и палеографические. Вып.1. Л., 1925. С.55; Щенникова Л.А. Забытые кремлевские святыни // Погибшие святыни. Сб-к материалов 4-й Российской научно-практической конференции «Охраняется государством» (сентябрь 1994 — июнь 1995). СПб., 1996. Вып. 10. С.128–130; Щенникова Л.А. Святые иконы придворной церкви Благовещенья XV— первой четверти XVIII вв. // Царский храм. Святыни. М., 2003. С.56-57.

^[55] Средневековое лицевое шитье. Византия. Балканы. Русь. Каталог выставки. XVIII Международный конгресс византинистов. М., 1991. С. 51.

^[56] Впрочем, Н.А.Маясова (Древнерусское шитье. М., 1971. С.14) уверенно датирует ее второй половиной XV в.

^[57] Лидов А.М. Византийские иконы Синая. Москва-Афины, 1999. С.46.

^[58] Назову еще некоторые работы, посвященные теме «Египет в русской литературе путешествий»: Африка глазами наших соотечественников. М., 1974; Египет глазами россиян // Материалы к серии «Народы и культуры. Вып. XV. Народы Ближнего Востока. Кн.2. М., 1992; Намитокова З.А. Египет и египтяне в русской литературе о странствиях (середина XIX— начало XX века) // Восток в русской литературе XVIII— начала XX века. Знакомство. Переводы. Восприятие. М., 2004.

 

Виктор Гуминский

 

18 / 02 / 2006

 

ХОЖДЕНИЯ — жанр древнерусской литературы. X. назывались произведения, в которых описывались путешествия-паломничества в Палестину, Византию, страны Востока. Главной целью паломников было поклонение христианским святыням в Вифлееме, Иерусалиме, Константинополе и в других восточнохристианских центрах. X. совершались как официальными представителями русской церкви, так и по собственной инициативе или обету паломников (их называли “калинами перехожими”). Они жаждали увидеть место рождения Иисуса Христа, описанные в Евангелиях холмы, сады, здания, колодцы и т. д., пройти “крестный путь” Христа до Голгофы, посетить храм Гроба Господня. Подобные X. совершались на протяжении всего средневековья; некоторые из путников сочетали благочестивые цели с торговыми и дипломатическими интересами. Известно более семидесяти произведений, написанных в жанре X., они составляли заметную часть в круге чтения Древней Руси. Среди X. известны так называемые “путники” — краткие указатели маршрутов, содержавшие только перечень пунктов, через которые пролегал путь паломника из Руси в Святую землю. Пример такого “путника” — “Сказание Епифания мниха о пути к Иерусалиму”: “От великаго Новограда до Великих Лук 300 верьст, от Лук до Полоцка 180… от Царя-града Евксеньским (Черным) морем… и всего от великаго Новограда до Иерусалима 3420 верьст. Аминь”. Но чаще всего X. содержали не только описание маршрута, но и сведения географического и этнографического характера, а самое главное — личные впечатления паломников от увиденного (описания соборов, их росписи и утвари, богослужения и т. д.) и пересказ сюжетов Священного писания или апокрифических легенд, соотносимых с посещенными паломником достопримечательностями.

 

Авторы X. нередко проявляют книжную образованность, начитанность в Священном писании, агиографии, исторических повестях.

 

В XVI и XVII вв. в России учащаются посольства и иные дипломатические миссии в европейские страны. Создается особый жанр “отписок”, “статейных списков” — отчетов о поездках в Англию, Францию, Испанию, Китай и др. страны. Эти “отписки”, как правило, излагаются деловым языком и редко наделены литературно-художественными достоинствами.

 

Categories: музей | Комментарии к записи Трифон Коробейников и Василий Гагара отключены

 

ПАЛЛАС Петр Симон — один из наиболее выдающихся естествоиспытателей всех стран и времен; род. в Берлине 22 сентября 1741 г., ум. там же 8 сентября 1811 г. Будучи, таким образом, иностранцем по рождению своему, Паллас, однако же, в течение 43-х лет проживал в России и составлял красу нашей Академии Наук. Всестороннему изучению своего второго отечества он посвятил почти всю жизнь свою, а потому мы с гордостью можем причислить его к русским ученым, между которыми он по глубине своих знаний, по широте научных интересов и задач, а также по необычайному дару и точности наблюдений занимает одно из самых первостепенных мест. Отец его Симон Паллас, известный хирург, был родом из Восточной Пруссии. Молодой Петр Симон был предназначен идти по стопам отца своего. Необыкновенная даровитость его проявилась уже в раннем возрасте: будучи 13-летним мальчиком, он начал слушать лекции в Берлинской медико-хирургической коллегии, а в 1758 г., когда ему было лишь 17 лет, он уже успешно выдержал экзамен из анатомического курса. Пробыв еще два года в университетах в Галле, Лейдене и Геттингене, Паллас в исходе 1760 г. получил степень доктора медицины, представив диссертацию о глистах человека и некоторых животных. Затем 19-летний доктор медицины отправился в Лондон, где он по желанию отца, собственно, должен был посещать госпитали, но на самом деле усердно посещал превосходные естественно-исторические коллекции города и вступил в личные сношения с тамошними наиболее выдающимися натуралистами. Возвратившись в 1762 г. в Берлин, Паллас в следующем году получил от родителей разрешение переселиться в Голландию для приискания себе подходящего места; но, несмотря на усиленные научные занятия, ему не удалось получить такого места, и он в 1766 г. снова вернулся в родительский дом. В этом последнем году были изданы в Гаге два сочинения Палласа, обратившие на него внимание ученого мира; сочинения эти, касавшиеся анатомии и систематики низших животных, сразу проявили в молодом авторе редкую наблюдательность и проницательность. Благодаря этому имя Палласа стало тотчас же очень известным, и когда Императрица Екатерина II, задумавшая снарядить экспедицию для исследования России в естественно-историческом отношении, обратилась к Лейпцигскому профессору Лудвигу за рекомендацией в вожди этой экспедиции особенно сведущего естествоиспытателя, тот остановился на Палласе. Академия Наук 22 декабря 1766 г. избрала его в свои члены в качестве профессора естественной истории; сначала он отказался, однако, так что уже имелось в виду избрать вместо него Иос. Гертнера; но в апреле 1767 г. изъявил свое согласие, и 23 апреля того же года избрание Палласа было подтверждено Академией. Летом 1767 г. он переселился в С.-Петербург и тотчас же занялся составлением планов и инструкций для задуманных Императрицей путешествий по Европейской России, Кавказу и Сибири. Сначала Паллас предполагал было участвовать в экспедиции, которую Академия по приглашению Королевского Великобританского Общества наук снаряжала в Камчатку для наблюдения прохождения Венеры перед солнцем в 1769 г.; но впоследствии было решено снарядить особую экспедицию, во главе коей должен был стоять Паллас, который и принял на себя разработку общего для нее плана, распределение отдельных районов между участниками и пр. Кроме Палласа, в этой достопамятной экспедиции, продолжавшейся шесть лет, участвовали академики Гюльденштет, С. Г. Гмелин, Лепехин, Фальк, Георги; при каждом из них находилось по нескольку «студентов» Академии. Почти целый год прошел в приготовлениях к экспедиции, и лишь в конце июня 1768 г. Паллас тронулся из Петербурга. Мы не станем распространяться здесь о деталях этого необыкновенно плодотворного путешествия, в продолжение которого Палласу удалось открыть и сообщить Академии чрезвычайно замечательные предметы из всех царств природы; назовем, напр., знаменитый образец самородного железа («Палласово железо»), найденный на берегу Вилюя, голову носорога и пр. Наметим лишь в главных чертах пути, пройденные Палласом. Через Москву, Владимир, Касимов, Муром, Арзамас и Пензу Паллас проехал в Симбирск, где остался зимовать. Дорогой он часто останавливался, совершал многочисленные экскурсии из своих стоянок, везде составлял коллекции и нередко на месте, помимо точного путевого журнала, который вел в продолжение всего своего путешествия, описывал попадавшиеся ему любопытные предметы. Так, напр., уже из Владимира он прислал в Академию ящик с собранными им минералами и окаменелостями, а также описание найденной близ Владимира речной губки. Во время зимовки в Симбирске Паллас разработал свой путевой журнал, так что уже в марте 1769 г. в экстренных заседаниях Академии была прочитана первая часть его путешествия. В то же самое время он покинул Симбирск и через Ставрополь и Самарскую луку направился в Самару, а оттуда через Сызрань — в Серный Городок; возвратившись в Самару, он проехал через Борск в Оренбург и к Илецкой защите; осмотревши там залежи каменной соли, Паллас отправился в Яицкий Городок, средоточие Яицких казаков, где ознакомился с их хозяйством, преимущественно же с рыболовством в р. Урале; вдоль этой последней он проехал затем до Гурьева, где запасся сведениями о рыболовстве в Каспийском море; наконец, из Гурьева Паллас следовал степью до Уфы, где провел зиму с 1769-го на 1770-й год. Помимо многочисленных наблюдений над горными породами, растениями и животными этого края, Паллас успел еще изучить быт трех племен, его населяющих, а именно: Яицких казаков, Киргизов и Калмыков. Во время своей зимовки в Уфе он окончил разработку первого тома своего путешествия, который и появился в 1771 году. Тогда же он составил описание 8-и неизвестных дотоле видов млекопитающих и птиц, которых ему удалось наблюдать в 1769 году. В средине мая 1770 г. Паллас выехал из Уфы и направился в «Исетскую провинцию»; все лето он посвятил исследованию Уральских гор и их минеральных богатств; между прочим, он посетил Екатеринбург и тамошние горные заводы; совершив затем еще несколько небольших путешествий, между прочим, по p. Туре, поселился на зиму в г. Челябинске («Челябе»). Около нового года Паллас проехал в Тобольск и Тюмень, откуда возвратился в Челябинск. В половине апреля 1771 г. он отправился в Омск, куда приехал около 20-го мая; отсюда, через Алтай, проехал в Томск, а затем в Красноярск, где остался на зиму и приготовил к печати второй том своего путешествия. В своих письмах к секретарю Академии Наук A. Эйлеру Паллас жалуется на плохое состояние своего здоровья и отказывается от задуманного им путешествия в Китай. Вообще он в эту зиму сильно упал духом. Уже из Томска он пишет Эйлеру, что все путешествие 1771 г. является почти сплошной цепью неудач и неприятностей; а в письме к Фальку из Красноярска он признается, что потерял всякое желание к дальнейшим путешествиям и почитает себя сибирским изгнанником. Но, благодаря улучшению здоровья, а также приезду Георги, он снова ободрился. Уже в начале марта 1772 г. Паллас пустился в дальнейший путь: через Иркутск и озеро Байкал (по льду) он проехал в Селенгинск, а оттуда в Кяхту; по возвращении в Селенгинск посетил Даурию, где наблюдал быт тамошних степных Тунгусов, сильно смешавшихся с Бурятами и Монголами; возвратившись опять в Селенгинск, он снова побывал в Кяхте, а затем через Иркутск проехал обратно в Красноярск, где и пробыл часть зимы. В исходе января 1773 г. Паллас оставил Красноярск и направился через Томск и Тару обратно в Европейскую Россию. Из Сарапула, где остановился на некоторое время, он совершил экскурсию в Казань, а по возвращении своем направился на юг и, проехав Уральской степью, в начале сентября достиг Царицына. Здесь он пробыл зиму и часть весны 1774 г., в которую совершил несколько поездок, напр. в Астрахань; посетивши еще гору Богдо и прилежащее озеро, он через Москву возвратился в С.-Петербург, куда прибыл 30-го июля. Итак, достопамятное путешествие это продолжалось с лишком шесть лет. Тягости и лишения, с ним связанные, пагубно отразились на здоровье Палласа, который (как он сам замечает в конце описания своего путешествия) вернулся с обессиленным организмом и с седеющими волосами на 33-м году жизни. Вследствие ужасных морозов, при которых Палласу случалось наблюдать замерзание ртути в термометре, он однажды отморозил себе в комнате пятки. Но, несмотря на все невзгоды температуры, невзирая на упорное воспаление глаз, часто повторявшиеся дизентерии и разные другие болезни, он неутомимо преследовал поставленную себе задачу, заключавшуюся во всестороннем исследовании стран, им посещаемых. Литературным плодом этого путешествия явилось знаменитее трехтомное описание его, вышедшее в С.-Петербурге, на немецком языке, в 1771—1776 г. (вслед за тем был отпечатан и русский перевод). Сочинение это, — несмотря на то, что оно издано более ста лет тому назад, — и до настоящего времени составляет чрезвычайно обильную сокровищницу не только для геологов, ботаников и зоологов, но в одинаковой же мере и для этнографов, сельских и лесных хозяев. Масса описанных здесь необыкновенно точных наблюдений над предметами и явлениями из всех царств природы не только значительно расширила кругозор науки, но, вместе с тем, дала и правительству возможность ближе ознакомиться как с нуждами и потребностями населения, так точно и с теми обильными средствами, которыми располагает природа России для удовлетворения этих нужд. И так. плодотворное путешествие это имело не только научное, но и в высшей степени важное практическое значение. Собственно для науки описание это являете» особенно важным, потому что оно касается обширного края в том виде, в каком он находился 125 лет тому назад, т. е. в то время, когда первобытные леса и степи восточной России и Сибири, с их флорою и фауною, еще не успели подвергнуться тому разрушающему и видоизменяющему влиянию человека, которое так сильно выказывается в настоящее время. Дальнейшим плодом этого достопамятного путешествия является целый ряд важных сочинений и монографий, разработкою которых Паллас занялся по возвращении своем в С.-Петербург. Уже в 1776 г. появился первый том его знаменитого сборника исторических сведений о монгольских племенах («Sammlungen historischer Nachrichten über die Mongolischen Völkerschaften»), между тем как второй том этого капитального сочинения издан лишь 25 лет спустя, т. е., в 1801 году. Оно составляет обильный источник важных и до тех пор в Европе неизвестных сведений не только для историков, но, в особенности, и для антропологов. Не менее явным доказательством поразительной рабочей силы и проницательности ума Палласа следует считать его описание новых грызунов («Novae species Quadrupedum e Glirium ordine»), появившееся в 1778 году. Такой монографии до того времени не существовало ни по одному отделу млекопитающих и она еще в настоящее время должна быть признана истинно образцовой; каждый зоолог, занимающийся отделом грызунов ,все снова черпает из нее важные сведения, которые не ограничиваются одним точным описанием отдельных видов, но касаются множества крайне интересных деталей по анатомии и физиологии этих животных; в последнем отношении особенно любопытны опыты над температурой тела грызунов во время их зимней спячки. Пытливость Палласа обнимала, как мы видим, весьма разнообразные области науки. В восьмидесятых годах он разработал русскую флору, которая, к сожалению, осталась не оконченной. Первый том этой прекрасно изданной Flora rossica вышел в 1784-м, а второй в 1788-м году. Одновременно по поручению Императрицы Екатерины II-й, Паллас составил «Сравнительные словари всех языков и наречий», — по материалам, собранным большей частью самой Императрицей (I-я часть вышла в 1787 г., II-я в 1789 г). В начале 80-х годов неутомимый Паллас стал издавать журнал под заглавием: «Neue Nordische Beiträge», где он поместил весьма большое число как собственных статей, так и составленных им переводов с русских, частью рукописных известий; по издании 4-х томов (с 1781 по 1783 г.) настал продолжительный перерыв, и лишь с 1793 по 1796 г. изданы еще три тома. Сверх того, в течение 70-х и 80-х годов напечатана Палласом еще целая масса более мелких сочинений и статей. Из них особенно важны: 1) Мемуар об изменяемости животных («Mémoires sur la variation des animaux»), напечатанный в 1780 г., и 2) Наблюдения о строении гор и переменах, происшедших на земном шаре, преимущественно по отношению к России («Observations sur la formation des montagnes et les changements arrivés au globe, particulierement à l’égard de l’empire Russe»), — напечатаны в 1777 году. Такая усиленная научная деятельность нашего ученого при слабости здоровья сильно потрясенного во время долголетнего путешествия, должна была привести к утомлению сил его. Шум столицы и суета петербургской общественной жизни тяготили Палласа, и он решился снова предпринять путешествие, на сей раз в южные губернии, в особенности в Крым, лишь незадолго до того присоединенный к России. В феврале 1793 г. он оставил С.-Петербург в сопровождении жены и дочери, а также им любимого даровитого рисовальщика Хр. Г. Гейслера из Лейпцига. При переезде через р. Клязьму, лед ее был настолько слаб, что Паллас, вышедший из экипажа, провалился в прорубь до половины тела, а затем вынужден был, не меняя платья, проехать 37 верст до г. Судогды. Вследствие этого приключения здоровье его было окончательно подорвано, и он до конца жизни своей страдал от последствий этой простуды. Проехавши через Пензу, Саратов, Царицын и Сарепту в Астрахань, он совершил несколько ботанических экскурсий по окрестным сухим степям и, возвратившись в Сарепту, поселился там на некоторое время, привлеченный богатством форм тамошних растений и насекомых. Проехав затем снова в Астрахань, Паллас отправился оттуда к Кавказской линии, посетил разные минеральные источники и гору Бештау, а потом направился к Азовскому морю, осмотрел дорогой развалины Маджар и переправился в Крым. В исходе октября он приехал в Симферополь и остановился у своего друга Габлица (Habliz), местного вице-губернатора, в доме которого и провел зиму. В начале марта 1794 г. он начал объезжать полуостров и продолжал эти объезды до июля месяца. Прелести природы Крыма его так пленили, что, возвратившись оттуда в сентябре в С.-Петербург, он мечтал о том, как бы поселиться там навсегда и предаться в уединении всецело разработке и окончанию задуманных и начатых им научных трудов. Императрица Екатерина, узнавши о таковом желании высокочтимого ею ученого, милостиво исполнила это желание: Государыня пожаловала Палласу несколько имений в Крыму, а также дом в Симферополе, и на устройство его еще 10000 руб. В августе 1795 г. он переселился совсем в этот последний город, и дом, им обитаемый, вскоре стал сборным пунктом для всех путешественников, как иностранных, так и русских. Из первых можно назвать Кларка (Clarke), который приобрел у Палласа его значительные ботанические коллекции, перешедшие впоследствии к Ламберту; а из русских путешественников его посетил, между прочим, Измайлов, который (в своем «Путешествии в Полуденную Россию» 1799 г.) сообщил несколько заметок о личности Палласа и его частной жизни. Здесь, в Крыму, Паллас с увлечением юноши продолжал свои научные исследования. Напечатав уже в 1795 г. на французском языке естественноисторическое описание Тавриды («Tableau physique et topographique de la Tauride»), несколько раз переведенное на немецкий и русский языки, Паллас затем (в 1799 и 1801 гг.) напечатал двухтомное описание своего путешествия, совершенного в 1793 и 1794 годах. Изданное на немецком языке («Bemerkungen auf einer Reise in die südlichen Statthalterschaften des Kussischen Reichs in den Jahren 1793 und 1794») и переведенное на языки французский и английский, замечательное сочинение это осталось без русского перевода. (Лишь некоторые главы его, касающиеся собственно Крыма, недавно были переведены г-жою М. Славич и появились в «Записках И. Одесск. Общ. истор. и древн.», в томах ХII-м и ХIII-м, 1881 и 1883 годов). Но важнейшая забота Палласа в проведенный в Крыму период состояла в разработке давно им задуманной фауны России, для которой он уже много лет усердно собирал материалы. Из Симферополя он неоднократно сообщал Академии Наук о ходе разработки этого замечательнейшего сочинения, выход в свет которого был замедлен разными неблагоприятными обстоятельствами, главнейше же недобросовестным поступком рисовальщика Гейслера, заложившего в Германии изготовленные им таблицы рисунков к этому сочинению. Наконец, текст был отпечатан в 1811 г., т. е. в самый год смерти Палласа; но в свет вышло это сочинение лишь двадцать лет спустя под заглавием: «Zoographia Rosso-Asiatica» (Petropoli, 1831, три тома 4° и атлас рисунков in fol.). Об участи издания этого знаменитого сочинения имеется отчет академика К. M. Бэра, нарочно командированного Академией Наук в Лейпциг для выручения заложенных Гейслером рисунков. Отчет этот отпечатан в 1831 г. Паллас жил в Крыму попеременно то в Симферополе, то в Судаке. Принадлежавшие ему имения вовлекали его неоднократно в долговременные тяжбы, вызывавшиеся, между прочим, тем, что права собственности соседних Татар не были достаточно точно установлены. Некоторые сведения об этом находятся в статье А. Солнцева: «Паллас в Крыму» («Древняя и Новая Россия», 1876, т. I, стр. 279—289, с портретом). Разошедшись мирно со второй своей супругой (на которой он был женат с 1786 года), Паллас в 1808 году переселился к любимой дочери своей от первого брака, вдове генерал-лейтенанта барона Вимпфепа, жившей в Крыму же, в своем имении Калмук-Карка. Здесь, в уединении, он прожил счастливо два года, продолжая неутомимо свои научные занятия. Но, будучи отрезан там совершенно от научного мира и сильно озабочиваясь участью своей фауны, он в январе 1810 года обратился в Академию Наук с просьбой об исходатайствовании ему бессрочного отпуска в Берлин, откуда он мог бы лучше следить за изготовлением и гравировкой рисунков к своей «Zoographia». В марте испрашиваемый отпуск с сохранением полных окладов жалованья был Высочайше разрешен, а в исходе апреля Паллас, в сопровождении дочери своей, покинул Крым и через Броды и Бреславль проехал в Берлин, куда прибыл в июне месяце. В Берлине Паллас прожил спокойно с лишком год, высокоуважаемый тамошними учеными, которые (в том числе биограф его, знаменитый гельминтолог К. А. Рудольфи) посещали его часто по вечерам и наслаждались неисчерпаемым источником его знаний и глубиной его мыслей. Летом 1811 г. повторились в сильной степени припадки дизентерии, которыми П. давно страдал, и 8-го сентября (27-го августа) он скончался на руках любимой своей дочери. Похоронен он в Берлине, на Галлейском кладбище, где в 1852 г. на совокупные средства С.-Петербургской и Берлинской Академий Наук над могилой его сооружен памятник. Так как все внимание современников сосредоточивалось на ученой деятельности Палласа, то о других сторонах его выдающейся личности, а именно, о характере и домашней жизни его сохранилось очень мало известий. Те, которые знали лично Палласа, напр. знаменитый гельминтолог Рудольфи и путешественник Измайлов хвалят ровность и веселость его характера и замечают, что он любил удовольствия только как отдых от тяжелого умственного труда. Из факта, что Паллас никогда не ссорился со своими соперниками в науке, Кювье выводит заключение, что он был кроткого нрава. К этому можно присовокупить, что Паллас отличался необыкновенной энергией и силой воли, имевшей неоднократно случай выказаться в долговременных путешествиях его, сопровождавшихся страшными трудностями, лишениями и опасностями. В характере Палласа замечательны еще гуманность и чувство справедливости. Это последнее привело его однажды (в 1784 году) к острому столкновению с тогдашним президентом Академии Наук, княгиней Дашковой, исключившей самовластно Зуева из числа адъюнктов Академии. Паллас, возмущенный таким несправедливым и своевольным поступком, заступился за своего товарища и письменно засвидетельствовал как его усердие к науке, так и успехи его во время бытности адъюнктом Академии; вместе с тем, он (в заседании 23-го февраля) предложил баллотировать вопрос, не исполнял ли Зуев удовлетворительно все обязанности адъюнкта? Но большинством членов предложение это не было принято. В одном из следующих заседаний (18-го марта) княгиня Дашкова приказала заявить, что она очень озадачена протестом Палласа и желает, чтобы гг. академики тут же высказались: действительно ли они недовольны ее личностью и ее управлением? Все, за исключением двух (Палласа и Лекселля), высказались за княгиню. Паллас же потребовал приложить к протоколу мотивированное объяснение его (собственноручно писанное по-французски), в котором значится м. пр. следующее: «Pour moi j’ai toujours sû respecter dans la personne de Madame la Princesse et de ses Prédécesseurs, les Chefs préposés à l’Académie par nôtre grande Souveraine; mais je n’ai pas renoncé au droit, que ma place d’Académicien me donne, de dire mon sentiment librement dans les délibérations académiques». (Взято из протоколов заседаний Академии Наук, хранящихся в ее архиве. В конце концов Зуев остался адъюнктом Академии). Случай этот доказывает, как нельзя лучше, не только чувство справедливости, но и значительную степень гражданского мужества, которыми обладал Паллас. Не признавая возможным перечислить здесь весьма многочисленные сочинения и статьи Палласа (важнейшие из них, впрочем, приведены выше), я постараюсь дать в нескольких строках общую картину его плодотворной научной деятельности. (До новейшего времени не существовало полного списка научных трудов Палласа; такой список мною помещен недавно в «Журнале Министерства Народного Просвещения», 1895 г., апрель). Уже из вышесказанного видно, что деятельность Палласа отличается необыкновенной многосторонностью: действительно, она обнимала многие отделы зоологии и ботаники, минералогию и геологию, физическую географию (со включением метеорологии), сельское и лесное хозяйство (вместе с технологией), медицину, этнографию, нумизматику и археологию, языкознание. К этому следует еще присовокупить описания его многолетних путешествий, издание двух журналов, составленные им переводы, а также сочинения других авторов, изданные Палласом. К тому же, по некоторым из названных отделов (в особенности же по зоологии, ботанике и этнографии) им издан ряд крупных и самых капитальных сочинений. Предпошлем здесь оценку научной деятельности Палласа, которую дал наш известный зоолог и путешественник Н. А. Северцов: «Паллас своими приемами в науке, смелыми идеями, высказанными о связи всех трех царств природы, — идеями, окончательно разработанными в нашем столетии, своими наблюдениями над жизнью животных и сравнительно-анатомическими работами стоит впереди ученых XIX века. Точность исследований и верность воззрений ставят его рядом с Кювье, но внесенная этим последним реформа в зоологию как будто бы заслонила заслугу первенства в этом отношении, бесспорно принадлежащую Палласу. Близкий к тому, по признанию самого Кювье, чтобы произвести реформу зоологии, он произвел ее на самом деле в геологии, или — как тогда называли ее — в теории земли. Он был основателем палеонтологии; он установил такие прочные воззрения на значение метеорологических, почвенных и климатических влияний на явления периодической жизни животных, что к этому после него прибавлено было мало существенного. По духу своему и по неутомимой деятельности Паллас также сходен с Кювье; но не надо забывать, что Кювье вступил уже на почву, сильно разработанную Палласом, Мюллером, Соссюром и другими» (см. магистерскую диссертацию Северцова: «Периодические явления в жизни зверей, птиц и гадов Воронежской губернии»). Первым и последним по времени, а вместе с тем главнейшим предметом его исследований были животные. Будучи еще 15—17-летним мальчиком, он самостоятельно и усерднейше занимался исследованием глистов и насекомых; тогда же он начертил новый распорядок птиц. В своем «Elenchus zoophytorum» он впервые высказал замечательную и ныне общепринятую мысль, что всю систему организмов можно представить себе в виде дерева, которое от самого корня своего делится на два ствола (растения и животные), которые иногда друг к другу приближаются. Один из этих стволов (обнимающий животных) проходит от зоофитов, чрез моллюсков, к рыбам, отсылая от себя большую боковую ветвь для насекомых; от рыб ствол проходит чрез земноводных к млекопитающим, от которых отходит опять большая боковая ветвь для птиц. Если сравнить этот остроумный взгляд с мнениями, господствовавшими в то время (в 60-х годах прошлого столетия), то легко убедиться, насколько автор его опередил своих современников. Особенно важны были исследования его над классом червей, который в то время (и еще после работ Линнея) представлял собой смесь разнородных животных, принадлежавших к разным типам. Паллас, будучи еще 19-летним юношей, первый разобрался в этой путанице и выделил из класса червей чуждые ему организмы. С удивлением тогдашнее поколение усмотрело в этом молодом ученом соединенными вместе достоинства двух знаменитых естествоиспытателей: проницательность Бюффона и точность Добантона. О некоторых других, в высшей степени замечательных работах Палласа по зоологии (напр., о грызунах) было сказано выше. Из наиболее ранних его работ следует упомянуть о фауне насекомых Марк-Бранденбургских («Fauna Insectorum Marchica»), оставшейся ненапечатанной. Вообще в молодости своей Паллас занимался много наблюдениями над насекомыми, над их развитием, превращениями и пр. Сюда относится чрезвычайно любопытное (и впоследствии вполне подтвержденное) наблюдение над партеногенезисом у двух мелких чешуекрылых из семейства психид. И в бытность свою в России П. не упускал из виду насекомых: он напечатал несколько выпусков изображений и описаний новых русских насекомых (преимущественно жуков), но объемистая рукопись его под заглавием: «Insecta Rossica», составляющая собственность Берлинского Зоологического Музея, к сожалению, осталась неизданной. Напечатав целый ряд статей о рыбах, земноводных, птицах и, в особенности, о млекопитающих, которых ему удалось открыть и наблюдать во время своих многолетних путешествий по Европейской России и Сибири, Паллас в течение свыше 30-ти лет разрабатывал свою знаменитую «Zoographia Rosso-Asiatica», о которой уже было говорено выше. В этом бессмертном памятнике его исследований над животными России, не имеющем ничего подобного и во всей последующей зоологической литературе, соединено все, что до того времени было известно (большей частью, по исследованиям самого же Палласа) о позвоночных животных: млекопитающих, птицах, пресмыкающихся, земноводных и рыбах, водящихся в тогдашних пределах России. В этом неоценимом кладе, к которому приходится постоянно прибегать и придется прибегать еще нескольким будущим поколениям, накоплена целая масса любопытнейших показаний, касающихся анатомии, морфологии и биологии нескольких сотен животных, их образа жизни, географического распространения и пр.; сверх всего этого, тут собраны весьма тщательно тысячи народных названий животных на многочисленных инородческих языках и наречиях, употребительных на всем огромном пространстве, занимаемом Россией. То, что совершено Палласом по части ботаники, по важности своей, конечно, не может сравниться с его зоологическими трудами; приохотился он к изучению флоры лишь во время долголетнего путешествия своего, когда ему пришлось наблюдать многие интересные растения, не попадающиеся в диком виде на нивах и в лесах Европы. Он задумал большое издание флоры России, но успел выдать только две части ее, касающиеся почти исключительно дикорастущих деревьев и кустарников. Кроме того, Паллас описал много новых видов растений, открытых им самим или другими путешественниками, преимущественно в Сибири. Несколько семейств и родов им обработаны монографически, как, напр.: виды рода Astragalus, породы ревеня, а также солянки. По минералогии и геологии Паллас издал хотя немного работ, но одной из них, как мы уже сказали, суждено было произвести переворот в тогда еще юной науке геологии. Благодаря внимательному наблюдению строения Уральских гор и Алтая, он подметил, что постоянно в середине гор залегают граниты, над ними сланцы, а поверх этих последних — известняки. Кювье (G.Cuvier, «Eloges historiques»), а за ним Северцов, замечает, что этот знаменательный факт, высказанный впервые Палласом (в мемуаре, читанном в 1777 году в заседании И. Академии Наук в присутствии шведского короля Густава III), дал исходную точку для всей новейшей геологии. По минералогии, со включением обработки металлов, Паллас напечатал несколько статей, из которых особенно замечательны: 1) о массе самородного железа, найденной в Сибири, и 2) о старинных рудных копях в Сибири и их подобии с венгерскими. По физической географии особенно важны: 1) «Физическое и топографическое описание Таврической губернии» (в 1795 г.) и 2) статья «о Российских открытиях на морях между Азией и Америкой» (в «Месяцеслове истор. и геогр.» на 1781 г.). Сюда же относится большинство сведений, заключающихся в описаниях двукратных путешествий Палласа. В программе большого путешествия Палласа значилось не только научное наблюдение над предметами из всех трех царств природы, но также исследование применения этих предметов в народном хозяйстве. Мы видели, что Паллас с одинаковым интересом изучал во время своего путешествия залегание, напр., каменной соли и других полезных ископаемых, применяемые в хозяйстве или медицине растения (напр., породы ревеня и шелковистые растения), а также рыболовство и другие отрасли промышленности сельского и лесного хозяйства. В архиве Академии Наук хранится оставшееся не напечатанным сочинение Палласа по лесному хозяйству России («Kurzgefasste Anweisung zur Forstwirtschaft für das Russische Reich»). Эта замечательная рукопись делится на два главных отдела: 1) Физико-экономическое описание деревьев и кустарных, дикоростущих в Российской Империи, и 2) о главных предметах лесного хозяйства, а именно: об экономическом употреблении лесонасаждений, о заботливом содержании и размножении их, и о побочных средствах для сбережения леса. Очень интересно, что Паллас уже тогда (в 70-ых годах прошлого столетия), когда никто у нас не думал о сбережении леса, обратил внимание на необходимость отыскания и употребления каменного угля и торфа с целью заменения ими дров. Важнейшим трудом Палласа по этнографии является его «Сборник исторических сведений о монгольских племенах». Кювье признает этот сборник таким классическим описанием народов, какого не имелось до тех пор ни на одном языке. Помимо точных антропологических сведений, а также богатых известий о нравах и обрядах монгольских племен, в книге этой находится особенно любопытное описание выселения из Астраханской губернии калмыцкого племени, состоявшего из 60000 семей. Выселение это, напоминающее выход израильтян из Египта, совершилось в 1771 г., так сказать, на глазах самого Палласа. О том, что сделано Палласом для лингвистики разработкой и изданием задуманных Императрицей Екатериной II «сравнительных словарей всех языков и наречий», было сказано выше. Будучи, собственно, медиком по своему университетскому образованию, Паллас до самой глубокой старости сохранил интерес к медицинским наукам, в особенности же к анатомии и к составлению анатомических препаратов, о чем он и публиковал несколько статей. Он сообщил также любопытные сведения о болезнях некоторых сибирских народов, о ядах, ими употребляемых, и проч. Из этого краткого обзора необыкновенно разнообразной и вместе с тем плодотворной научной деятельности Палласа можно вывести заключение о том великом значении, какое имела эта деятельность не только для самой науки, которой он указывал новые пути и в которой его смело можно поставить возле Линнея и Бюффона, но также для применения этой науки к практической жизни. В течение свыше сорока лет деятельность Палласа была почти исключительно посвящена исследованию России, ставшей для него дорогим вторым отечеством. Можно без преувеличения сказать, что и до сего времени (за исключением разве академика Бэра) не было и нет другого ученого, которому Россия была бы настолько обязана исследованием своих природных богатств и быта населяющих ее народов, как Петру Симону Палласу. По указ. выше источникам. Ф. Кеппен. Русский биографический словарь. СПб, 1904, т. 18, с. 153-162 ПАЛЛАС Петер Симон (Pallas Peter Simon) (22 сентября 1741, Берлин — 8 сентября 1811, Берлин), один из круп­нейших естествоиспытателей XVIII в. Сделанные им открытия и эмпирические наблюдения в немалой степени способствовали развитию зоологии, ботаники, геологии, минералогии, палеонтологии, географии, истории, этнографии, языкознания. Имя Паллас стоит в одном ряду с именами таких деятелей русской культуры XVIII в., как М.В. Ломоносов и Л. Эйлер. Родился в семье врача. Образование получил в университетах Галле, Геттингена и Лейдена. Член Лондонского Королевского общества. Приехал в Россию из Германии по приглашению Императорской Академии Наук в 1767. С того же года академик и профессор натуральной истории. С середины XVIII в. возникла острая необходимость начать детальные и углубленные исследования естественных ресурсов России для ее дальнейшего развития. В 1768 АН сформировала 5 экспедиций (отрядов) для комплексного изучения Поволжья  Кавказа, Урала и Сибири. По местоположению баз 3 из них названы оренбургскими, 2 — астраханскими. Руководителями оренбургских отрядов назначены молодые ученые: П., И.И. Лепехин, И.П. Фальк. Отряд Палласа в экспедиции считался основным, а сам он, по существу, являлся ее общим руководителем. Маршруты всех отрядов оренбургской экспедиции охватывали Поволжье от Симбирска до Царицына или Гурьева, «восточные берега Каспийского моря и степи по ту и по сю сторону Яика», Уральские горы и Исетскую провинцию, реки Иртыш и Тобол, а также всю страну между Уфою и Чусовою и горы между Екатеринбургом и Соликамском. Исследования территории Южноуральского края Палласа имели громадное значение. Были собраны богатейшие коллекции — минералогические, ботанические, зоологические, палеонтологические; проведены метеорологические,  климатические и этнографические наблюдения. Описаны рельеф и многочисленные месторождения полезных ископаемых, нанесены на карту направления рек и горных хребтов, уточнены расположения населенных пунктов, исследованы курганы и пещеры, многочисленные озера и реки. Большую ценность имело открытие многих новых видов животного и растительного царства. Описание Исетской провинции органично вошло в 3-томный труд Палласа «Путешествие по разным местам Российского государства» (1786), который в течение многих десятилетий оставался настольной книгой нескольких поколений ученых. Весной 1771 экспедиция Палласа двинулась через Омск по Иртышу до Усть-Каменогорской крепости. В июне 1771 Паллас прибыл в Семипалатинск, а затем по правому берегу Иртыша проследовал в сторону северо-западного Алтая. Его интересовал ленточный бор, идущий от Иртыша через Кулундинскую степь до Барнаула. Побывал он и на реке Убе — левом притоке Иртыша. На Алтае Паллас исследовал древние рудные («чудские») копи, ознакомился с Колыванским заводом, качеством алтайских руд. В Барнауле обследовал сереброплавильный завод, побывал на Монетном дворе Сузунском и т. п. В Сибири Паллас пробыл до 1774. Результатами исследований в путешествиях Палласа стали коллекции минералов и растений, ставшие основными в собрании Кунсткамеры Императорской АН, многотомные дневниковые записи, уникальные артефакты. С 1784 по 1788 публикуется многотомный труд Палласа «Флора России» — справочник с описанием нескольких тысяч растений, в том числе нескольких сотен не известных ранее. В 1777 Паллас назначен членом топографического отделения Академии Наук в 1782 — коллегии советником, в 1787 — историографом Адмиралтейств-коллегии. В 1793—94 Паллас посетил Поволжье, Северный Кавказ, жил в Крыму. В 1810 вернулся на родину. Соч.: Reise durch verschiedene Provinzen des Russischen Reichs. St. Petersburg: Imp. Akad Wiss. 1771. Th. 1; 1773. Th. 2; 1776. Th. 3; …Путешествие по разным провинциям Российской Империи по повелению Санктпетербургской императорской академии наук / Пер. с нем. Ф. Томанского (ч. 1, 2), В. Зуева (ч. 3). СПб.: При Имп. акад. наук. 1773. Ч. 1; 1786. Ч. 2, кн. 1; 1786. Ч. 2, кн. 2; 1788. XVI. Ч. 3, половина 1; 1788. Ч. 3, половина 2. Лит.: Маракуев В.Н. Петр Симон Паллас, его жизнь, ученые труды и путешествия. М., 1877; Окрокверцхова И.А. Путешествия Палласа по России. Саратов, 1962; Зиннер Э.П. Петр Симон Паллас (1741—1811) // Зиннер Э.П. Путешествие длиною в три столетия. Иркутск, 1973; Муравьев В.Б. Дорогами российских провинций: Путешествия П.С. Палласа. М., 1977; Соколов В.Е., Парнес Я.А. Петр Симон Паллас — основатель отечественной зоологии: (К 175-летию изд. «Zoographia Rosso-Asiatica») / / Вопр. истории естес­твознания и техники. 1987. .№ 2; Изучение Урала П.С. Палласом // Архипова Н.П., Ястребов Е.В. Как были открыты Уральские горы. Свердловск, 1990; Соколов В.Е., Паркис Я.А. У истоков отечест­венной терминологии. М., 1993; Сытин А.К. Петр Симон Паллас — ботаник. М., 1997. С.А. Белобородов

 

Categories: музей | Комментарии к записи ПАЛЛАС Петр Симон отключены

Библиографическое описание: Цыганов А. В. Российский цензор А.В.Никитенко: по материалам дневника [Текст] / А. В. Цыганов // Молодой ученый. — 2011. — №4. Т.2. — С. 51-54.

Современная наука все чаще обращается к проблемам социальной истории, уделяя пристальное внимание ранее практически неисследованным социальным группам и периодам. Появилось много работ, в которых воссоздается обыденный повседневный быт студента, женщины, ребенка, медика. Несомненный интерес для науки представляет и попытка воссоздать образ конкретного человека ХIХ в., служившего весьма непопулярному в людской молве делу – цензуре. Важно определить, как этот человек – цензор — в конкретно-исторических условиях понимал свое дело и выполнял его, какие побудительные мотивы определили его профессиональный выбор, какими личными качествами он обладал и как эти качества влияли на его работу. История цензуры – история конфликтов творческой личности с властью, человека с человеком, со своими убеждениями и взглядами, с собой, она богата человеческим материалом, чувствами и эмоциями. И, как показывает практика, попав в сложнейшие условия, индивид может своими усилиями значительно повлиять на ход истории, даже будучи на столь непопулярном посту, как пост цензора.

Одним из наиболее информативных источников по социальной истории являются документы личного происхождения: письма, дневники, воспоминания. Зачастую они содержат информацию, которой нет в официальных документах: материалы личного происхождения дают представление о закулисной стороне событий, весьма существенной в цензурном деле, уточняют приводимые в иных источниках сведения, помогают почувствовать дух эпохи, атмосферу того времени.

В основе данной статьи лежит источник личного происхождения – дневник А.В. Никитенко (1804-1877), посвященный цензуре в России в конце XIX — начале XX века.

Александр Васильевич Никитенко, известный писатель, литератор, профессор кафедры русской словесности Санкт-Петербургского университета происходил из малорусских крепостных графа Шереметева, живших в деревне Ударовке Бирючского уезда Слободско-Украинской губернии. Первое образование Никитенко получил в Воронежском уездном училище и дальше пойти не мог, так как доступ в гимназию ему, как крепостному, был закрыт; юноша был так огорчен, что в течение ряда лет думал о самоубийстве. В 1822 г. в Острогожске, где Никитенко перебивался частными уроками, открылось отделение «Библейского Общества», секретарем которого он и был избран. В 1825 г. Никитенко поступил в Петербургский университет.

По окончании университета Никитенко занял должность «младшего чиновника» в канцелярии попечителя Петербургского учебного округа К. М. Бороздина [1, т.1, с. 9]. По поручению Бороздина, Никитенко написал примечания к новому цензурному уставу 1828 г., что сделало его знатоком цензурных проблем. В дальнейшем А.В. Никитенко работал в различных цензурных учреждениях. Однако ни научная, ни литературная, ни служебная, ни общественная его деятельность не принесли ему широкой известности среди современников. Никитенко вошел в историю русской общественной мысли позднее, как автор интереснейшего личного дневника, содержащего непосредственные и живые отклики на множество литературных, общественных, политических событий, происходивших с 20-х до середины 70-х годов XIX в.

Долгие годы практически изо дня в день Никитенко заносил в дневниковые тетради все, «чему свидетель в жизни был», записывал факты, общественные отклики на них, и собственные размышления, вызванные ими [1, т.1, с. 5]. Воспоминания Никитенко представляют собой подневные записи. Благодаря дневниковому характеру записей, труд Никитенко создавался не через какое-то время после свершившихся событий, а сразу, по горячим следам, что повышает точность сведений и информативные возможности источника.

А.В. Никитенко вел дневник на протяжении всей своей жизни, начиная с четырнадцатилетнего возраста, с 1818 по 1877 г. В 1851 г. он задумал обработать многочисленные дневниковые записи в связные, последовательные воспоминания, но в силу своей служебной занятости Никитенко так и не смог осуществить задуманное [1, т.1, с. 34].

Похожая статья: Костюм светлого шамана по материалам якутских этнографов

«Дневник» А.В. Никитенко привлек к себе внимание современников и неоднократно издавался уже в ХIХ в. Впервые он появился на страницах журнала «Русская старина» в 1889 г. Затем в Петербурге вышли два отдельных издания: трехтомное, выпущенное в 1893 г. и двухтомное, подготовленное в 1905 г. М.К. Лемке, известным исследователей русской журналистики и цензуры [1, т.1, с. 37]. В 1955 г. издательство «Художественная литература» выпустило «Дневник» Никитенко в 3-х томах.

Содержание дневника весьма полифонично, при этом его автор уделяет значительное внимание своей деятельности в качестве цензора и автора цензурного законодательства. А.В. Никитенко принимал активное участие в создании цензурного законодательства как член различных комиссий, комитетов, советов при Министерстве народного просвещения и внутренних дел. В «Дневнике» подробно описывается круг служебных обязанностей цензоров, проблемы и сложности цензурной работы, предложен взгляд на профессию цензора «изнутри». Никитенко дает яркие и образные портреты и характеристики многих действующих лиц – министров (С.С.Уварова, А.Х.Бенкендорфа, Я.И. Ростовцева, А.В. Головнина и др.), членов императорской семьи, представителей университетской среды.

Исследователь В.Г. Березина выделяет три периода в деятельности Никитенко, связанной с цензурой: 1) время работы в Петербургском цензурном комитете (1833-1848); 2) в других цензурных ведомствах (1849-1865); 3) после выхода на пенсию и до кончины (1866-1877) [2, с. 65].

Как было отмечено, молодой Никитенко принимал участие в разработке примечаний к цензурному уставу 1828 г. Будучи сторонником либеральных взглядов, А.В. Никитенко предлагал так усовершенствовать устав 1828 г., чтобы тот предоставил «большую свободу мыслей» [1, т.1, с. 82].

Свое желание работать бескорыстно и во благо своего отечества сам Никитенко объяснял это так: «Я готов на всякий труд, который давал бы хоть тень надежды на пользу делу, столь дорогому для меня, как наука и литература» [1, т.2, с. 63].

Со страниц «Дневника» А.В. Никитенко предстает перед нами не как послушный чиновник, а как человек-гражданин, знающий себе цену, честный, бескорыстный, человек, который заботился о своей репутации, без страха и упрека умел отстоять свою точку зрения перед вышестоящим начальством. На встрече с министром народного просвещения в 1859 г. по вопросу об определении его (Никитенко – А.Ц.) в Комитет печати, он заявил, что «у этого комитета почва грязная, и я не хочу на ней выпачкаться» [1, т.2, с. 63].

Работа Никитенко в Петербургском цензурном комитете приносила ему только огорчения. Как свидетельствует сам Никитенко, работал он много и упорно, подчас сталкиваясь с многочисленными трудностями, иногда без оплаты труда: «Я работаю вполне бескорыстно, потому что не получаю даже никакого жалованья за то» [1, т.1, с. 426]. Как отмечает автор дневника, «цензура ничего не позволяет печатать…Она превратилась в настоящую литературную инквизицию» [1, т.1, с. 171]. Никитенко в целом негативно характеризует политику правительства в области цензуры. Он отмечает, что «основное начало нынешней политики очень просто: одно только то правление твердо, которое основано на страхе; один только тот народ спокоен, который не мыслит» [1, т.1, с. 171].

С сожалением Никитенко пишет, что «в цензуре теперь какое-то оцепенение. Никто не знает, какого направления держаться. Цензора боятся погибнуть за самую ничтожную строчку, вышедшую в печать за их подписью» [1, т.1, с. 256]. Никитенко описывает в дневнике абсурдные, нелепые ситуации, связанные со строгостью в цензуре: цензор «П.И. Гаевский до того напуган гауптвахтой, на которой просидел восемь дней, что теперь сомневается, можно ли пропускать в печать известия вроде того, что такой-то король скончался» [1, т.1, с. 182]. Запись из дневника: «Цензор Ахматов остановил печатание одной арифметики, потому что между цифрами какой-то задачи помещен ряд точек. Он подозревает здесь какой-то умысел составителя арифметики» [1, т.1, с. 363]. Или другой случай: «Цензор Елагин не пропустил в одной географической статье места, где говорится, что в Сибири ездят на собаках. Он мотивировал свое запрещение необходимостью, чтобы это известие предварительно получило подтверждение со стороны Министерства внутренних дел» [1, т.1, с. 363].

В 1837 г. началась подготовка «Нового цензурного закона» по распоряжению министра просвещения С.С.Уварова. Закон должен был поставить периодическую печать в еще более жесткие цензурные рамки. Никитенко пишет в своем дневнике: «Новый цензурный закон: каждая журнальная статья отныне будет рассматриваться двумя цензорами: тот и другой могут исключить, что им вздумается. Сверх того, установлен еще новый цензор, род контролера, обязанность которого будет перечитывать все, что пропущено другими цензорами» [1, т.1, с. 200]. Новый цензурный закон вызвал возмущение Никитенко: «Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твердо стоять на своем посту охранителем русской мысли и русского слова. Но ни удивляться, ни сетовать не должно» [1, т.1, с.200]. Никитенко даже подумывает об отставке: «Не выдержал: отказался от цензурной должности… Цензор становится лицом жалким, без всякого значения, но под огромною ответственностью и под непрестанным шпионством одного высшего цензора, которому велено быть при попечителе» [1, т.1, с. 200]. Никитенко уговорили остаться.

Похожая статья: Патриотизм и гражданственность сиенцев по материалам городских хроник XIV–XV веков

Находясь в должности цензора, Никитенко пытался повлиять на формирование цензурного законодательства. Ему было поручено составить новый законопроект о периодических изданиях, согласно которому утверждались новые правила издания журналов. В дневнике от 12 июля 1841 г. записано: «Дело нелегкое: хотелось бы склонить правительство взглянуть на дело мягче, спасти все новые издания и удалить препятствие с пути будущих» [1, т.1, с. 233-234]. Но проект Никитенко так и не был принят.

По мнению Никитенко, проблемы цензуры во многом объяснялись не только плохими законами, но и личностями ее главных чиновников. В своем дневнике он дает портретные характеристики деятелей цензурного комитета. По его мнению, временно занимавший пост председателя Петербургского цензурного комитета П.А. Плетнев только и делает, что занимается «притеснением журналов, ему неприязненных, а они почти все ему неприязненны» [1, т.1, с. 290].

Новому председателю Петербургского цензурного комитета М.Н. Мусину-Пушкину он дает негативную оценку и даже сомневается в его душевном состоянии: «Не страдает ли он (Мусин-Пушкин – А.Ц.) по временам умопомешательством? По цензуре он ничего не понимает, кричит только, что в русской литературе пропасть либерализма, особенно в журналах. Более всего громит он «Отечественные записки» [1, т.1, с. 297].

В начале 1846 г. Никитенко закончил работу над проектом изменений и дополнений к цензурному уставу 1828 г., который ему был поручен министром народного просвещения: «Министру, кажется, хочется издать новый устав – в каком духе, понятно. Я решился, насколько возможно, помешать этому и собрал все доводы, чтобы доказать необходимость сохранить ныне существующий устав, который по настоящим временам все-таки меньшее зло из массы тяготеющих над нами зол» [1, т.1, с. 296].

В Петербургском цензурном комитете Никитенко проработал 15 лет. За это время он неоднократно пытался выйти в отставку, но начальство не отпускало его. Окончательно он покинул должность цензора в конце 1848 г. Уйдя из Петербургского цензурного комитета, Никитенко узнавал о положении дел в цензуре от своих прежних коллег: «Заходил в цензурный комитет. Чудные дела делаются там. Цензор Мехелин вымарывает из древней истории имена всех великих людей, которые сражались за свободу отечества или были республиканского образа мыслей» [1, т.1, с. 326]. С огорчением А.В. Никитенко признает, что все в цензуре «зависит от толкования невежд и недоброжелателей, которые готовы в каждой мысли видеть преступление» [1, т.1, с. 356].

В конце 1840-х гг. направление внутренней политики Николая I привело к ужесточению цензурного режима. Были запрещены целые разделы знаний для преподавания, установлен строгий контроль за лекциями профессоров, предпринимались попытки насильственного руководства общим направлением преподавания в духе «видов правительства» и казенно-патриотической доктрины. В научной исторической литературе период 1848–1855 гг. называют «эпохой цензурного террора», по словам историка и публициста М.К. Лемке, это «едва ли ни самый мрачный и тяжелый период всей истории русской журналистики. Помимо обыкновенной, официальной и весьма строгой цензуры, в это время и над печатным словом тяготела еще другая цензура – негласная и неофициальная, находившаяся в руках учреждений, обличенных самыми широкими полномочиями и не стесненных в своих действиях никакими рамками закона» [3, с. 130].

Основную роль в укреплении цензурного режима играл Комитет 2 апреля 1848 г. В своем дневнике А.В. Никитенко подробно описывает и характеризует деятельность Комитета, осознавая негативные последствия его работы для развитии цензуры в России.

Позицию Никитенко в отношении Комитета разделял товарищ министра народного просвещения А.С. Норов, с которым у автора дневника установились хорошие отношения. По словам Никитенко А.С. Норов «сообщал мне важнейшие дела для предварительного обсуждения и для соображений» [1, т.1, с. 368] по делам цензуры. «Пока он (Норов – А.Ц.) мне доверяет, я готов, по его желанию, помогать ему во всяком благородном деле со всею добросовестностью и насколько хватит моего уменья – я ему это обещал» [1, т.1, с. 370]. А.В. Никитенко заявляет, что готов трудиться не покладая рук даже без заработной платы, поскольку не является официальным лицом. Но в процессе работы Никитенко над докладом Министерству народного просвещения и инструкции для цензоров его отношение к А.С. Норову постепенно меняется. Сначала у Никитенко и Норова сложились хорошие отношения, но потом все чаще у них возникает взаимное непонимание. По словам Никитенко, Норов «поступает с цензурой чуть ли не хуже, чем его робкий и неспособный предшественник…На него напал какой-то панический страх. Он привязывается к самым невинным фразам… Норов – не государственный человек, а такой же чиновник, как и другие высокопоставленные лица» [1, т.1, с. 386, 420].

Никитенко считал, что цензура необходима обществу и должна служить его интересам, это отчетливо проявляется в его работе над составлением проекта инструкции цензорам. Никитенко придает большое значение труду цензора: «Надо всего себя погрузить в это дело. Предмет важный. Настает пора положить предел этому страшному гонению мысли, этому произволу невежд, которые сделали из цензуры съезжую и обращаются с мыслями как с ворами и пьяницами. Но инструкция дело нелегкое» [1, т.1, с. 405]. Впоследствии инструкция Никитенко так и не была представлена Норовым в Министерство народного просвещения.

Похожая статья: Настроения крестьянства Ишимского округа Уральской области в 20-е годы XX века (по материалам сводок ОГПУ)

В 60-е гг. XIX в., в эпоху «великих реформ», А.В. Никитенко по-прежнему волнуют и заботят вопросы печатной гласности. Никитенко убежден, что «цензура должна быть поставлена вне влияний и посягательств на нее…Что мы за сыщики, что гоняемся за каждою мелкою статьею и мешаем только действовать цензуре, приводя ее в страх и окончательно сбивая с толку. Наше дело – видеть общее направление умов» [1, т.2, с. 78-79].

После увольнения из Совета по делам печати в 1865 г. Никитенко продолжал внимательно следить за состоянием дел в цензуре и печати, за расстановкой сил в правительственных сферах, с резкостью отзывался о бездеятельности чиновников. Он тяжело переживал, что теперь «лишен возможности независимо служить делу печати, как это делал до сих пор» [1, т.2, с. 532].

На протяжении всей своей жизни Никитенко всегда подчеркивал, что он в первую очередь действовал не как чиновник, а как общественный деятель.

«Дневник» является важным историческим документом, характеризующим не только положение дел в российской цензуре, но и самого автора. Со страниц «Дневника» встает яркая самобытная личность – человек высокой нравственности, твердых убеждений, «умный, благородный и довольно стойкий». Строгий, но справедливый и благожелательный цензор, сумевший в окружающей его чиновничье-бюрократической среде сохранить свою независимость, либеральные взгляды, свое незапятнанное имя. Личность и деятельность А.В.Никитенко свидетельствуют о том, что далеко не все цензоры были «гонителями свободной мысли», среди них встречались люди, которые рассматривали свою работу на посту цензоров как служение обществу и его благу.

 

Categories: музей | Комментарии к записи А.В. Никитенко отключены